Сабина Грубер - Неприкаянные

В Вене она будет задним числом превозносить свою безотрадную жизнь, с восторгом вспоминать каракатицу с полентой или печенку по-венециански, словно еда — это ее родина.

Я ни слова не понимаю. Надо, чтобы Денцель сделал свое интервью более внятным — пусть поупражняется, не то я заставлю его перенести весь текст на бумагу. Еще раз: пленка, негатив, снимок — этого больше не понадобится, цифровая камера заменит привычные процедуры. Полученная картинка появится на мониторе и через спутник будет передана по всему миру.

А как можно разоблачить цифровые фальсификации?

Одну минутку, говорит Рита, стараясь сохранять спокойствие. Она достает из кошелька удостоверение личности и протягивает его пограничнику. Куда она едет? К брату в Вену, ее муж уже там. Офицер широко улыбается и уходит. Итальянские таможенники пробегают по коридору, не заглядывая к ней в купе, только ребенок, так и не одолев неподвижное окно, прижимается лицом к стеклу двери, расплющивая нос. Когда Рита зовет его к себе, он удирает.

Глава вторая

Каждое утро, думает Рита, я просыпаюсь около четырех часов. Каждое утро смотрю на хмурое небо, на ветви деревьев, качаются они или нет, ищу просветы в облаках. Страх, что я не смогу уснуть, отравляет мне весь вечер. У меня все больше сдают нервы. Стоит мне только подумать о том, чтобы лечь, как я начинаю дергаться. К напиткам, которые возбуждают, я не притрагиваюсь, пью вместо них молоко или мелиссовый чай, стараюсь ровно дышать. Антон, глядя на меня, качает головой. Займись онанизмом, советует он. После оргазма удивительно хорошо спится.

Уже в середине дня я знала, что нынешней ночью мне не заснуть, и приняла все профилактические меры: бегала на рынок, чтобы купить одну-единственную луковицу, три раза взбиралась по лестнице на пятый этаж — туда и обратно; выносила мусор, стеклянные банки и макулатуру, убирала, проветривала комнаты, наедалась до тошноты, но даже переполненный желудок не вызывал ощущения вялости.

Бессонницу можно предвидеть, она дает о себе знать заранее: голова становится самостоятельной, у нее открываются собственные резервы, некий потайной мотор, который заводится, при том что остальное тело этому помешать не в силах. Так что нет никакого смысла доводить себя до изнеможения, телесная усталость очень редко приводит к вожделенной сонливости.

Рита чувствует какое-то давление в висках, будто бы что-то жмет на них изнутри и готово вырваться наружу. В доме напротив зажегся свет — в том самом доме, фасад которого вчера ночью был ярко освещен горящими окнами. Рите ни разу не удалось рассмотреть ту квартиру, занавеси задернуты днем и ночью. Из трубы идет дым, трос виднеющегося сзади подъемного крана болтается из стороны в сторону. Рита встает, на цыпочках пробирается на кухню. На столе стоит тарелка с колбасой и сыром. Она впихивает в себя все, что находит: ломтик ветчины, остаток сыра горгонзола, два куска хлеба. Потом берет из холодильника молоко, наливает в стакан и уносит с собой в комнату. В небе поблескивает самолет. Отяжелевшая и сонная, Рита падает на постель. Она поудобнее подбивает подушку, натягивает на себя одеяло. Когда она снова поворачивается к окну, самолета уже нет — он скрылся за грядою туч. Она считает часы, оставшиеся до подъема, кончиками пальцев массирует виски. На какой-то миг ей кажется, будто она проваливается в сон, но вдруг раздаются шаги, это Антон выходит из своей комнаты — сна как не бывало, и она опять ворочается с боку на бок.

Я слышала их всех, когда они приходили домой, — отец, Иоганна и Антон. Иоганна всегда снимала туфли, в темноте проскальзывала к себе в комнату, и все-таки они знали, в котором часу она вернулась, делали ей выговор за завтраком. Что люди подумают? Разве можно незамужней гулять по ночам!

Ни одной ночи не проспала я целиком. У меня было занятие поинтересней — игры со светом и шумом. На охоту я отправлялась далеко за полночь. Могла вслепую найти любой выключатель: сперва лампа на тумбочке возле кровати, потом — большая люстра в комнате, бра над зеркалом в коридоре, плафоны на лестничной клетке и, напоследок, неоновые трубки над вытяжкой в кухне — я все время прислушивалась и глядела в оба, пока наконец не ступала на холодный кафельный пол кухни и не добиралась до съестного. Часто в дверях появлялась мать. Что-нибудь случилось? Иди, ложись спать.

