Иегудит Кацир - А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки
— Его выбросили на помойку, ты понимаешь? На помойку! Я чувствую себя какой-то пустой, выскобленной, выпотрошенной. Мне больше ничего не хочется. Даже в том, что казалось мне раньше само собой разумеющимся, я и то теперь не уверена.
Тетя Рут внимательно слушала и понимающе кивала головой. Ее здоровая рука крепко вцепилась в спинку кресла. Под ногтями у нее было черно от земли.
— Врач посоветовал нам подождать три месяца и попробовать еще раз. Сказал, что у следующего ребенка болезни Дауна, скорее всего, не будет, потому что по статистике это бывает очень редко, а за свой организм, говорит, можете не беспокоиться, он очень быстро восстановится. Но с тех пор прошло почти два года — и ничего. Каждый месяц исправно беременею, меня начинает тошнить и все такое, но в конце концов опять начинаются месячные. Мы прошли еще одно обследование, и врач сказал, что у нас у обоих все в порядке. То есть по идее вроде бы нет никаких причин, чтобы я не могла забеременеть. Но я думаю, что причина все-таки есть. Это все из-за того, что у меня больше нет сил. Нет сил жить в постоянной тревоге. Я все время чего-то боюсь. Боюсь, что мой следующий ребенок тоже родится мертвым. Боюсь, что Наама заболеет. Боюсь, что она залезет на перила балкона, сунет булавку в розетку, выпьет растворитель, упадет с качелей, выбежит на шоссе… Целых пять лет я живу в постоянном страхе. Но ведь даже когда они вырастают, это все равно не кончается. Не дай Бог теракт или дорожная авария! Не дай Бог упадет со скалы в Тибете! Не дай Бог заболеет раком или СПИДом! Не дай Бог погибнет на войне…
Я вспомнила, как мужественно вела себя тетя Рут после гибели сына. Каждое утро шла в сад, потом в школу, к своим ученикам, а дважды в неделю после работы ездила на автобусе на военное кладбище — поливать цветы на могиле. К горлу у меня подступили слезы.
— Никто не говорил мне, что это будет так тяжело. Может быть, Бог раздает детей только тем, у кого есть достаточно сил?
Тетя Рут горько усмехнулась:
— Don’t overestimate him[9].
— А может, я просто плохая мать? Рассеянная, нетерпеливая, слишком занятая собой. Или, может быть, в нашей с Яиром любви есть какой-то изъян? Листопад в Люксембургском саду, кафетерий, желтый свет, блинчики с каштановым кремом на прилавке у выхода, выставка портретов Пикассо в Гран-Пале… Да, мы гуляли по Елисейским Полям, чистили озябшими пальцами горячие каштаны… И что? Всё ведь это настолько банально. Подумаешь, всего-навсего первый день беременности…
— А я думаю, что у тебя все наладится, — сказала тетя Рут задумчиво, словно размышляя вслух. — Природа, она свое возьмет.
Я повела ее в столовую на ужин и по дороге спросила, как она проводит свой день.
— Ну, с утра ко мне приходит физиотерапевт. Очень милая женщина, между прочим. Не щадит меня, нагружает по полной программе. Не знаю почему, но, по-моему, она меня любит. Ну а после обеда… После обеда я сначала смотрю фильмы о природе на канале «Наука», а потом — сериал «Красивые и смелые». Ни одной серии не пропускаю, представляешь? Это мое единственное здесь утешение.
У входа в столовую она сжала мне запястье и шепнула:
— Может, хоть сегодня ночью мне повезет и утром я не проснусь? Поцелуй за меня мужа и дочку.
Это было как извержение вулкана. Впервые это произошло в его голубеньком «фольксвагене», который он называл «Бубулиной». Вечером, после урока рисования. Когда все кончилось, я вытащила из-под себя за волосы голую Барби, чья острая нога все это время впивалась мне в спину. Кукла его дочери. А он сел, надел очки, застегнул рубашку, заправил ее в брюки, и стал бормотать:
— Нет, это все как-то нехорошо, неправильно… Тебе ведь всего только пятнадцать… Господи, что я вытворяю? По-моему, я совершенно рехнулся…
Однако на следующий день возле школы меня снова ждала маленькая, улыбчивая «Бубулина», и мы отправились есть хумус в закусочную на заправке. А затем — на Кармель в лес, где сквозь ветви сосен на нас смотрело голубое бездонное небо…
А потом… Потом мы словно сорвались с цепи. Мы занимались этим везде — на скалах, на склоне оврага, в темных переулках. Даже забывали иногда раздеться. Только рубашки задирали повыше, чтобы соприкоснуться горячими липкими телами. Его губы, сочные, как виноград, впивались в мои, его пальцы шарили по моему лицу, наши ноги тесно сплетались, джинсы терлись о джинсы, и мы кончали. Быстро и сладко. Я даже не подозревала, что такое возможно…
Кроме Наоми, об этом никто не знал.
