Клим Каминский - Рассказы
Выглянув, я обнаружил ту же старуху, с побелевшим лицом вцепившуюся в дверной угол. Увидев меня, она просветлела и запрыгнула внутрь блока, призывно и нагло улыбаясь. Прикрыв тщательно дверь, она достала откуда-то из плоской своей груди бутылку водки. Я уже понял, что ей надо от меня, поскольку происходило подобное с точностью до часа каждые тридцать дней. Будучи не в состоянии употребить положенную ей ежемесячно бутылку «напитка алкогольного крепкого 0.5 л», она старалась всеми правдами и неправдами выменять ее у меня хотя бы на пачку сигарет — курила она удивительно много зная, что я практически никогда не использую свой табачный паек. Но на этот раз я был совсем не в том настроении, чтобы иметь дела с грубой старухой, поэтому, развернув ее к выходу, я развел руками, давая понять, что я еще не успел отовариться, а потому, бабуся, не сегодня, лучше завтра, послезавтра, на той неделе приходи, турбинища ты эдакая! — кричал я ей в ухо. То ли она все-таки расслышала, о чем я ей толкую и как, то ли уж не знаю отчего, но лицо ее искривилось в яростной гримасе, вечно слезящиеся глаза сузились, и она набросилась на меня, потрясая бессильными ручонками, с подбородка ее сочилась пена. Ну, естественно, я совсем разозлился — какого черта ей от меня нужно!? — и замахнулся на нее, показывая, что еще немного, и окончательно взорвусь, а тогда ничем хорошим для нее это не закончится. Отшатнувшись, старуха выронила на пол свою бутылку и, взглянув на нее, захрипела от ненависти и кинулась на меня, метя растрескавшимися гнилыми ногтями в глаза. Ну все, — подумалось мне, — ну ты у меня, торпедюка, доплясалась!
Чеховское ружье висело на сцене задолго до первого акта, до того даже, как я переселился в этот блок, возможно, с самого дня моего появления на свет в шестьдесят втором году. Это был маленький топорик для разделывания мяса, прозываемый «томагавком». Мясо сосед время от времени доставал по знакомым, работающим в столовых отсеках, и томагавк лежал у него под кроватью всегда наготове, заточенный с величайшей любовью и тщанием — уж не знаю, для чего, поскольку об толстые кости он тупился моментально. Именно к нему ринулся я, нагнувшись, зашарил по пыльному полу, не обращая внимания на слабосильные яростные тычки, которыми награждала меня старуха. Вынув топор и ухмыльнувшись, я повернулся к ней. На старухином лице обозначилось никак неуместное выражение умиленного плача, челюсть ее еще более отвисла, зоб затрепетал, и мутные слезы брызнули из глаз, полных звериной радости и вполне человеческого облегчения. Она с готовностью и даже с нетерпением подставила свое темя, покрытое редкими жирными волосами. В чем дело? — замер я, — Что с ней происходит, откуда эта улыбочка довольства и умиротворенности, предвкушения даже? В удивлении я опустил топор. Заметив это мое движение, старуха завизжала потерянно и попыталась резким наклоном сама удариться о лезвие, но, потеряв равновесие, упала лицом вниз и забилась с воем, колотя по полу сморщенными кулачками.
Я был порядком напуган — на ее разочарованные вопли могло сбежаться немало народу, что же она им всем наплетет!? А посему, с легкостью подняв ее иссохшее тельце на руки — как невесту — я вынес старуху в коридор и, оглядевшись по сторонам, понес по направлению к ее блоку, мечтая только о том, чтобы не встретить по дороге никого. Дойдя до места и ногой открыв дверь, я внес ее внутрь и положил на кровать. Старуха тотчас снова начала истерически кричать и биться. Стараясь не слышать ее воплей, я, прокравшись, выбрался наружу, прикрыл как можно незаметней дверь и ушел к себе.
Задыхаясь, я прислонился спиной к двери, только сейчас начиная понимать, что мне повезло уже по крайней мере трижды: я не убил ее; по дороге меня никто не увидел, кажется; и она жила в блоке одна, поскольку при жизни — то есть, в более молодые забытые времена — старуха занимала какие-то там ответственные посты. Ужасом меня наполнила невероятность произошедшего, эта ее радость при виде блестящего, острого, как бритва, лезвия, это отчаяние, охватившее ее, как только она поняла, что я не смогу ударить ее, странное быстрое успокоение в моих руках и новая истерика после…
А все Федор Михалыч, не к ночи будь помянут!
