Александр Гера - Над всей Россией серое небо
— Складно излагаешь, — кивнул отставной чекист. — Я бы поверил тебе, да больно название твоей конторы доверия не внушает.
— Так мы пока в Зазеркалье находимся, — усмехнулся наш президент. — А ты хотел, чтобы я трудягой фермером надорвался, так и не взрастив пшеницы, прибитый бывшими аппаратчиками и бездарными законами? Или ты знаешь способ обогащения с незамаранной задницей?
— Так обогащаешься все-таки? Наворуешь и за бугор? — гнул прежнюю линию отставной чекист.
— А тебе классовое происхождение не велит обогащаться? Или наш дорогой Ильич до поры до времени в Мытищах отсиживался?
— Претит. Мне от жизни много не надо. — «Жигуль», квартиру и бабу на сносях? — А этого мало?
— Так ты для такого минимума и работать станешь вполсилы! засмеялся наш президент, а отставной чекист обиделся: — Для нормального человека хватает… Впрочем… — Что впрочем? — Разного мы поля ягоды.
— Присловье. Все ягоды с одного поля. Только одна созрела, а другая недоспелая. Давай-ка, Николай Петрович, дозревай и приходи. Либо у тебя появятся деньги для нормальной жизни, либо останется упрямая башка, умная, между прочим. А с какой стороны баррикад в нее пулю всадят, разницы нет. Ты, как я понял, не за левых, не за правых — в последней стадии созревания.
— Подумаю, — буркнул отставной чекист. — Ты, кстати, за какие подвиги десятку отсидел?
— Сел за мелкое хулиганство на три года, субчика одного отделал, остальное в зоне намотал: побег, сопротивление охране. Вот тебе и первое задание, Николай Петрович, проверь сам, за что сидел, разузнай через старых друзей. Через неделю жду.
В назначенный срок мы со всей душой приняли Колю Крюкова в фирму. Оказалось, пьет мужик классно и не пьянеет, язык попусту не дрочит, компанейский на все сто, а работает — любо-дорого. Что там рассусоливать, добрая закваска в чекистах! И только вечное наше скотство превращает крюковых в крючковых. Это зампотех приучил нашего босса интересоваться ремонтом станций метро. На всякий случай, вдруг «мере» подведет, а такси нет.
Да, кстати: «740-ю» из нашего гаража зампотех не взял. Обычную «девятку» куда-то сгонял, движок отрегулировал, заодно телефончик «сателлит» установил. И с этим ясно: практика.
Боба, пришедший в «Олед» годом позже, Крюкова невзлюбил. Без году неделя, а фыркал. Завсегда бараны перед волками кручеными рогами похваляются. На шестилетнее пребывание отставного подполковника в рабочем классе внимания не обращал. А ведь оба в те дооледовские поры хаживали на митинги. Видать, разные пружины толкали. Первый к трибуне рвался, в ближайшее окружение, будто ему ниспослано свыше руководить. Другой молча слушал в толпе, грамотно отделяя семена от плевел, но заслушивался и упускал момент, когда трибуны-оратаи перепахивали толпу в ревущее стадо. С этого момента его можно кормить исключительно плевелами, резать на шеренги или прогонять сквозь мясорубку на коммунистические котлеты. Но что-то ведь гонит недовольных на Манеж, под Останкинскую башню, всюду, где подобные им, обиженные и оттесненные? Именно: им подобные — стадное чувство! Мы с тобой одной крови, у тебя нет денег, у меня нет, это ммм-у-у-чительно. А забодаем всякого, кто не с нами! И закипит мятная кровь, сдобренная бормотенью, и давит стадо копытами старушек, пришедших сочувствовать, а рога крушат витрины за их холодную отчужденность, за то, что отделяют неведомый и недоступный мир, потому и ненавистный.
Неприязнь Бобы к зампотеху мы разглядели сразу. Она сочилась вместе с эпитетами, до которых пиит был горазд. «Недобиток», «отставной гэбист»… А сидели ведь разно! Боба на приставном стульчике, а зампотех, если не одессную от президента, то ошую точно.
Мы с интересом ожидали, каким образом установится статус-кво. Президент не вмешивался: спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Таков закон, выверенный им в зоне. Забодать Бобу отставной чекист мог изощренным способом, мог и грубо, но чувствительно. По опыту мы знали: едва Бобе наколотят задницу, он на некоторое время обретал стабильность, замечал окружающих и выпрашивал сочувствия.
Замирились они восхитительно просто. В вечер своей неудачной презентации и бодания с белой лебедью вызволял Бобу из «Павиана» зампотех. Вывел его через запасной выход во всем непотребстве и лебяжьем пуху на свежекупленном пиджаке, в обход сглаза и злорадства челяди «Павиана». Ключ от этой двери имели только президент и зампотех. Первый плюс. Он завез Бобу в сауну, омыл и высушил слезы. Второй плюс. Боба читал ему стихи и с удивлением слушал целые поэтические главы из Пушкина, Блока, Есенина в ответ, что автоматически тянуло на плюс третий. С той сауны Боба называл зампотеха исключительно Николаем Петровичем, бодаться прекратил, пока над его губой не стали пробиваться фюрерские усики, и это означало: Боба всех нас не уважает, он на голову выше и покажет еще всем.
