Василь Ткачев - Под городом Горьким

Памятник хорошо был виден из окна нашего дома, и я иногда подолгу смотрел на солдата. И хотя он отвернулся от меня и я видел только его широкую спину, все равно видел его глаза, и так жалел, что смотрит он вниз, себе под ноги, а мне очень хотелась, чтобы оглянулся он на нашу новую школу, на наш дом, который построили мои родители взамен того, который сгорел в войну. Да много чего мог бы увидеть солдат, если бы повернулся: и ферму, и мельницу, и кузницу...

«Он, сынок, все видит, не переживай, – утешала меня мама, когда я сказал ей о том, что беспокоило.

Хотя я и не понимал, как он видит, если стоит спиной ко всему, но соглашался с мамой: мамы всё знают. Да и не только мамы – папы тоже, а послушав моего, то без него и совсем не было бы братской могилы. Не раз и не два рассказывал он мне, когда немного подрос, как они, сельчане, собирали кости где только можно было и свозили на пригорок, где должна была быть братская могила. За деревню был тяжелый бой, много полегло солдат, и сами же солдаты хоронили тех, кто погиб. У них, оказывается, была своя похоронная команда. Но где там было им тогда глубоко рыть ямы-могилы, и когда прошло время, дожди и весенние воды кое-где размыли захоронения.

– У нас тогда спор вышел, – вспоминал отец,–по такому вопросу. Попадались и лошадиные кости, их свозили вместе... И хотели также зарыть с солдатскими: дескать, и они же, лошади, воевали, как и люди... Пусть рядом спят люди и лошади. Чуть, было, не подрались. Но победили те, кто был только за солдат. Лошадиные кости похоронили отдельно, за деревней. Правильно, конечно же, сделали. А ты как думаешь?

Я тогда, видать, только пожалел, что погибшим лошадкам не ставят памятников…Или, может, они где-то и есть?..

–Ховошка и Наталья идут уже к своим хлопцам, – мама посмотрела в окно и увидела на дороге, тянувшейся под горку, женщин, которые с узелками неторопливо поднимались к памятнику. На свидание. Нешто сегодня раньше, чем всегда? Они каждый год на девятое мая приходят. Утром, перед школьниками...

Я приехал из города, где сегодня живу и работаю, и мама угощает меня картофельными оладьями – дряниками. Уже прошло много времени с того дня, когда я читал первый и последний раз стихотворение у памятника. Памятника из окна уже давно не видать, его укрыли деревья. Умер папа. Про войну он мне ничего так толком и не рассказал, хотя я и просил его: он, похоже, был такой же плакса, как и я, а только как-то признался, что ему, когда вернулся домой, было стыдно ходить по деревне: из всех его одногодков один он остался жив, и поэтому ему казалось, будто матери и вдовы смотрят ему всегда вслед с укоризной, с осуждением: "Как же так?! Наших нет, а он, гляньте, прогуливается! Не иначе, в кустах где-то прятался?" А, может, отец ошибался? Скорее всего, так. Хотя люди, конечно же, завидовали моей маме: без мужчины после войны ой как тяжело, ой как горестно было женщинам в деревне!..

Я также посмотрел в окно, Ховошка (она любила, когда ее так называли; в детстве картавила: я ховошая?) и Наталья были уже у памятника. Так стояли они и тогда, когда я, совсем еще пацан, проскользнул вслед за ними к памятнику, спрятался в кустах сирени, сидел и не дышал: мне хотелось знать, что будут делать там женщины. Они же разложили на платке еду, запомнил только, что были там красные яйца, сели перед платком на траву, налили в стопки понемногу самогона из какой-то, не иначе, трофейной зелёно-синей бутылки: две для себя, две – для своих мужей, которые не пришли с войны. Подняли свои стопки.

–За вас, хлопчики, – сказала Ховошка. – Слышите вы там нас хотя или нет?

–Конечно же, слышат, – более уверенно промолвила Наталья. – Как это не слышат? Слышат, они обязательно слышат нас, девка!..

Ховошка ничего не ответила, а продолжала говорить дальше:

–Пришли вот мы с Натальей вас навестить. Заодно и поговорить, о своей жизнь рассказать.

–А, может, о нашей жизни не надо? Пускай спят они спокойно там... под звездочкой, – нахмурилась Наталья.

Ховошка на этот раз не согласилась:

–А кому же нам еще рассказать, если не им? Да и зачем тогда притопали сюда? Слёзы свои показать разве что?.. Зачем им наши слёзы?..

Наталья ничего не ответила, лишь надкусив губу, отвернулась, а сама, похоже, с трудом сдерживала себя – не расплакаться бы. А потом, вздохнув, прошептала:

–Живём мы хорошо...

–Да-да… – эти слова Натальи понравились Ховошке, она закивала головой, подбив прядку седых волос под черный платок. – Живём мы хорошо. Вот и Наталья подтверждает...

