Робер Бобер - Что слышно насчет войны?
Два дня назад Лея уехала с детьми в Брюссель к своему двоюродному брату. Он, слава Богу, остался жив после войны, мы тоже, а Брюссель не так далеко, чтобы брат с сестрой не могли встретиться и обнять друг друга после нескольких лет разлуки.
А вчера мадам Андре задержалась в ателье позже обычного, и мы с ней, разумеется, поболтали о том о сем; слово за слово — и я неожиданно для себя возьми да и пригласи ее в ресторан. Она согласилась, чем, признаться, изрядно меня удивила. Хотя, спору нет, ужинать в компании веселее, чем в одиночестве.
В ресторан мадам Андре пришла нарядная, даже пальто на ней было новое — то, что Абрамович сшил ей на заказ. А когда она села напротив меня и улыбнулась официанту, который подставил ей стул, я вдруг увидел, до чего она похожа на Марию Монтес. И подумал, что надо бы сообразить, о чем с ней говорить, — ведь я-то далеко не Жан-Пьер Омон.
Ну и о чем же? О чем вообще люди разговаривают? О работе? О семье? Но говорить в ресторане о работе глупо. Кому интересны рабочие дела, когда он не на работе? Тогда о семье? Пригласить мадам Андре в ресторан и говорить с ней о Лее и детях — умнее не придумаешь! Ладно, а о чем мы обычно разговариваем с женой? Да об этом же самом: о работе или о семье. Тем временем мадам Андре прочитала меню, сейчас мы сделаем заказ, и надо будет что-нибудь сказать, чтобы не выглядеть перед ней полным идиотом. Что она обо мне подумает? В ателье я для нее мсье Альбер, я даю ей работу, она ее выполняет — выворачивает вещи, пришивает к ним подкладки, я каждую неделю плачу ей, как заведено. Но то в ателье, а тут, в ресторане? Скорей бы нас обслужили — можно было бы заняться едой без всяких разговоров.
«Анна Каренина»! В этой книге, я уверен, столько всего происходит, беседуй себе хоть целый вечер. Дело только в том, что я уже сижу за столиком напротив мадам Андре, и будет странно, если я ей скажу: «Извините, мадам Андре, давайте-ка придем сюда через недельку, я как раз успею прочесть „Анну Каренину“ и тогда гарантирую вам интересную беседу». То-то дурацкий был бы у меня вид.
Но что-то надо было делать, не за тем же мы сюда пришли, чтоб сказать друг другу «здрасьте», а потом «пока» и «до завтра». И вот я поднял глаза на мадам Андре, но она в этот самый миг опустила свои — для нее это вполне естественно, это Жаклина у нас в ателье обычно глазеет по сторонам да тараторит почем зря.
Что ж, пока она глядит в тарелку, я прекрасно могу просто сидеть и смотреть на нее.
Может, ей так даже нравится. Кто сказал, что надо обязательно беседовать? Здесь хорошо, уютно, на столе постелена белая скатерть и стоят рюмки — по две у каждого прибора.
Но очень скоро у меня появилась другая причина для молчания, да и для удивления тоже — кажется, теперь так и пошло: что ни день — то сюрприз.
Живешь себе и думаешь, что кое-что в жизни понимаешь, как вдруг, сидя за ресторанным столиком, узнаешь такое, чего и в газетах-то не вычитаешь.
Мадам Андре возьми и расскажи мне про свою сестру, про то, что случилось с ней в Анжере во время войны. Когда ей было семнадцать лет. «Семнадцать лет, совсем еще ребенок, — говорила мадам Андре, — мы все в таком возрасте плохо соображаем, что делаем». И что же сделал этот ребенок — произвел на свет другого ребенка. От немецкого солдата. «Поймите, мсье Альбер, ну что она знала о войне? Ничего она в этом не смыслила. Вряд ли вообще разбиралась, на ком какая форма.
Раньше у нее никого не было. А тут… ну, знаете, как это бывает: познакомились на танцах, стали встречаться. У обоих это было в первый раз. Он тоже совсем еще молоденький… восемнадцать лет. О последствиях они не думали. А потом пришли американцы, и он, конечно, удрал вместе со своими. Испугался. Понятно — мальчишка… И сестра осталась одна с младенцем на руках».
С чего вдруг она разговорилась, зачем все это мне рассказывает? Разве плохо нам было сидеть просто так? Зачем мне эта ее война? Мало, что ли, своей, чтоб еще выслушивать, что там было у других?
Но история на этом не закончилась. Это еще самое начало, мадам Андре дошла еще только до Освобождения.
«После Освобождения мою сестру обрили наголо и провели по городу нагишом, вместе с другими женщинами, тоже голыми и бритыми. А мама, хоть вокруг все улюлюкали, бежала за ней с пальто в руках — все хотела прикрыть свою дочь. Мы же с отцом сидели дома, он от горя потерял дар речи, а я прижимала к груди младенца — мне было страшно за него. Ребенок немецкого солдата! Мой муж сказал, что такой позор в семье ему не нужен, и ушел. Мы развелись, и я приехала в Париж. Сейчас там, дома, ребенок — это девочка — уже учится ходить, отец так и остался немым… он вообще чуть не умер от позора».