Эх, плоть человеческая! Невдомек же Бобе, кто его в фюреры подсаживал. Решил, за бойцовские качества — петушок новой революции, красный перчик в российскую бурлящую похлебку. Вышло, наш президент сберег его для собственного варева не перчиком для остроты, о мясце и говорить нечего, а тем, что японцы называют «адзи-но-мото», «основание вкуса». Добавишь в блюдо и понятней оно: мясо — мясистее, курица куристее, рыба — рыбистее, как утверждал большой правдист и знаток японской кухни Всеволод Овчинников. Другой классик современности подобный проявитель искомого расшифровал иначе и вынес в название романа. «Наш человек из Гаваны». Вот кем довелось стать нашему пииту, чего он не подозревал, в стане российских шикльгруберов и полозковых под ниноандреевским флагом. Почему-то их тайные сходки вызывали болезненный интерес нашего президента. Может быть, старая истина «История повторяется дважды: один раз, как трагедия, другой — как фарс» сыграла свою роль, кто знает. Августовский фарс видели все, нашему президенту было с чего готовиться на всякий случай к трагедии. От нас он ничего никогда не скрывал. Бывало, чтобы не обременять всех ради узкого задания, он вызывал к себе одного из нас, а позже по мере необходимости подключались другие. Ни одна копейка не проходила мимо рук нашего главбуха, ни один документ — мимо главюра, ничто не решалось без Федора Званского, только главпотех был дальним краем нашей обороны и наступления. Он один мог знать от президента контуры предполагаемой сделки, если это касалось коммерческих тайн фирмы, а выносить на общее обсуждение было рановато.
После смерти Нюмы Четырботского право первой подписи взял президент, а Боба наивно полагал, что исполнительный директор обязан обеспечивать порядок в офисе. «Ой, уберите этого козла!» — хором требовали секретарши и референточки. «Сами убирайте», — отмахивался президент. Референточки склонялись к мысли устроить Бобе «темную», как вдруг Луиза, программистка Главпальто, самый высокооплачиваемый специалист в «Оледе», крупная статная блондинка, обуздала Бобу. Очередной разнос стал последним. Луиза, которая не носила лифчика и принципиально до самого седьмого ноября трусиков, встретила Бобу приподнятым подолом юбочки-клеш. «Это что такое!» — взвыл Боба, завороженный видом стройных ног, по всем канонам классической красоты сходившихся в семи точках с мохнатым чубом в седьмой. «Друг мой, ну почему вы такой нервный?» — спросила она бархатно. Боба попятился прочь. «Куда же вы? Напоите меня вином и угостите яблоками, ибо я изнемогаю от любви». «Какие яблоки!» — схватился за голову наш моралист, убегая вон. Выходка сошла с рук Луизе. Она была сверхклассным программистом, и, ходи она хоть голяком, никто бы ее не упрекнул. А Боба заперся в своем кабинете и стенал там от боли или от борения с диаволом. Мы его увидели покидающим офис в шесть часов вечера ослабевшим и бледным.
— Доброе утро, — приветствовал он секретарш утром следующего дня и шустро мелькнул к себе. И правильно: весь женский персонал «Оледа» собирался заласкать Бобу до смерти, затискать в свальном порыве, для чего подготовились основательно: таких мини не придумал бы сам Слава Зайцев, такой максиоголенности не знавали знаменитые Содом и Гоморра. Все обошлось. А вскоре наш пиит остыл к административной деятельности, сидел запершись у себя целый день. «Стишата кропает», — решили мы. Президент поразмыслил над этой новостью и решил: «Женить пора, упустим жениха». Так и мы не пальцем деланы! По мерам предосторожности президента, по накалу растущих страстей в государстве догадывались о какой-то грядущей гадости. Симптомов навалом.
Ну, совместная атака правых и левых на главу страны, беззубое правительство и узколобый парламент — это не симптом, это болезнь нации. Россия — занятная невеста: выбирает себе суженого, выбирает, а потом как выберет! Народ после такого обручения в наглянку лезет ей под подол, сиськи крутит и пуп царапает. Избранник ни гуту. Но ведь это нас лапают, а не тетю из Сан-Франциско, наши резинки трещат, оголяя срамные места. И мы сами ратовали за такого жениха, никто не подталкивал. Вот ведь россчудило! Сам себя трахает, сам орет от боли, сам подначивает: «Давай, давай!» и сам на себя всему свету жалуется. А мазохист какой! Сначала дает себя очаровать краснобаям, потом расчухается и кричит — долой! А ему в ответ: «Коней на переправе не меняют!» Вот те на… Какие кони, где! От Герделя и Дианы, что ли? Ну, братцы, плакать хочется, а вы смешите. Это у Врангеля были кони, а мы своих Герделю скормили.
