Владимир Киселёв - Весёлый Роман

Все восемь деталей я врезал в темную буковую доску, как научил меня дядя Петя, доску отполировал и покрыл про­зрачным лаком.

И вот теперь эта штука висит у Веры. И где… Над тахтой. Это уж чересчур. Хорошо, она хоть не говорит, кто это сде­лал, а утверждает, что купила ее в Закарпатье. Она даже где-то откопала слово «интарсия» — оказывается, картины из де­рева имеют специальное научное название.

Все, кто к ней приходит, считают, что это какая-то абстрак­ция. Но я-то хорошо знаю, что это никакая не абстракция, а совершенно реальная вещь с точнейшим соблюдением всех пропорций. Это Верина схема. Она именно так устрое­на. Уж я-то это хорошо знаю. Может быть, даже слишком хо­рошо.

Вера говорит, что это результат занятий гимнастикой. Эти пропорции. Она увлекалась легкой атлетикой. Но мне кажется, что это все так у нее от природы. Впрочем, я никогда не ви­дел, как это у других. Да и с ней в таких случаях я всегда за­крываю глаза. Она помирает со смеху и требует, чтобы я смотрел на нее. Но я закрываю глаза. Я не могу иначе.

Я не знаю, как все это получилось. Я подкатил на мотоцикле к дому, а она как раз вышла из нашего подъезда. Я совсем не собирался с ней заговаривать и вдруг спросил:

— Это вы по телефону вызывали такси?

У нее в глазах что-то дрогнуло. Но она не удивилась моему вопросу.

— Я.

Черт побери! Я никогда прежде даже не слышал ее голоса. У нее был хрипловатый, какой-то мальчишеский голос.

— Тогда садитесь. Счетчик включен.

Она села сзади на седло. Я не ожидал этого и растерялся:

— А куда везти?

— Куда хочешь. Тебя Ромой зовут?

— Роман.

— А меня Вера. Поехали.

Она сразу заговорила со мной на «ты», а я ей говорил «вы». И в этом не было ничего странного, ведь она была на­много старше меня, на целых семь лет, и у нее были муж и ре­бенок, и еще совсем недавно я таким женщинам говорил «тетя».

— Держитесь, — буркнул я и крутнул свою катушечку, свой регулятор газа.

Я ничего не подозревал и все-таки почему-то волновался. И на площади Ленинского комсомола я пошел на двойной обгон — троллейбус и автобус шли впритирку. Регулировщик засвистел. Мне очень не хотелось останавливаться, но я за­тормозил и попросил Веру подождать, пока с меня будут снимать стружку.

— Привет, привет, — сказал регулировщик. — Давно не виделись.

Я ни разу в жизни не видел этого старшину и сообщил ему об этом, но регулировщик в ответ только покачал головой:

— Бросьте, бросьте, гражданин. Человек, который так нахаль­но идет на двойной обгон, не мог со мной не встречаться.

Он долго и придирчиво рассматривал мои права. Я пере­таптывался на месте. Я думал, он сейчас пробьет компосте­ром квадратик номер два на моем талоне. «За недозволенный обгон». У меня уже был один прокол.

— Ничего, подождет. Первый раз с этой девушкой, — утвердительно сказал старшина.

— Первый, — ответил я. И не удержался, спросил: — А от­куда вы знаете?

— Мне все известно… По обгону.

В конце концов он взял с меня рубль штрафа так, словно сделал большое одолжение.

— Не хочу портить настроение для первой прогулки.

Я получил квитанцию и так рванул потом с места, что ду­мал, он снова засвистит мне вслед, но обошлось.

Сквозь листву сада над Аскольдовой могилой едва прогля­дывал далекий Днепр, так густо переплелись ветви, пенсионе­ры играли в шахматы, а их малолетние внуки кидались друг в друга песком.

— Странно, — сказала Вера. — Если бы ты со мной не заговорил, я бы сама это сделала. Я дала себе слово, что сегодня я подойду к тебе. Я почти час ждала в подъезде, когда ты подъедешь.

— Почему? — глупо спросил я.

— Разве знаешь «почему»? Ты можешь объяснить, почему ты обратился ко мне?

— Нет, — ответил я. — Но вы…

— Говори мне «ты». Что ты хотел сказать?

— Да нет, ничего, — пробормотал я, вдруг сообразив, что чуть не сморозил глупость.

— Тогда поехали.

— Куда?

— Ко мне.

Я поехал другой дорогой — через Печерск. Мне почему не хотелось снова встречаться с этим регулировщиком. Я въехал прямо в наш двор и поставил мотоцикл в гараж. Та­кая будочка из шелевки. Овчарке в ней было бы не очень про­сторно. Все время я поглядывал на наше кухонное окно — не покажется ли в нем мама, но все обошлось. Мы поднялись в лифте на седьмой этаж, мимо нашей двери. Мы живем на третьем.

