Дмитрий Савицкий - Passe Decompose, Futur Simple
— Согласен!
Гаро, крякнув, привстал и, перегнувшись через столик, хлопнул его по плечу.
— Великолепно! Я ваш должник! Когда нужно?
Борис с трудом сдержал, челюсти разжавшую, неприличную улыбку:
— Золотое правило — не откладывать на завтра… Чем раньше, тем лучше.
— О. я понимаю!.. Гурджиев, к которому в Фонтенбло возил меня один удивительный балетный кузнечик, любил разъяснять, как отложенное на завтра крадет энергию у сегодня. Как видите, у меня было много русских друзей, но как я не старался, а такой момент был, мне все же не удалось заразиться ни вашим мрачным панславянским фатализмом, ни вашей слезливой сентиментальностью…"
— В те времена, — продолжал он, — а было это до войны, я был зол на папу римского, на далай-ламу, на патриарха константинопольского и на всех остальных торговцев вибрациями… И вашему армянскому дервишу из шато де Приер тоже досталось… Каждому, кто обладал даром левитации, я предлагал немедленно вступить в военно-воздушные…
— Вообще-то он грек. Его предки носили имя Горгиадес. Это позднее они стали Гурджиевыми…
Гаро достал потертую кожаную сигарницу, вытащил черчиля, обслюнявил и, не глядя, серебряной гильотинкой, отхватил кончик.
— Два года назад меня уложили на бильярд. Отхватили изрядно гнилой кусок. Зашили. Через три месяца все анализы были как у призывника. Я не думаю, молодой человек, что вы на мне заработаете свои полторы тыщи раньше, чем лет через десять. Я вожу машину так медленно, что с трудом за день добираюсь до Рамбуйе. Мой холестерин, к зависти обжор, это чудесный и незлой HDL…
Борис покосился на сигару.
— А! Здесь вы правы, но… — он округлил губы, хлюпая, втягивая дым, выпустил душистую струю, — ничего не поделать! Однажды я бросил курить на полгода. За шесть месяцев я не написал ни строчки. Перо мое рыло и дырявило бумагу, ноль! А для нас грешных, как вы знаете, главное — слова! Для большинства жвачных — есть и пить. Совокупляться. Спать. Но для нас это писать. Это — наша каторга, nos galeres… Перефразируя известного зануду, который в забегаловке напротив оставил немало су, для нас "рай — это другие". И мы туда не просимся, не так ли? Нам и в нашем аду хорошо! Кстати, всё же вы зря забросили перо… Оно вернется, а? Бумерангом! Копьем!
— Наверное, мне нечего сказать, — Борис поднял, разглядывая, запотевшую рюмку. На мгновенье Гаро ему стал неприятен. — Все, наверное, уже сказано. Когда видишь эти горы новых книг — тошнит. Ощущение такое, что…, - он замялся, ища французские слова. Гаро слегка наклонился к нему, как бы помогая. — Словно составляется планетарная опись имущества: "Чистильщики Ботинок Пяти Континентов. Заговор Айсоров". Или — "Боль мемуары дантиста" Сам видел! "Quо Vadis — путеводитель по тропам Тибета" Еще? "". Я ужасный ерник…Не знаю, как перевести…
— Люблю русские слова: спутник, йерник! Американцы запихнули своих битников в ваши сапоги!
— Меня все время заносит… Один знакомый умник утверждает, что это попытка опять слепить все слова вместе. В одно общее мычание… Но, дабы закончить о книжных развалах… Видимо, когда будут написаны последние строки о самой последней вещи, о самой последней, до того неописанной, трущобе, о самой забытой из всех зал, последнего в списке, дворца тогда-то и настанет конец мира. Конец инвентаризации. Так на кой дьявол писать? Тем более, что когда у тебя русское имя от тебя ждут лишь еще одну вариацию на все ту же тему — l'ame slave.
— О, вот уж, дорогой, тема без вариаций!
— Именно! Я даже назвал в свое время одну книженцию…
Но Гаро его перебил:
— Эта ваша злость! — рычал он, явно наслаждаясь. — Отравленность! Видите, эта ваша тема без вариаций и сейчас в действии. Так сказать сверхдраматизация всего и вся. Я об этом в свое время много думал. Это, несомненно, от вашей географии. В ней-то, как белая козочка, и заблудилась ваша история… Слишком много пространства. Нужно все сверхдраматизировать, чтобы хоть как-то удержать, зафиксировать. Я так себе и представлял всегда карту России — все сползает, расползается — нужны дикие усилия, чтобы выжить…
— Я скажем, француз, хотя какой я француз! — медленно, но с какой-то старой страстью, которая, видимо его самого теперь удивляла, продолжал старик. — И все же — я знаю, вернее, я чувствую: на машине до швейцарской границы, забудем про мой способ вождения, четыре часа. До Этрата — два с половиной. До Ниццы — десять… Я их ощущаю — не знаю чем! — границы. И в них-то все и заключается!
