Джон Чивер - Фальконер
— Знаешь, почему я достиг таких высот? Потому что у меня есть шарм. Потому что я никогда не любил пошлость и глупость. И всегда был готов помочь. Такое я произвожу впечатление. Если меня о чем-то просят, я даю понять, что постараюсь сделать все возможное. Скажут: «Достань мне Ниагарский водопад. Достань мне Эмпайр-стейт-билдинг». — «Хорошо, сэр». Я всегда говорю: «Хорошо, сэр, я постараюсь». Да, я знаю, как себя вести.
Рогоносец, как и Теннис, тоже донимал Фаррагата. Прошло около недели с тех пор как Фаррагат примкнул к этой группе заключенных, когда Рогоносец наконец зашел к нему в камеру: толстый, краснолицый, с редкими волосами и корявой неестественной улыбкой. Самое удивительное, что он наладил в тюрьме бизнес. За две ложки, стащенные из столовой, он давал пачку сигарет с ментолом и в мастерской делал из ложек браслеты. Капрал Уолтон выносил их в своем белье и сдавал в магазин сувениров в ближайшем городе, где их продавали как творение рук приговоренного к смерти, по двадцать пять долларов каждый. Благодаря таким доходам у него никогда не переводились куриные консервы, ветчина, сардины, арахисовое масло, макароны и крекеры. Эти запасы он использовал в качестве приманки для своих товарищей, не соглашавшихся просто так слушать его рассказы о жене.
— Хочешь ветчины? — спросил он Фаррагата. — Садись, садись. Я принес тебе кусок вкусной ветчины, но сначала послушай, что я тебе расскажу. Я случайно прикончил свою жену. Я убил ее в тот вечер, когда она сказала, что все трое наших детей не от меня. И два аборта, за которые я заплатил, и выкидыш — тоже все не мои. Вот тут я ее и убил. Но даже в самые лучшие времена ей нельзя было доверять. Как-то раз неделю или даже две мы только и делали, что трахались. Я работал коммивояжером, но был не сезон, поэтому я сидел дома. Все это время мы только ели, пили и трахались. А потом она сказала, что нам нужно отдохнуть, я был с ней согласен: нельзя же все время трахаться. Я тогда так ее любил. Она сказала: будет так чудесно, если мы воссоединимся после пары недель разлуки. А что? Я согласился. Поехал работать и однажды в Южной Дакоте напился и переспал с какой-то незнакомой бабой. Мне было так стыдно, что когда я вернулся домой и снял штаны, то почувствовал себя подлецом и решил во всем сознаться. Так и сделал. Она поцеловала меня и сказала, что это пустяки — она рада, что я сознался, потому что и она хочет кое в чем сознаться. В день моего отъезда она решила поехать на другой конец города к сестре, села в такси, а у таксиста были такие сверкающие черные глаза — их взгляд точно пронизывал насквозь, и она переспала с ним, когда тот в десять закончил работу. На следующий день она отправилась в «Мелчерс», чтобы купить корм для кошек, и прямо у нее на глазах произошла авария. Когда красавец патрульный записывал ее показания, он спросил: не продолжить ли беседу у него дома, и она переспала с ним. А вечером — в тот же вечер — эта шлюха встретила своего школьного приятеля и переспала с ним тоже. На следующее утро — прямо на следующее — она поехала на бензоколонку и влюбилась в заправщика, а потом он заскочил к ней в обеденный перерыв. Вот тут, кажется, я уже не выдержал: надел штаны и ушел из дома. Просидел два часа в ближайшем баре, а потом вернулся к ней в постель.
— Ты собирался угостить меня ветчиной, — напомнил Фаррагат.
— Да-да.
Рогоносец был жаден и сам любил поесть, поэтому Фаррагату достался только тоненький кусочек. Петух заранее торговался с Рогоносцем и не соглашался входить к нему в камеру до тех пор, пока они не договорятся о размерах порции.
В очереди на ужин Фаррагат оказался между Бампо и Теннисом. Им дали рис с сосисками, хлеб с маргарином и половинку консервированного персика. Прихватив три куска хлеба для кота, он побежал в блок Д. Бег давал иллюзию свободы. За столом в конце блока сидел Тайни и собирался съесть ужин, купленный за стенами тюрьмы. Перед ним стояла тарелка с бифштексом по-лондонски и тремя печеными картофелинами, банка горошка и блюдо с целым тортом. Почуяв запах мяса, Фаррагат глубоко вздохнул. Недавно он понял значение еды в жизни человека. Он понял, что даже церковными облатками можно насытиться, если съесть их достаточно много. Были времена, когда хлеб — горячий, ароматный, хрустящий — пекли прямо в церкви за алтарем. Приими во славу мою. С едой было связано его рождение как человека и христианина. Он где-то читал, что младенец испытывает шок, если грудное вскармливание прекращается резко, и, зная свою мать, легко мог представить, как она спешно отрывает его от груди, чтобы не опоздать на партию бриджа. Но тут он останавливался, потому что старался исключить из своего эмоционального спектра жалость к самому себе. Еда — это еда, а голод — это голод. Запах жареного мяса и его голод слились воедино — это был такой прочный союз, что самому дьяволу его не разрушить.