— Витя в командировке, — сказала Вера, вставляя ключ в замок. — Ты бы хотел сейчас с ним встретиться?

Я промолчал. Пока я не видел ничего плохого во встрече с ее мужем. И все-таки даже тогда я предпочел бы не встре­чаться.

— Ты с ним знаком? — спросила Вера, что-то делая с зам­ком изнутри двери.

— Знаком, — ответил я.

Кто же не знал ее мужа, разрядника по фехтованию на саблях. О нем и Вере во дворе говорили «красивая пара». В нашем дворе их очень уважали. За Виктором Алексеевым, ее мужем, рослым худощавым парнем мальчишки ходили толпой.

— Что это ты так помрачнел? — спросила Вера. — А я счи­тала тебя веселым парнем. Я так и звала тебя про себя «ве­селый Роман».

— Бывают и невеселые романы, — ответил я ей в тон.

— Возможно, бывают, — согласилась Вера. — У меня в этом отношении пока небольшой опыт… Иди мой руки, и будем обедать. Если только это можно назвать обедом.

Обед состоял из одних закусок, которые Вера достава­ла из холодильника и раскладывала на тарелки — колбаса, ветчина, сыр, консервы, какая-то острая маринованная рыба.

— А это, — огорченно сказала Вера и поставила на стол вазочку с чем-то вроде крема, — фондю Франш-Конте. Замечательная французская закуска. Только немного пригорела. Попробуй.

Я положил себе на тарелку немного этого фондю и по­пробовал его.

— А что это?

— Вино, чеснок, швейцарский сыр, яйца, масло. Нравится?

— Интересная еда.

Фондю напоминало по вкусу подгоревшую манную кашу, только с чесноком.

Вера налила половину бокала шампанского и долила до­верху коньяком. Это мне. Себе она налила только шампан­ского.

— Чин-чин, — сказала она. — Чин-чин. Так итальянцы чо­каются.

Я поднял свой бокал, и мы чокнулись. Хрусталь зазвучал глухо, как деревянный, может быть, потому, что в вине было много пузырьков. Моя смесь показалась мне совсем некрепкой и невкусной, но я почувствовал, что кровь сразу прилила к ли­цу. И я стал необыкновенно разговорчив, рассказывал смеш­ные истории и все говорил, говорил, как бы пытаясь оттянуть минуту, когда придется заговорить о другом, а я не знал, как это сделать, и боялся, и не понимал, зачем это ей; а она сме­ялась и радовалась моим шуткам, и, как мне казалось, тоже волновалась, и все подливала в мой бокал эту смесь, которая теперь казалась мне удивительно приятной.

Затем она предложила:

— Закурим?

Я вынул из кармана сигареты. Она взяла у меня из рук пачку, достала две сигареты, зажала обе губами, прикурила одной спичкой и одну из сигарет, чуть измазанную на конце помадой, протянула мне, а второй запыхала сама, отгоняя дым левой рукой. Мне показалось, что она вообще не ку­рит, потому что она не вдыхала дым, а только набирала его в рот и выпускала, но после я узнал, что она всегда так курит.

А потом, когда я погасил сигарету, произошло все это, и все это было сплошным сумасшествием, я много об этом слышал от товарищей и даже читал в книгах, но это было совсем непохоже. До сих пор я не знаю, так ли это бывает у других людей. Об этом ни с кем нельзя поговорить. Даже с самым близким другом.

Во всем этом не было ничего нежного, а было только же­стокое и прекрасное. Нежность была потом.

Было уже около пяти часов утра, когда я проснулся. Каза­лось, что воробьи щебечут в комнате и что их щебет вместе с утренней прохладой соединяет комнату со всем земным пространством. И еще какой-то особый, какой-то свежий и про­хладный запах…

«Что же это такое? — старался я понять. —Что это в ком­нате? Этот запах? Вот так, наверное, должно пахнуть, когда человеку очень хорошо. Но что же это?..»

Я осторожно, чтобы не разбудить Веру, сдвинул легкое, в красных и синих узорах одеяло, встал, надел рубашку и по­дошел к окну.

Ветви высокого старого клена — он достигал пятого эта­жа — шевелились, покачиваясь, под огромной стаей воробьев. На окно сел сизый голубь, доверчиво посмотрел на меня, по­кивал головой, отошел к краю и скользнул вниз, неторопливо разворачивая крылья.

«Что это такое?» — думал я, вбирая носом прохладный и прекрасный запах.

И вдруг увидел. На столе лежал разрезанный пополам арбуз с красной мякотью и лакированными черными семечками.

— Если захочется пить… — сказала вечером Вера. — Посмот­рим, какой он.

«Это арбуз, — понял я. — Как же я прежде не замечал, что он так пахнет?»

Я оглянулся на Веру. Она лежала, укрытая до горла одея­лом в красных и в синих узорах, лицо было спокойным, глаза закрыты, и волосы лежали на подушке так, словно их специ­ально так красиво расположили.