— Ты что, дура? — набросилась она на меня, когда я ей обо всем рассказала. — Как ты могла? Как тебе вообще такое в голову-то пришло?
Возможно, именно тогда в наших отношениях и появилась первая серьезная трещина…
…Мы поднимаемся в гору по Дерех-а-Ям. Дождик, пахнущий влажными соснами, превратился в потоп, а перед глазами у меня бегут и бегут картинки из прошлого…
…Прозрачное, тихое осеннее утро в доме Йоэля. В школе вот уже два месяца забастовка учителей одиннадцатого класса. Его жена на работе, дочка — в детском саду, а мы лежим с ним в постели, скинув с себя одежду, отбросив страх и стыд. Свет, тень, свет. Надо мной взлетает его лицо, и я вижу его близорукие, кажущиеся без очков голыми, искаженные страстью глаза. Всё, всё, всё в первый раз. Запахи. Вкус кожи. Вкус спермы. Застрявший в зубах волосок из паха. Его язык, трепещущий словно крылья бабочки, возле моего цветка…
Или еще одна картинка. Я лежу, положив голову на руку, и улыбаюсь Йоэлю широкой голливудской улыбкой, не стесняясь своих сломанных зубов, а он, голый, сидит на полу, по-восточному скрестив ноги, и рисует меня. Его альбом прикрывает уже обмякший член, а карандаш так и летает по бумаге. Я лежу и впервые в жизни понимаю, что я красивая.
— Почему ты больше не рисуешь? — спросила я его в тот день. — Я имею в виду, по-настоящему? Не готовишь работ к выставке и вообще…
— Понимаешь, — сказал он, не отрывая глаз от бумаги, — после Шестидневной войны я еще рисовал, но в последние годы, — после войны Судного дня… не знаю… не могу.
Он рассказал мне о войне, о Китайской ферме, о друзьях, которые погибали у него на глазах.
— С тех пор я немного чокнутый. Только когда я с тобой, я об этом забываю.
— А ты знал сына тети Рут, Ури?
Он засмеялся.
— Да ты хоть представляешь себе, сколько там ребят полегло? Куча. Это была бойня, настоящая мясорубка.
Нет, я не представляла. Впервые в жизни передо мной разверзлась пропасть, которой в будущем суждено отделять меня от всех мужчин, которых я любила.
Он читал мне стихи Давида Авидана, а я ему стихи Йоны Волах. Он дал мне почитать «Грека Зорбу» Никоса Казандзакиса, а я ему — «Мне по фигу» Дана Бен-Амоца и «Жизнь как притча» Пинхаса Саде[10].
Никогда не забуду того утра, когда мы услышали звук ключа, открывающего дверь. Наскоро похватав одежду, я пулей бросилась в ванную, а вслед мне несся змеиный шепот:
— Скорей же, скорей! Одевайся! Уходи!
Я сидела голая на краю холодной ванны и боялась пошевелиться. Под ложечкой у меня ныло; сердце колотилось, как сумасшедшее. Я смотрела на дверь и слушала, как он объясняет редиске, что к нему пришла ученица за рекомендательным письмом на стипендию от фонда «Шарат». Предатель, предатель, предатель…
— Почему она пошла именно туда? — ворчала она. — Не мог проводить ее в туалет для гостей?
Дрожащими руками я натянула одежду, спустила воду в унитазе, тщательно вымыла руки ее дорогим заграничным мылом, вышла и вежливо улыбнулась. В глубине души я очень надеялась, что оставила после себя хоть какие-то следы преступления: светлый волосок на подушке, запах на простынях… Он протянул мне конверт, на котором его рукой было написано: «В фонд „Шарат“». Я взяла, пробормотала «спасибо», вышла на улицу и со всех ног бросилась в парк позади «Бейт-Ротшильд». Я была уверена, что он написал мне несколько слов утешения или, по крайней мере, попросил прощения, но на сложенном вдвое листке бумаги, который я достала из конверта, не было ни слова. Это была наша первая ссора и первое расставание…
Он писал мне прекрасные, полные отчаянья письма, и в конце концов мы помирились. Это произошло на пляже «Тентура», в тот день, когда в честь визита Садата перекрыли бульвар Президента и вдоль дороги стояли толпы людей, вышедших поглазеть на «Процессию мира»[11]. Кроме нас, на пляже никого не было. Мы вели себя так, словно жили на свете последний день: бегали друг за другом по берегу, кричали… Наконец я не выдержала и запросила пощады. Йоэль подошел, обнял меня, закрыл мне рукой лицо, и тут я от избытка чувств укусила его до крови. Он зажмурился от боли, вознес лицо к небу, горевшему закатным огнем, и зарычал, как раненый зверь…
Бульвар Президента. Струи дождя в белом свете фонарей. Стеклянная, вращающаяся дверь гостиницы. Хмурый, испытующий взгляд портье. Поднявшись в номер, я скинула промокшую одежду и позвонила домой.
