Вячеслав Букур - Тургенев, сын Ахматовой (сборник)
– Что? Вы!.. Почему? Что здесь будет?
С каждым вопросом она впрыгивала в глаза всем стоящим, не помня, как выбежала в халате. (Нусоседи потом говорили: «Ты так лупанула – только успевала новые ноги подставлять под старую задницу!»)
Таких вечных красавиц, как Ирина Владимировна, мы (соавторы) видели, включая ее, всего три раза. Это одна известная балетмейстер и одна профессор зарубежной литературы. В лицах всех трех дам была та же горечь, как сейчас у молодых комбинезонов, попирающих могилу Машки. Они словно ждали, что их красота весь мир к ногам положит, а вот жизнь постепенно уходит, не прощаясь, а красота, выходит, предатель и не спасла их даже от болезней…
При взгляде на ее вечную красоту комбинезоны прервали свою плодородную лексику и замерли. Свитки чертежей захотели убежать и порезвиться с ветром, а деревянный циркуль потерял свой треугольный боевой вид и прилег набок.
Это кто: Клара Лучко? А где же шляпа? Они толклись вокруг Ирины Владимировны с растерянным видом:
– Вы, женщина, мадам, сударыня, нимфа, идите прямо в мэрию. А нам приказали, мы… здесь пройдет новая газовая трасса вон к тому объекту!
В прихожей Ирина Владимировна увидела кого-то с очень веселым лицом, вдруг вставленным в рамку вместе с малиновым платьем. Так это же я в зеркале! Она позвонила сыну: «Иду в мэрию отстаивать могилу Машки». – «Ты с ума сошла, я потом не наскребу тебе на лечение, это же чиновники, мама, тебе не стыдно… своей маниловщины?!» Муж в это время гостил у брата на Клязьме.
– Я ордена надену, понял! Ордена и медали…
Сын долго молчал, потом вздохнул и сказал:
– Тебя не переубедишь! Ну, с Богом!
Нусоседи удивились: «Зачем тебе этот революционный цвет платья?»
– А я ведь никогда не спрашиваю, почему вы такие серые! (В серых костюмах.)
Впервые она засмотрелась на рекламу Мосчто-тотам-банка: банкир в шлеме, на коне поражает перепончатокрылого конкурента. «Хорошо бы силы появились, хорошо бы, чтоб их кто-то дал!» – пронеслось в голове. Вдруг к ней подошел сумасшедший и стал уверять, что Александр Сергеевич Пушкин, да и Лермонтов тоже… унижают его своим «мы». Кто это «мы»?
– Они и меня включают, а я так не думаю! Скажите: какое они имели право писать стихи от моего имени! Мы!
– Вы совершенно правы, – ответила она и пошла дальше.
Он догнал ее.
– Так, значит, не имели они права писать «мы»?!
– Они имели право так писать, а вы имеете право их критиковать. Все.
Перед выборами фильтр, отцеживающий посетителей, работал в мэрии не так тщательно. Представьте: идет Ирина Владимировна в малиновом платье, с сумкой цвета металлик и с короной из косы. Конечно, ее приняли бы и не только в предвыборное время (если б не по вопросу собачьей могилы). Правда, и сейчас ее принял не сам Лужков, а один из замов, но мы не скажем кто (а то вдруг ему попадет!).
Ирина Владимировна сказала себе: «Если не отстою могилу Машки, уедем жить в Америку!»
В кабинете висели картины: Шагал, Моранди и Филонов… Зять у нее был художник, и кое-что она понимала в этом. Ловко составлено! Такое же впечатление производил и чиновник – ловкости и современности.
– Я никогда не отстаивала родные могилы! – начала она издалека. – Мои родители похоронены в Пермской области. Водохранилище затопило кладбище. Я молчала. Моя лучшая подруга убита на улицах Берлина. Меня ни разу туда не пустили за все годы советской власти. А теперь уже не найти… наверное. И сил нет ехать да искать!
Между тем она почувствовала, что силы появились, хотя позади не было такого опыта – отстаивания.
– Я сама стала понимать, для чего нужны родные могилы, потому что вступила в такой возраст, когда начала уже с ними обмениваться заинтересованными взглядами.
Чиновник слушал эту хрупкую женщину с уверенным взглядом и думал: «Этот уверенный взгляд сразу перебивает всю хрупкость!»
– Я прочитала, что в двадцать первом веке плотины будут разрушать, а пока продержимся… на собачьих могилках! – И она принялась излагать суть.
В глазах чиновника появилась влага. «Мне не нужно твое влажное понимание! Мне помощь нужна!» – думала Ирина Владимировна.
Он пообещал, что поможет, и по привычке хотел забыть об этом, но тут его как громом поразили слова мэра: «Каждую минуту помните, что выборы на носу!»
На другой день Ирине Владимировне позвонил и представился кто-то из начальства стройки, но она от волнения забыла его должность и про себя назвала «начальником прокладки». Они вышли. Он прямо на могиле Машки развернул чертежи, покосившись на даму. Она ничего не сказала, потому что началась работа для Машки. Начальник прокладки увлекательно развернул перед нею всю картину подземных пустот и вод, из чего она поняла, что все еще остается красавицей.