— Приятного аппетита, — бросил он Тайни.
За стеной звонил телефон. Телевизор работал. В результате не совсем справедливого голосования было решено смотреть шоу. Ирония телешоу на фоне жизни и смерти кажется искусственной и натужной.
Ты умираешь, смотришь в забранное решеткой окно на пустую площадь и слышишь голос человека, получеловека — такого, с которым ты бы не стал разговаривать ни в школе, ни в колледже, — жертвы скверного парикмахера, скверного портного и скверного визажиста. И он говорит: «С превеликой радостью представляем вам миссис Чарльз Элкорн, проживающую на 275-м бульваре, в доме 11235. Она выиграла гигантский четырехдверный холодильник, двести фунтов говядины и множество других продуктов. Этого хватит, чтобы два месяца кормить всю семью, включая кошку. Не плачьте, миссис Элкорн, не плачьте, милая моя, не плачьте… Остальные участники получают полный набор продукции от нашего спонсора».
Время банальной иронии и голоса за кадром давно прошло, думал он. Дайте мне музыку, полноводные реки, неизменную глубину ностальгии, любви и смерти. Тайни бешено заорал. Обычно он был довольно спокойным, но сейчас его голос, срывавшийся на визг, дрожал от безумной ярости.
— Ах ты, блохастая сучара! Подлая вонючая тварь! Гребаная мразь!
Эта ругань напомнила Фаррагату о войне между Германией и Японией. «Наряду с гребаными винтовками, — мог бы сказать он или любой другой, кто там был, — бывают гребаные ни хрена не работающие карабины Ml, гребаные трехлинейки, заменившие гребаные карабины, гребаные винтовки Браунинга и гребаные шестидесятимиллиметровые минометы, к которым надо приделывать гребаный прицел, чтобы найти гребаную цель».
Ругательства придавали речи живость, силу, ритмизировали ее. Даже столько лет спустя слово «гребаный» вызывало в памяти Фаррагата карабины Ml, вещмешки в шестьдесят фунтов, маскировочные сети, вонючие тихоокеанские острова и Tokyo Rose по радио. Искренние вопли Тайни приоткрыли для него завесу времени, и он увидел — четко, хоть не слишком ярко, потому что не было в этих воспоминаниях ничего приятного, — важные четыре года своей жизни. Мимо прошел Рогоносец.
— Что там с Тайни? — спросил его Фаррагат.
— А ты не знаешь? Он только сел поесть, как его вызвал замдиректора проверить отчеты о нарядах. Когда Тайни вернулся, то увидел, что две здоровенные кошки сожрали его мясо и картошку, насрали ему в тарелку и наполовину слопали торт. Одной он оторвал башку, вторая сбежала. Причем первая его еще и укусила. Кровищи море. Наверное, пошел в госпиталь.
Если тюрьмы способны сделать кого-то счастливым, то разве что кошек. Впрочем, Фаррагата тут же передернуло от сентенциозности этого замечания. Правда состояла в том, что люди, которые получили образование и склонялись над чертежными досками, рабочие, подносившие камень, бетонный и известковый раствор — трудились для того, чтобы лишить свободы себе подобных. Больше всего от этого выиграли кошки. Даже самые толстые — шестидесятифунтовые — с легкостью пролезали между прутьями в камеры, где можно было охотиться на крыс и мышей, водившихся в изобилии, играть со стосковавшимися по любви мужчинами, ластиться к ним, где можно было есть сосиски, тефтели и черствый хлеб с маргарином.
Фаррагат видел кошек Луксора, Каира и Рима, но сейчас, когда все стали путешествовать и описывать увиденное на обратной стороне открыток или даже в книгах, нет смысла сравнивать призрачных тюремных кошек с призрачными кошками древнего мира. Раньше он любил собак, а не кошек, но теперь переменил свое мнение. В Фальконере кошек было вдвое больше, чем заключенных. Значит, на две тысячи заключенных приходилось как минимум четыре тысячи кошек. Кошачья вонь перекрывала все прочие запахи, но кошки не позволяли расплодиться мышам и крысам. У Фаррагата был любимый кот. Как и у всех остальных — у кого-то даже по шесть. Жены некоторых заключенных приносили им кошачий корм. Даже самых жестокосердых одиночество научило любить кошек, ведь одиночество может научить чему угодно. Они были теплыми, пушистыми, живыми, демонстрировали свободолюбие, ум, индивидуальность, а иногда красоту и грациозность. Своего кота — черно-белого — Фаррагат звал Бандитом, потому что у него на морде была маска, как у театрального разбойника или енота.