– Подтверждаю. А как же.

– В этом году разжились на кабанчиков, я и Наталья. Без жиров тяжело, одна бульба в рот не лезет. Если б еще коровка была, то и вовсе бы горя не знали. Нам бы хоть одну на двоих...

– Скажи, скажи моему, что Василёк уже прошлым летом трудодни зарабатывал в колхозе… коня водил на окучке…,– попросила Наталья.

Ховошка надулась:

– А сама разве не можешь? "Скажи Хавошка, попроси Ховошка". Я помолчу, говори ты.

Наталья не сразу решилась, но уже когда набралась смелости, решительности, сказала громко и гордо:

– Микола, а Василёк наш коня, коня водит, хлеб зарабатывает!..

И расплакалась. Ховошка начала ее успокаивать, но потом, махнув рукой, продолжала далее:

– Жито в этом году кустится хорошо, стебли должны быть толстые , то найму людей, пускай хату перекроют. Печь еще та, что при тебе сделана была, Петро. А что с ней, печкой, станется? На нее не капает, течет только та крыша, со двора которая. Сыночка нашего назвала Петькой, в честь тебя...

–Ты ему уже об этом говорила сто раз, – заметила, но не с упреком, Наталья.– У меня уже рука закаменела стопку держать. Давай, скажи что-нибудь, да выпить пора. Заждались ведь они, соколики…

– Скажу. Как не сказать? За вас, парни. Чтобы мягкой была вам чужая земелька.

Женщины выпили, помолчали.

–Ты, Наталья, как шилом в одно место…

– Чего-чего?

– Перебила меня, я ж не сказала, что Петька не сопляк какой – учится уже в третьем классе, – тихо промолвила Ховошка. – В третьем… Тот раз говорила, что во втором… Сколь время прошло, а!..

–Ну, если только так... Уточнение серьёзное…

–Не повезло нам, девка: без мужиков остались.

– Да, да. Без них, – вздохнула Наталья и прослезилась.– А так всё хорошо начиналось. Ой, чего ж это мы?! – Вдруг она встрепенулась.– Не говори больше про мужиков – ну их!.. А вдруг услышат… наши, а?..

– Наши не услышат. Э-хе-хе-хе… Ни чужих, ни своих... А надо как-то карабкаться…жить. Хочется жить...

– Иной раз, тебе признаюсь, я Николашкину сорочку нюхаю, она его потом пахнет. Густо так вся пахнет. Терпко. Не постирала тогда, сразу, так и лежит, как будто бы только снял с себя. Хорошо, что не дотронулась до нее тогда, как на войну забирали. Всё руки не доходили. И хорошо.

– Тогда все валилось из рук, – поддержала Наталью Ховошка, огляделась по сторонам. – Ну что, девка, не ли пора нам? А то вон – слышишь?– школьники в горн дуют и барабанят... Скора будут... Убрать надо скатёрку... Да постоим, послушаем школьников... Там и Петька мой...

– И мой Васенька прифрантился в новые штаны и сандалеты... Сам на себя заработал... Давай, давай, девка, прибирать... Заткни бутылку, заткни, чтобы не вылилась смола та. Может, Митрофан с гармонью придет, как тот раз, составит нам компанию. Тогда опять посидим после ребятни, песни попоем для своих соколиков...

Когда подрос, мне было стыдно, что я сидел в кустах и подслушивал солдатских вдов. А тогда я просто радовался, что слышал еще что-то про войну... Слушал и радовался... Ну не постреленок ли!

На школьном дворе было многолюдно. Девочки старших классов рвали цветы на клумбах, делали букеты и вручали их каждому желающему. Желающих нашлось много. Иван Иванович, директор школы, больше занимался тем, что не отпускал от себя руководителя группы пионеров, приехавших на праздник из Эстонии: здесь, в братской могиле, покоится их земляк. Приехали они вчера, засветло, поэтому успели познакомиться с деревней, побывали и у памятника, а ночевали по домам: желающих принять "иностранцев" нашлось немало. Однако на второй день поползли слухи, что эта приезжая малышня ведет себя высокомерно, брезгует едой, фыркает, не нравится им даже постельное белье; хотя белье как белье, еда как еда.

Однако на школьном дворе было не до гостей, каждый занимался своим делом. Учитель истории и создатель музея боевой славы Николай Кириллович показывал место каждому классу, где тот должен стоять, интересовался, все ли, кому надо выступать, готовы. Убедился: все. Чуть в сторонке от школят стоял, ссутулившись, Митрофан с гармонью, ему как раз от дома ближе через школьный двор к памятнику, поэтому задержался, решил понаблюдать за жизнью. А тут и команда: "На пра–ву! Шагом – арш!.." Команду подал историк, он был за главного на прохождении, а директор и гость из Эстонии пошли к братской могиле чуть впереди, неся в руках цветы. За ними – горнист и барабанщик, а там и все.