Но ведь не умер же, ее отец не умер! А многие другие умерли на самом деле, без всяких «чуть»! Не хотите ли посчитать, мадам Андре? Начнем хоть с нашего ателье: жена и дочери Шарля и вся семья Мориса, того самого, что сшил ей новое пальто! Попросите Здрасьте-Здрасьте открыть свой чемоданчик и найдете там целый список погибших! Само собой, я этого не говорю мадам Андре — по щекам ее катятся слезы, и она их даже не вытирает, так тяжко дается ей каждое слово. Я только думаю, как хорошо, что я не повел ее в еврейский ресторан, уж там-то непременно нашлись бы какие-нибудь мои знакомые, которым было бы о чем посплетничать на следующий день у себя в ателье. Впрочем, идти в еврейский ресторан мне никогда и в голову бы не пришло. На что он мне сдался, когда у меня и дома есть все, что надо?
И наконец я начинаю понимать, зачем мадам Андре понадобилось рассказывать мне эту военную историю.
Оказывается, сестра, не помню, как ее зовут, прислала письмо. И что же она пишет, эта милая сестричка? Что в Анжере, где все ее знают, ей житья нет и она хочет переехать в Париж, где ей наверняка будет лучше и где она сможет зарабатывать, как старшая сестра, но она там никого, кроме сестры, не знает, так пусть сестра подыщет ей какое-нибудь ателье, куда ее бы взяли, а уж она готова сразу же начать работать. И вот мадам Андре выполняет эту просьбу.
Ну, уж и просьба, нечего сказать! Все это как снег на голову, как преждевременный мертвый сезон. Я сразу понял, какой же я болван — вот почему мадам Андре так быстро согласилась пойти со мной сегодня вечером: «Мсье Альбер такой олух, а мне надо пристроить сестричку, и как все кстати: его семья уехала в Брюссель, и он приглашает меня в ресторан. Другие воспользовались бы таким случаем, чтобы попросить прибавку к жалованью, а я ему подкину свою бритоголовую сестричку».
Да что они себе думают, эти сестры? Раз волосы снова отросли, так и война забыта? Можно пойти в парикмахерскую, сделать укладку, и готово дело: «Живей иголочку втыкай, все хорошо, тра-ляй-ля-ляй!»
Я поднял голову, чтобы сказать, что это невозможно, что я не могу и никогда не смогу этого сделать, иначе стыд мне будет и срам. Нет-нет, я не могу, хотя, конечно, со временем все может забыться. Да кто же забудет?
Но ничего не сказал. Потому что в невинных глазах моей Марии Монтес по-прежнему стояли слезы. Мне захотелось дотронуться до ее руки. Эй, стоп! Убери свою лапу! Спятил ты, что ли? Я посмотрел на свои руки — они не шевельнулись. Займись-ка ты лучше, Альбер, мясом на своей тарелке. Ну, как мясо? Ничего, вполне приличное. Но мне кусок в горло не лез, так что ужин был испорчен.
Вот так. Стараешься, хочешь провести приятный вечерок — жизнь-то короткая, а тут приходит письмо из Анжера, и хорошие новости почему-то достаются именно мне.
Что ж, мы пожелали друг другу доброй ночи, простились до завтра и разошлись: она в одну сторону, я — в другую.
На другой стороне бульвара собралось перед кафе довольно много народа — все слушали, как маленький оркестр играет песенку Пьера Дюдана. Чтобы срезать путь, я пошел по улице Беранже и на ходу, может, потому, что мне стало полегче, начал тихонько насвистывать.
Перед дверью квартиры я остановился и стал соображать, что же это я такое свищу. Замешкался так, что в тот миг, когда вставил ключ, в коридоре погас свет, и тут же в памяти всплыли слова той песенки:
Мне жизнь поведала историю,Любовь и грех ее начало,А дальше было наказание,Но в ней развязки не хватало.[9]
Я снова включил свет и переступил порог.
На другой день вернулась Лея с детьми и привезла бельгийский шоколад. Вечером, в постели, она рассказала, как они съездили. Рассказала о тех, кого больше нет, и о тех, кто остался в живых, а потом мы обнялись точно так же, как в конце войны, когда пришло Освобождение, обнимались после долгой-долгой разлуки.
Тише, тише! Леон дает представление!
— Не дышите… не дышите… случай, понимаете ли, довольно серьезный… сердце у вас.
Леон стоял, прижав ухо к груди манекена, который, чтобы было лучше видно, поставил посреди ателье, а потом проворно спрятался за ним. Над новенькой отглаженной жакеткой — последний фасон от Вассермана — торчала одна голова.