Сама она, наверное, тоже страдала бессонницей, во всяком случае, говорила об этом с соседкой. Виноват всегда был ветер или кофе, выпитый поздно вечером, на боли она жаловалась лишь изредка.

Кто пытается насильно заставить себя спать, ни за что не уснет. Я считала лучики света, падавшие сквозь щели в ставнях, или лежала с закрытыми глазами и напряженно прислушивалась к движениям матери. В годы болезни у нее развилась привычка выходить из дома посреди ночи. Антон, возвращаясь домой, не раз подбирал ее у выезда из деревни — нелегко было уговорить ее сесть в машину. Ей надо подышать свежим воздухом. И еще: темнота ее не пугает. Пальто она надевала прямо на ночную рубашку.

Днем она наверстывала упущенное — засыпала везде, где бы ни присела: на стуле в кухне, в глубоком кресле в горнице, на лавочке перед домом; я всегда заставала ее спящей и наблюдала, как она, в зависимости от формы сиденья, быстрей или медленней клонилась вперед, но тут же рывком выпрямлялась; пассажиры, что так засыпают в поездах, в этот миг открывают глаза и с виноватым видом озирают окружающих. У нее глаза оставались закрытыми, и она продолжала спать как ни в чем не бывало. Только когда рядом оказывался отец, она мгновенно оживлялась, готовая тотчас вскочить: тебе что-нибудь нужно? Хочешь есть? Она предлагала ему себя, навязывалась, хотя, с другой стороны, хотела поскорее от него отделаться; едва заслышав, как он открывает дверь, бежала навстречу, брала у него пальто, куртку, чтобы повесить их проветриваться во дворе. Он не сознавал, что она просто не дает ему развернуться. Иногда мне казалось, будто она хочет от него избавиться, будто ей необходимо его убрать; только ночью она не могла ему ничего подать, ночью он отвоевывал свое место, комната полнилась им, его шумным дыханием, запахом его сна. Быть может, она желала ему даже смерти, представляла себе, как холод постепенно подступает к его сердцу, парализует его и уничтожает.

Рита слышит шум воды, к нему примешиваются звуки шагов, открывается и захлопывается дверь, вдали что-то громыхает. Пять часов утра, небо светлеет, на заднем дворе воркуют первые голуби. Она идет в ванную, моет лицо, изучает его в зеркале — каждую пору, каждое пятнышко. Чем ближе она придвигается к своему отражению, тем старше себя ощущает. Только сейчас замечает она мыльную пену внизу зеркала, опасную бритву на полочке возле умывальника.

Она гасит свет, подходит к вешалке: рядом с кожаной курткой Антона висит дамский жакет. Рита останавливается в темноте — до нее доносится хихиканье. Испуганная, взволнованная возвращается она к себе в комнату, дверь оставляет чуть приоткрытой, чтобы не упустить возможность позавтракать вместе с новенькой.

Некоторое время Рита нерешительно стоит посреди комнаты, разглядывает фотографии на письменном столе Пауля — его пятилетнего племянника с высунутым языком; черно-белый снимок, на котором запечатлен рынок: между фруктовым и овощным прилавками какая-то женщина продает гладиолусы. Рита не может вспомнить, откуда она знает этот рынок.

Если я сейчас же не лягу, то днем буду как мертвая. Она открывает окно, бросает подушку на пол, растягивается. Небо уже совсем светлое. В квадрат окна неуклюже протискиваются тучи; перед тем как заснуть, она слышит дребезжанье лифта и представляет себе, как красноватая деревянная клетка спускается вниз по шахте из кованого железа, потом мысли ее начинают путаться.

У меня голова раскалывается, а я еще должен идти на летучку, должен слушать нашего доморощенного социал-демократа: Мне понравилось. Мне не очень понравилось. Мне совсем не понравилось. И это называется подробным разбором статей. О стиле никто и не заикается. Мареш вправе по-прежнему пользоваться газетными штампами, чтобы воссоздавать в своих внешнеполитических репортажах атмосферу происходящего.

Редакционное совещание теперь мало что дает. Вчера я перепил водки. Пухер на этой неделе пошлет меня на самую провальную премьеру или даст задание написать что-нибудь к десятой годовщине смерти Грейс Келли. Я бы мог сочинить маленький детективный роман, высказать ошеломляющие догадки насчет аварии, вызванной резким поворотом, что-нибудь насчет злонамеренно испорченных тормозов или незнакомца за рулем. Заставлю Вайднера поиграть мышью: нажал кнопку, и действительность превращается в увлекательный сюжет — компьютер вмонтирует любовника, Грейс Келли будет подана в новом свете.