— Культура создается напряжением внутри пространства, — мягко хрипел Гаро. — Это называется — форма. У нас, быть может, как некоторые уверяют, меньше содержания, чем у вас, но у нас есть форма. А — это сжатие, конденсация, вольты, напряжение… У вас же ваше избыточное, ваше дикое содержание носится как перекати-поле от Китая до Балтики… Прав я? И толку от него, от беспредельного — шиш! Напряжения внутри границ нет! Вот вы себе и придумываете веселую жизнь, поднимаете вольтаж идеями, идейками, которые Европа выбрасывает на пустырь, на помойку… И повторю: от отсутствия границ, от распахнутости — вся ваша сверхдраматизация и ваш фатализм! Нужно же хоть чем-то, хоть как-то удерживать вся и все на этой плоскости! Не то ведь сдует!
— И я больше скажу! — старик не унимался. — Ваше безудержное воображение, ваши русские фантазии — тоже отсюда. Вы не живете, а о другой жизни мечтаете. Вперед, в прошлое! Назад, в будущее! Оттого-то вы нас за нашу обыденность да конкретность либо презираете, либо завидуете, да сделать ничего и не можете… Тут уж я — зол. Не дуйтесь на меня! Я тоже пытался питаться иллюзиями. Заплатил дань веку.
Напитанный радужным дрожанием вечер чернел у Бориса в глазах. Все, что говорил Гаро, он знал наизусть, почти в тех же словах и образах, до всего дойдя самостоятельно и выводами этими раз и навсегда отравившись.
— Что ж касается заядлых привычек, дорогой мой, я вот ни курить, ни писать бросить не могу, — услышал он сквозь не желавший рассеиваться флёр. — И то, и то пробовал. Думал, в ваши годы, что жить надо en direct, действовать, менять мир, а не мусолить палец. Гаро говорил теперь отрывисто, задыхаясь, прогулка по российским степям, явно, утомила его.
— Мне остановиться помог случай, — сказал Борис не совсем своим голосом, слабо прислушиваясь к происходящему внутри. Из абсолютного ничего, из раздавленной визжащей тишины на него надвигался клубящийся цунами тоски. — Истеричка, — сказал он сам себе, вливая в горло холодное, смородиной отдающее, вино.
Гаро вытащил из кармана мятого льняного пиджака, висевшего на плетеной спинке кресла, небольшую книгу и, показав Борису обложку, положил в лужу на столе. — Нашел напротив, — сказал он, — вот на это Ванда навела. Послушайте старого маразматика, вернитесь в лоно, бросьте некрофилию. Хотите немного свободы? Пиний и pasta con frutta di mare? Отправим вас на виллу Медичи, дадим стипендию. Или в Испанию, на побережье?
Борис посмотрел старику в глаза. Гаро был серьезен. Сигарный дым полз по его лицу вверх, лицо клубилось, не хватало венка и рожек.
— Жарко, — сказал Борис. — Дождя бы, снега…
Сен-жерменская толпа текла вяло, машин почти что не было, какой-то тип шагов с десяти пытался сфотографировать Гаро, за соседним столиком говорили по-американски.
— В августе мертвый сезон? — спросил Гаро, опять подзывая Поля.
— Сезон мертвых в феврале и апреле, — ответил Борис. — Мрут как мухи. Всех возрастов и званий. В августе — самоубийцы. Между Рождеством и Крещением — тоже. Но в сентябре, октябре делать нечего. Разве что автомобильные аварии. Спид.
— А на бывшей родине?
— Тринадцать месяцев в году. Без различия сезонов и учета перепада гормональных уровней. Вчера был здоров, завтра несут отпевать. Особенно нынче — сплошной Бейрут. Политика, знаете, там совпадает с биохимией крови — le pays des radicaux libres… Хотя от инфаркта и рака больше не умирают, а лишь от отчаянья, от зависти. И все больше — от ненависти.
— Назад не тянет? — перебил Гаро, — В потерянный рай?
— Боже упаси! — хмыкнул Борис. — Хотя по ночам все еще путешествую. Но Гаро окликнули, и он грузно повернулся, чуть не опрокинув столик. Рубаха его вылезла из брюк, обнажив серую нездоровую кожу.
— I just don't want anything, — голосом, предвещавшим скандал начала за спиной Бориса невидимая американка.
— Anything! Nothing! Good Lord, after all those years…
— Я вас покину на минутку, крякнул Гаро, вставая. — Не думайте сбегать. Пойдем ужинать в "Оранжерею". Я приглашаю. Будет Джон Ашберри. Вы знакомы с Ашберри?
— Знаешь кто начнет третью мировую? — спросил пробирающийся меж столиков худой, рыжим волосом заросший, тип в бермудах и высоких найках. Через плечо у него были перекинуты шнурками связанные ролики.
— Кто? спросил его приятель с лицом широким, как азиатская луна.
— Китайцы? — Багдадский вор?