Довести рассуждения до конца мне так и не удалось, ибо дверь (естественно, снова без стука!) распахнулась, так что я едва не упал, и в комнату вошли Ким с Шагиняном, неся в руках бумажные пакеты, из которых торчали разнообразные продукты и разнокалиберные бутылочные горлышки. Я поднял с пола старухину бутылку и, помахав ей — мол, мы тоже не пальцем деланные — поставил на стол.
— Стаканов хватит? — поинтересовался Ким, они, естественно, уже были изрядно пьяны.
— Должно хватить… Один вот у соседа одолжим, — повертев в руках соседский стакан, я подул в него, будто сдувая пылинки, впрочем, совершенно безо всякого смысла, уж что угодно, даже и контактные линзы линзами, но стакан сосед всегда соблюдал в стерильной чистоте.
И вот появилась она, началось. Вот этой черты, привычки я в себе никак не переношу, этого ощущения, вытекающего не знаю откуда, из ладоней, пока накрывается стол, нарезается хлеб, расставляются стаканы… Нетерпеливый зуд предвкушения разбегается по всему телу, хотя обычно стоит мне лишь подумать о спиртном, как дурно становится, но будто разогревается, раздразнивается дрожь во время приготовлений, вот я уже нетерпеливо притопываю и поглядываю на мутноватое стекло бутылки, думая только бы начать скорей, сам же разливаю неаккуратно, произношу поспешный тост, даже не закусываю, стараясь поглубже ощутить спиртовой ожог.
— Знаете, — потерянно произнес Ким, потирая глаза, прослезившиеся от дурной водки, — и смех, и грех… Хотел начать разговор с погоды… ха-ха. А поймал себя на том, что не знаю, зима сейчас или лето. Или, может, бабье лето… Год еще, подумав, припоминается. Годы у нас отсчитываются празднованиями дня рождения. Которое, потеряв смысл, стало лишь регулярным поводом для пьянства, — он повернулся ко мне, — Леха, тебе сколько лет?..
— Сорок девять, — протянул Шагинян, — и двадцать семь из них я под водой… Достижение народного хозяйства!
Ким поддержал его, с тоской наблюдая, как я разливаю по следующей:
— А как все начиналось!.. Кризис, опасность! Третья мировая!.. Всем народом поднимем строительство века! Призванное навсегда и полностью обезопасить!.. Лодка! Субмарина — подводный город! Сверхсекретно погруженный на самое дно океана! Постоянно невидимый, скрытый, постоянно наготове! Стратегические ракеты на страже мира! Добровольцы — простые нам не нужны, только лучшие!..
— Как все напыщенно, как бессмысленно, глупо, глупо, глупо!
Я их слабо понимал. Мне, родившемуся уже здесь, через две недели после погружения, жизнь, не ограниченная железом от бесконечных слоев мутной воды казалась чем-то из ряда вон…
Шагинян оглядел стены:
— Одиночество, изоляция, духота… И страх. Что человек без свободы!? А где ее найти, в каком отсеке!?
Проговорив это, Шагинян прикурил папиросу, вставив ее в роскошный костяной мундштук. Он всячески поддерживал старинный слух, будто мундштук по его заказу был вырезан безвестным мастером из натуральной человеческой кости от ноги, ампутированной лично Шагиняном (он работал хирургом). Мундштук был, без врак, роскошен и легендарен, и не один калека готов был с яростью отстаивать право принадлежности этой кости его собственной бывшей конечности.
— А я вам со всей ответственностью заявляю! — крикнул я, ударив кулаком по столу, — Что наше общество — квинтэссенция, предел, кульминация, к которой двигалось человечество всю свою историю! От чего плясало? От стада и от толпы! А куда шло? Сначала — брак, семья и род, дом, деревня, потом уже города, огромные и ячеистые метрополии. К самоизоляции стремится человек! От природы поначалу, а затем — барак разделяется перегородками и превращается в многоквартирную десятиэтажку! Отделение человека от человека! Нужен покой, нужно уединение! Человек человеку злой волчище, и только страх заставляет нас держаться вместе. Страх, который теперь уже не имеет смысла никакого!
Ненадолго я прервал свою речь, выловив вилкой из банки соленый огурец. Приятные мурашки пробежали по телу от внезапной невыносимой мысли: «Ох, как же я охерителен!»
Позабыв про огурец, я продолжал, как дирижер подчеркивая ритм слов движениями вилки:
— И наше с вами общество, столь идеально отрезанное от остального мира, есть его величайшее достижение. Единственная еще не проработанная деталь это отсутствие таких непроницаемых перегородок, неполное еще одиночество. А отсюда и проблемы, отсюда и выплывают все и всяческие Раскольниковы, бабки с топорами… — я запнулся, подумав, что невольно проговорился. Впрочем, никто, кажется, ничего не заметил, так что я вновь заговорил, уже тише:
