Григорий Ряжский - Устрица
К концу первой четверти к Объедкову в классе попривыкли, и он уже не казался таким странным, хотя все еще держался особняком. Иногда Даша оставляла его после уроков, и они о чем-то говорили. И тогда тайна его ненадолго снова занимала ребят. Но когда кто-нибудь из них пытался так, между прочим, поговорить с Колькой на эту тему, Объедков как-то странно смотрел на него своими ясной голубизны глазами и молчал, так молчал, что тому делалось не по себе…
Деньги стали пропадать из карманов ребячьих пальто и курток сразу начиная с первых октябрьских холодов. Сначала педсовет не придавал этому особого значения, списывая все на случайность. Но скоро это вошло в систему, и по школе поползли слухи.
— Подумаешь, — сказала как-то Лерке Машка. — Если бы я захотела, то тоже запросто могла бы украсть и никто не заметил бы. Спорим?
Девочки поспорили на компот с марципаном. В этот день Машка уходила домой на один урок раньше, по просьбе родителей. До конца переменки оставалось почти четыре минуты и нужно было успеть…
Машка засекла его спину, уловив движение по легкому покачиванию пальто в противоположном конце раздевалки. Спина моментально взмокла от страха, дрожь пробила позвоночник, весь, без остатка, до самой острой косточки, на копчике, внизу.
Сжав в потной руке несколько смятых рублей, она успела прошмыгнуть за старый фанерный щит, служивший уличной доской объявлений, который вытаскивали два раза в год на школьный двор для подведения итогов между классами по результату сборов макулатуры. Рядом раздались чьи-то шаги, и сразу вслед за этим кто-то тихо произнес:
— Тебе сейчас лучше выйти оттуда, Устрица.
Дрожа всем телом, с зажатыми в руке деньгами она вышла из-за щита и увидела перед собой Колю Объедкова, который, не говоря ни слова, смотрел на нее так, как только он один умел смотреть на людей.
— Нет, Коля, нет… — голос у Машки дрожал, — это не я… Это мы просто… Это игра… — Она умоляюще смотрела на мальчика, и спасение было в его руках. — Это в первый раз, мы больше не будем… — Глаза у нее блестели от подступивших слез. — Не надо так думать… Пожалуйста…
— Тебе нужно положить это на место, — тихо сказал Объедков и кивнул на смятые рубли. — И больше не делать этого. Никогда…
Он повернулся и вышел из раздевалки. Машка трясущимися руками запихала рубли в первую попавшуюся детскую шубку и нашла свое пальто. Дрожь в руках не унималась. Она сняла его с вешалки — пальто оказалось неожиданно тяжелым и потянуло вниз. Страх тоже не отпускал. Она попробовала снова приподнять свое пальто, но оно оказалось сильнее Машки — стало еще тяжелее. Тогда она опустила его на пол и потянула шарф из рукава. Это оказалось ей по силам. Машка рассеянно накинула шарф на плечи, но промахнулась, и он завис у нее на голове. Она нагнулась, чтобы поднять упавшее пальто, и в этот миг шарф превратился в стальной обруч, обруч стянулся вокруг Машкиной головы и со страшной силой сжал ее так, что вокруг все стало темно, до черноты темно и больно, очень больно, невыносимо больно и страшно темно…
Через сорок минут Машку в бессознательном состоянии нашли в раздевалке рядом с брошенными на пол пальто и мягким вязаным детским шарфиком. С этого дня кражи в школьной раздевалке прекратились. С этого же дня начались неизлечимые, неизменно в силу неизвестных медицине законов и причин возникающие тяжелейшие спазмы сосудов головного мозга… Машкиного мозга…
Отец Николай поднял голову, обвел взглядом скорбное собрание и, подержав паузу, продолжил:
— Смерть близких — это еще одно подтверждение нашей веры в бесконечность. Наша любовь к ушедшему — это еще одно утверждение бытия другого мира. Мы вместе с умершим доходим до границы двух миров — мира призрачного и мира живого: смерть доказывает нам реальность того, что мы считали призрачным, и призрачность — того, что мы считали живым… — На секунду он замолчал, задумчиво посмотрел в одну точку, затем прикрыл глаза и положил руку на сердце. — Жизнь — драгоценный и единственный дар, а мы бессмысленно и бесконечно тратим ее, забывая о ее краткости. Мы всегда ждем будущего, когда будто бы должна начаться настоящая жизнь. А настоящая жизнь в это время уходит в этих мечтах и сожалениях…
Митька Раушенбах легонько толкнул Машку в бок:
— Кто бы мог подумать, а, Устрица? — Он незаметно для окружающих кивнул головой в сторону священника. — Колька-то наш кем стал… Все молчуном раньше ходил, а сейчас, смотри, соловьем поет… Даша бы послушала…
Машка, не поворачиваясь к Мите, прошептала:
— А она слышит, Мить… Наверняка…
…Первой после отца с мачехой к ней в палату пустили классную руководительницу, Дарью Павловну.
— Ну как ты тут, Устрица? — улыбнулась Даша и положила руку Машке на лоб.
— Мы… Я не виновата, Дарья Пална… Я не хотела… Я не знала, что так получится… — Машка с испугом смотрела на учительницу.
— Ну конечно, ты не виновата, девочка, — мягко ответила Даша, поняв ее слова по-своему. — Разве кто-нибудь говорит о твоей вине? Сейчас все хотят, чтобы ты поскорее выздоровела и вернулась в школу. Все ребята тебя очень ждут и просили меня сказать тебе об этом. — Она вынула из сумки банановую гроздь и положила на прикроватную тумбочку. — Между прочим, у тебя гость… — Даша слегка замялась и добавила: — Мне почему-то кажется, вы должны подружиться. Во всяком случае, мне бы этого хотелось…
После Дашиного ухода в палату вошел Объедков. Машка вздрогнула… Коля взглянул на нее своим гипнотическим взглядом, от которого всегда хотелось съежиться, и присел на край кровати:
— Здравствуй…
Машка молчала, не зная как себя вести. Коля как будто не заметил ее настороженного ожидания и тихо сказал:
— Я пришел тебе сказать, что ничего не было… И чтобы ты поправлялась и была… — Он помолчал. — И была как все… И еще вот. — Он вынул из кармана небольшой сверток, упакованный в газетный лист, и положил на тумбочку рядом с бананами. — Это тебе для здоровья. Гостинец… Обязательно…
Объедков встал:
— Прощай, Устрица… — И неслышными шагами покинул палату…
Машка развернула сверток. В руках ее оказалась пачка индийского чая со слоном на желтом картоне. Ни одного слова Машка так и не произнесла, но, странное дело, ей казалось, что ни с его, ни с ее стороны никаких слов и не потребовалось — просто что-то тихое и доброе пролетело над ее, Машкиной, кроватью и недолго повисело где-то сверху и немного в стороне, около окна, там, где в палату проникал солнечный свет, с таким трудом вырабатываемый враз надвинувшейся на всех скупой московской зимой…
С этого дня началась их дружба — Устрицы и Кольки Объедкова…
Панихида отходила… В этот момент Машка поняла, что неотрывно слушала каждое слово, которое отец Николай негромко изрекал в полумраке храма. И каждое слово это западало ей в душу, находило там свой небольшой укромный уголок, просачиваясь сквозь неведомые ей раньше щелки, просачиваясь и оставаясь…
— От скорби по умершим не защитит нас ни любовь наша к жизни, ни мужество перенесения страданий, ни мудрость наша… Смерть — явление двустороннее: умирает уходящий от нас, а болит и замирает наша душа. Но мы не должны отступать перед страданиями, мы должны всем напряжением своих духовных сил пройти сквозь страдания и выйти из них укрепленными и умудренными…
Все, кроме Вадьки и Ирки Берестовой мужа, не сговариваясь, перекрестились. Машка перекрестилась вместе со всеми. Тонкая свечка из мутного парафина в ее руке прогнулась, оторвалась, вспыхнула горячая густая капля и упала на тыльную сторону ее ладони. Машка вздрогнула. Решение пришло, нет, не внезапно, просто — само собой, и она ему не удивилась.
«Я хочу, чтобы отец Николай меня крестил, — отчетливо подумала она, забыв в этот момент о Стокгольме, Бьерне, о ярко-красном металлике „Корветте“ и даже о Даше, чья деликатная душа, очевидно, была где-то рядом, завершая окончательный отрыв от учительского тела… Закрыв глаза, она повторила про себя фразу по слогам: — Я… хо-чу… крес-тить-ся…»
Правду о Кольке она узнала позднее, через год, когда он первый раз пришел к ней в дом. К Машкиному удивлению, несдержанная и неприветливая, как правило, Валентина Рахметовна на этот раз являла собой образец радушия и хозяйской ласки по отношению к совершенно незнакомому мальчику из падчерицыной школы.
— Ну и чем же угощать вас прикажете, молодой человек? — спросила она Кольку с добродушной улыбкой на лице, чем глубоко поразила Машку. Та даже растерялась, предвидя какой-нибудь очередной мачехин подвох.
Коля сдержанно улыбнулся в ответ и сказал:
— Я бы выпил стакан индийского чаю. Без всего… — Глаза его оставались холодными…
Тогда же, после чая, в Машкиной комнате он рассказал ей, что мать его пьет, а напившись, дерется, и что живут они трудно. Отца у него не было никогда…