Вывод был счастливый: газовая трасса пройдет на два метра левее места вечного упокоения, а «Газпром» даже и ухом не поведет своим монополистическим.
– Я ведь только хочу, чтоб поменьше над нами разразилось! – ответила Ирина Владимировна. – В Перми все боятся, что прорвет плотину, а эти страхи знаете откуда? От вины за затопление кладбища!
– И что важно! – Начальник прокладки посмотрел на нее золотистым взором кочета. – Не будет излишнего расхода труб, хотя придется снять с другого участка Трушникова, уникального специалиста. Вы Моцарта любите? Так вот Трушников – это Моцарт по плывунам…
Когда газ заструился по новой дороге – на два метра левее могилы Машки, – Ирина Владимировна позвонила сыну:
– Все в порядке, я выстояла.
– Последний раз такая голливудская история с тобой произошла на фронте, – удовлетворенно ответил сын.
На фронте молодая медсестра Ирина увидела, как блеснуло стеклышко снайпера, и всем телом бросилась на хирурга по фамилии Семирас, решив, что хирург важнее и нужнее на войне. Но снайпер промазал!..
Приехавшему мужу Ирина Владимировна заявила:
– Отсюда никуда не поедем! Россия – лучшая в мире страна, Лужков – лучший в мире мэр, а Трушников – лучший по плывунам.
Постсоветский детектив
В мире тишины мы засыпали, и во сне нас настигла антитишина. Проснувшись, мы поняли, что это грохот снизу: что-то большое упало, подскочило и окончательно рухнуло. Мы лежали в поту пробуждения – никаких предчувствий не было, одна досада.
Под нашей комнатой жил в коммуналке Петя, Петр Семиумных. Мы с ним знакомы. Когда Петя не пьет, то очень хорошо всем ремонтирует двери – год назад и нам отремонтировал. Вот, наверное, получив очередные «дверные», он выпил и… Ну так он ведь каждый день выпивает, а грохот мы впервые слышим. Но может, друг у него заночевал и его куда-то понесло: этакий полуночный ходун. Мы и друга этого знали, от него запах, как будто… Вы представляете себе хороший дезодорант – так вот от него несло каким-то «наоборотом».
Когда Петя нам доделывал дверь, уже последние элегичные движения производил рубанком, друг его пришел и с изнеможением стал держаться за ребро двери, символизируя братскую помощь, а потом мягко осел на корточки и закурил с видом: «Ну что ты тут хреновиной занимаешься, когда нужно бежать за напитком…»
– Сколько времени? Включи свет, милый!
– Да ведь у нас, дорогая, плюрализм: одни часы показывают три ночи, другие – без пяти три.
– Смотри: с той стороны стекла – божья коровка! Как ее занесло на четвертый этаж?.. А вряд ли бы Яна пустила ночевать друга Пети! – (Яна Ошева – соседка Пети по коммуналке.) – Она самого-то Петю, если он ключ от общей двери потеряет, оставляет на лестнице. Не раз было, я иду, а он сидит, унылый…
– На лестничной клетке – это хорошо! По сравнению с бабой Лизой, которую Ошевы вообще выжили – сдали в дом престарелых. Баба Лиза мне лично говорила: Ошевы угрожали убить ее, если не согласится в дом престарелых.
У соседей внизу война шла все время, в частности из-за кошек. Баба Лиза говорила: все у них несуразно, у Ошевых, даже кошку у них звали Мышь. Представляете: кошка – и Мышь! А теперь кот у них по кличке Чиж. А Мышь куда дели? Никита ее убил – надоела, мяукала, кота себе просила. И Муську бабы Лизину грозятся убить.
Надобно сказать, что наша старушка – крепкое приземистое существо в бронебойных на вид очках, и глаза такие, как будто через них какой-то осьминог смотрел усталый, а не сама баба Лиза. Ошевы звали ее Уши. Если мы обсуждали что-нибудь на их кухне, а баба Лиза выходила с чайником, Яна сразу нам сообщала: «Уши пришли», а бабе Лизе – со злобой: «Ты чего вышла – подслушивать, мокрица старая!» Хотя было видно, что старушка и в уме не держала ничего, просто ей нужно было сварить что-то свое, старушечье. Потом баба Лиза нам говорила: с ней, с Яной, можно, что ли, разговаривать? И глаза ее – глаза печального осьминога – говорили через очки: «Жизни просто нет никакой из-за Яны».
Тут пора описать Ошевых. Нельзя сказать, что был у них всегда злобный вид, нет, не всегда. Не будем их оговаривать. Просто они для себя решили, что живут среди каких-то обносков жизни. Кругом алкаши, пенсионеры, калеки, которых перехитрило государство, а они, Ошевы, не дадут себя износить. Яна говорила: мол, мешает баба Лиза ужасно, а ведь она, Яна, не виновата, что эта старушка в изношенную деталь превратилась. На самом деле баба Лиза еще без одышки поднималась на третий этаж, заботилась о своем здоровье: полоскала рот подсолнечным маслом и очищала суставы рисом. Яна говорила в компании соседей на скамейке:
