Игорь Савельев - Вельская пастораль Рассказы

Катькино фото в серванте ликом вниз. Ага, значит, хоть и пьяный явился, а соображал вчера.

Женя вслушивался в себя. Он был странно спокоен, впервые за все эти дни. Блаженно греться на солнышке. Как ее – Татьяна?..

Умиротворение. У-миро-творе-ение. Слово, которое так сладко растягивать.

А небо было голубое-голубое, и облака стояли в нем белые-белые, чудесными клубами, все еще в развитии, как если бы в лужу пролить молоко.

Вельская пастораль

17 апреля 2005 года министр путей сообщения издал приказ, со скрипом, но прошедший Минюст, о разрешении проезда граждан на третьей, багажной полке плацкартных вагонов. Либеральная общественность пыталась возмутиться, как и всему в тот год, но против факта не попрешь: ну нет у народа денег на полноценный плацкарт, ну не по шпалам же. Жесткая же полка, вплотную под потолком, без белья, без поручней, без всего, стоила копейки…

– Вот вы сами – смогли бы туда забраться? – спросили министра, типового номенклатурного кабанчика, журналисты, со всеми язвительные в тот год. Но и кабанчик без комплексов. Сам рассмеялся.

– Нет. Да мне и не надо! А вот молодежь у нас без денег сидит. Ни съездить никуда… Вот для них-то лишний раз подпрыгнуть-подтянуться

– разве проблема?..

За три дня до отъезда Элина в первый раз поцеловалась, ее розовое девичество растревожено, растворожено и прекрасно. Поезд? – а что поезд, не беда, она переживет. Просто Эль не любила поезда. Духота, прах ветхого белья, вынужденное потноватое общение. Прошлым летом ездила на море, с родителями (теперь вы видите, как все запущено).

Это было мучительно. Особенно противно – голые ноги с верхних полок повсюду, свешанные в проход. Некрасивые, немолодые, заскорузлые.

Ходить осторожно, не то впечатаешься лицом в чью-нибудь ступню, фу, как гадко. Зато ехали с моря – вот чудо соленой воды! – ноги у всех переменились, красивые, чистые, юные…

Сейчас не море и даже не очень-то уже и лето. Но они едут! Эль трясет от счастья, с нотой “вдруг сорвется, вдруг сорвется”.

Родителям, милым, трогательным в своей бестолковости, соврала что на язык пришлось. Что-то про подружку и Самару. Что за подружка? Ну как же, папа, ну тогда, на море, познакомились!

Он – Мартин, по паспорту Марат, но это совсем неинтересно. Когда парень не носится со своим хаером как с писаной торбой, а позволяет себе небрежно так закинуть волосы за плечи, это особенно… шикарно.

Фактурное лицо, глаза широко поставлены. С Эль такое было впервые.

Но боже, как ее плющило.

Он был ролевиком, часа два “втирал” ей про движение, про состояние души, что это не просто “деревяшками махать”, а она да, она все была готова принять и полюбить. Согласна ли она поехать с ним на тусовку ролевиков в далекое местечко Вельск? Да не вопрос. Да только бы взаправду. Да она на все. Да. Только стоп, голову не теряем. Ты еще не его девушка. Кроме того, он фрилавщик, сам же сказал.

– Ты когда-нибудь ездила третьей полкой? – спросил.

– Нет. А как это?

– Да сейчас же разрешили. Вообще дешево. Мы уже два раза ездили…

Там главное – научиться держаться. Несложно. Я тебе покажу. Вот смотри…

– Ай!..

Ну что же, – научусь, – и бледная улыбка самой себе. Я сделаю все.

Мама надавала в дорогу “до Самары” неприлично столько еды, что, едва свернув от родительских окон, Элина, доброта, многое выложила у помойки кошечкам и собачкам. Было стыдно, что ее так опекают.

Потом-то жалела, конечно. Мартин и Леха, его друг и верный оруженосец, взяли с собой немногим больше банки сахару.

– Скорее, скорее, опоздаем! – переживала Эль, на ужасном уфимском вокзале – приземистая “стеклотара” брежневской поры – грязно. Они бежали, сталкиваясь с отхлынувшим от электрички бежевато-бомжеватым потоком, и боялись уже; но нет, поезд смирненько стоял на месте.

Леха, смазливый – с гладким черепом, неизменный детский чепчик он в карман убрал, – успел и покурить на перроне, полсигареты, но с каким светским видом.

– Вот. Леш, ну ты идешь, – Мартин протянул билеты проводнице.

Потом выяснится, что и звали ее хрестоматийно, Верка. Быть грудастой да разбитной приходилось по статусу, и даже украинский акцент, от которого назавтра не мог отплеваться весь вагон, в ней ощущался.

– О! Явились не запылились! Бабоньки, да шо ж такое! Опять дармоедов третьей полкой везу! Ну есть справедливость на свете?!

– Будь готова к хамству обслуживающего персонала. Мартин не предупреждал? – Леха, очень аристократично, Эльке, будто бы речь совсем не о них, и можно еще разок шикарно затянуться.

– Вам все-таки придется нас впустить.

– От шо делают, хады!

Эль сгорала от стыда, когда грудастая, с диском, из которого вырастали крылья, вела их, кроя на чем свет, по вагону, по сбитой паласной дорожке, как арестантов, и все с любопытством глазели.

Дошли до какой-то из секций.

– Граждане пассажиры, па-здра-вля-ю! Эта шобла поедет с вами.

Сымайте сверху матрасы, багаж! Откуда ж я знаю, куда? Руководство-то наше головой не думало…

Эль умирала. И только один пассажир, пока тетки бухтели, молодой мужик в “адидасе” с трогательной опечаткой в названии, как и у всех вьетнамских подделок, без всяких разговоров, сразу стащил вниз сумку.

– Запрыгивать умеешь? Ну ты даешь. Мартин, ты своей даме совсем ничего не объяснил?..

“Своей!!!”

Тем временем ребята проделали пару ловких показательных “заскоков”, несколько, правда, рисуясь, – даже тетки притихли, а потом и Эль рискнула. Ме-едленно-ме-едленно. Не смотри вниз. Не виси, как лапша.

Тебе погибнуть в воздухе.

Когда же улеглась-таки на жесткую, пыльную полку, без постели – без ничего, под самым потолком и длинной желтоватой лампой… Спуститься нельзя. Эль поняла это, решившись глянуть далеко вниз, на столик.

Руки в панике заскребли, хоть как-то держаться, но гладкие стены-потолок, и… Здесь невозможно. Высота – невозможная. Страх падения до тошноты…

Куда она поехала. Зачем. Мамочка. Эль беззвучно рыдала, некрасиво раскрыв рот.

А по вагону – звучное, Веркино:

– Ах вам еще и кипяток? Ну уж нет! Никакой кипяток вам не положен – ироды!

Все знали, что Костик из девятого “г” в нее влюблен, и ждали объяснения. И сама Эль ловила на себе его короткий, слишком короткий для обычного, взгляд, и сама уже ждала. Наконец он деревянно произнес:

– Пошли сегодня. Погуляем.

И сердце сладко зашлось в истоме!

Эль забежала домой, чтобы сбросить сумку, кожу серенькой школьницы, ну и поесть, конечно, а также самую чуть, небрежно так, поколдовать над собой. Юбка – эта. Заметалась над полкой с косметикой сестры.

Ох, неужели все так и будет, как девчонки рассказывают? – в самом этом выражении, “он съест твою помаду”, было что-то… от чего сердце хотело выскочить. Губки порозовели. Нет, не то. Может, лучше тогда красный цвет взять?..

Стояло бабье лето, и красиво, взросло вечерело. Костик болтал, размахивал руками. Дошли до жилого дома в двенадцать этажей.

Предлагает зайти. “Что-то покажу”. Элина в ауте. Но зачем-то пошла.

Смертельно долго ехали в лифте, тупо уставившись в плевок.

– Вот!

На крайнем этаже в потолок был не заперт люк, к нему вела шаткая лесенка.

– Я сам это место нашел. Тут офигительный вид на город – тебе понравится! Полезли!..

Эль послушно лезла и всем телом ощущала хлипкость конструкции. Все в ней сжималось. Как ухнет в пролет. Судорожно, люк…

…Крыша являла собой рубероидное, в простынях-заплатах, пространство, с шахтами лифтов, про которые все дети нашей страны, о, полет фантазии, думают, что это и есть домик Карлсона. По

Карлсону на подъезд. Летом крыша под сильным солнцем, и, наверное, рубероид жидким стоит.

За край… лучше больше не смотреть. В Эль все рухнуло и разбилось.

Тут еще и ветер, и она сразу села, вцепилась ногтями в чернь рубероидную, и страх падения. Высота – заслонили в ней все мысли и чувства…

– Посмотри, как красиво!!!

Костик радовался, бесновался, только что не прыгал, телячий восторг.

Апоплексического вида своей спутницы он просто не заметил.

– Подойдем ближе… Элина, я хочу тебе одну вещь сказать… важную…

И он говорил эту вещь, наверное – проникновенно, прижимая к себе ее кисть и заглядывая в глаза. Но Эль ничего не слышала. В ее горле стояла Высота, так, что не дышалось. Удивительное дело, в таком долгом слове – Высота – как с телебашни, голося, летишь – и в коротком, как выстрел, Смерть, в них букв – одинаково.

Костик не замечал, он ублюдочно не видел ничего. Это место, запретное, только-его-собственное, этот вид, горизонт, желтый сентябрьский закат – там, внизу, с трудом и импотентской дрожью еле-еле прошивающий окна, а здесь, наверху, такой свободный… – и

Костик задыхался от восторга. Он скакал, подбегал к краю бездны, зачарованный волей и смелостью. Сме(лоср)ть. Эль же тихо оседала, сползала по домику шахты лифта, пытаясь вытошнить, выкашлять из горла эту вставшую там так, что сердцу места не хватало, страшную, убойную Высоту.