Габриэль Витткоп - Страстный пуританин
Его имя Могул, сказал мне охранник. Или, скорее, его так зовут, потому что тайное имя его неизвестно. Я хотел дать ему имя, ведомое лишь мне одному, но меня удержал страх святотатства. Пусть остается неназванным. Пусть пребудет выше дат и слов. Тигр как он есть. Вечный. Несформулированный.
Итак, тигриный лик. Уши, лежащие за сильным изгибом лба.
Впечатляющий пейзаж в тонах жженой сиены и охры испещрен длинными черными отметинами, пересечен бороздами, которые землетрясение, сопровождаемое вулканическим рыком, проложило по обе стороны широкого трепещущего носа, ни единой рябью не нарушив безмятежно чистую гладь двух янтарных озер. Но, в окружении мягких и шероховатых даров моря, волосатых, пульсирующих, жестких, поросших иными белыми антеннами, - преддверие слизистых оболочек, кожа ноздрей, оранжевая и шершавая, чья линия как бы повторяет очертания позвонка. Ниже - черные и влажные вульвы, сердце ракушек. Резцы неправильной формы выглядят трогательно в своей наготе, ибо в устрашающей улыбке тигр открывает взору самое интимное, самое тайное из того что имеет: кость. Какое бесстыдство, и, вместе с тем, какой дар! - сталактиты и сталагмиты с налипшими остатками пены, грот, от которого словно бы отступило море, розовый коралл десен, красный, бугор, губчатый коралл блестящего языка. Мохнатый подбородок круглится, завершая конструкцию, подобно архитектурному парусу свода - на подступах к белокурым пустыням шерсти.
Надо что-то сделать. Надо. Пусть этим Матье завладеет неукротимое наваждение, великое безумие. Он попадет в тиски. Он заскользит все неудержимей, словно по наклонной плоскости.
Я не был к этому готов. До сих пор моя личная жизнь протекала в ледяном одиночестве, напоминавшем сгущенный холод вокзалов. Суетность встречает во мне отклик еще меньший, чем натюрморты с черепами. Я - человек гордости.
Предполагаю, что тигр вошел в мою жизнь, чтобы заполнить образовавшуюся там пустоту. Я всегда знал, что создан для неистовой страсти, так как ошибкой было бы считать, что душевные потрясения являются уделом лишь чувственных натур. Если я мало согласуюсь со своими чувствами, то это, на самом деле, вызвано тем, что большего они и не требуют и речь в моем случае идет скорее о естественной склонности, чем о сознательной аскезе. Если, к примеру, моя излюбленная диета состоит из фрукта и чашки риса, то это просто потому, что мое мнение о «хорошей кухне» еще ниже, чем о плохой. А плотское общение с женщиной меня привлекает меньше, чем общество мужчины, которому я, в свою очередь, предпочитаю одиночество. И даже здесь мои потребности весьма ограничены: мне достаточно тайных игр, чтобы никакое неуместное вмешательство не спугнуло мою химеру.
Впрочем, как-то я посетил один подпольный бордель на улице Обэр. Он помещался в квартире с поддельной мебелью в стиле Людовика XVI с накладками из гравированных зеркал, пастельными листами и эстампами Моро Младшего. Жестоко угнетенный уже одним этим слащавым декором, я увидел, как в комнату входит девица, которую «мамаша» привела мне без спроса. Я тщетно попытался отделаться от этой шлюхи, леденившей мне кровь в жилах своей улыбкой и острыми, как у пилы, зубами. Ее игуанье лицо с розовыми глазами, увенчанное соломенной шевелюрой со взбитыми прядями, покачивалось на хищной шее. Я прилагал все усилия, чтобы не смотреть ей между куцым бюстом и щуплыми ляжками, - на сферический, тугой, отвратительный живот, на брюхо, набитое яйцами, готовыми лопнуть.
Девица накинулась на меня так, будто речь шла о ее жизни. Я постарался высвободиться, но, помимо алчности к деньгам, уже, впрочем, удовлетворенной, это существо упорно хотело меня удержать из чистой зловредности: прожорливая игуана опустилась на колени у моих ног, намереваясь возбудить во мне невозможное желание. Это было уж слишком. Я резко встал и оттолкнул девицу, которая соскользнула на ковер, покрытый неописуемыми цветами. С тех пор я уже забыл, какими ругательствами и проклятиями я ее осыпал, попутно приводя себя в порядок, но они, без сомнения, произвели на нее сильное впечатление - она отшатнулась, присев на пятки, рыча и задыхаясь.
Несколько лет спустя, уже осознав, кто я такой - или что я такое, - я обратился к услугам зрелых и красивых девиц, работающих на самих себя в квартирках-студиях Отей[17]. Их арсенал - ремни и веревки - мог иной раз меня взволновать, но то, как они им пользовались, выдавало грубость их душ и скудость воображения.
Как-то раз, во время пребывания в Германии, я попросил одного друга, о чьих вкусах был осведомлен, выказать ко мне суровость.
Он посмотрел на меня с невыразимой холодностью:
- Nein!.. - Без всяких объяснений и отговорок. Я почувствовал, что краснею до корней волос. Прежде чем покинуть комнату, я еще раз взглянул на злобно-торжествующее лицо приятеля, чтобы получше его запомнить. В убытке, впрочем, остался он сам, так как радость, которую я испытал, выпрашивая у него милость и терпя в ответ оскорбление, без сомнения, намного превзошла ту, которую ощутил он, унизив меня.
Дополнительное уточнение. В прошлом Дени несколько раз имел любовниц, от которых всегда отделывался довольно быстро, даже не заботясь о предлоге, чтобы оправдать свою скуку. Его попытки связей с юношами были вызваны лишь любопытством - так он полагал. На сорок четвертом году жизни все это начало уже отступать для него в туман прошлого - он не спешил пускаться в новые приключения, вероятно, из-за невысказанного но упрямого страха перед венерическими болезнями, и потому соблюдал целомудрие, как соблюдают трезвость, в силу рассудительности и природной склонности, до тех пор, пока в нем не укоренилось прочное отвращение к сексуальности. Иногда ему казалось, что весь город истекает спермой, смешанной с женской слизью. Он не смел более ни к чему прикасаться, избегал защелок и перил: одетый в перчатки, замурованный в одежду, испытывающий смертельное омерзение. Он удивлялся, видя вокруг себя мужчин и женщин, подчеркнуто носивших свой пол как лучшее достояние. А может, в них и правда не было ничего лучше...
О своих прошлых связях он, хоть весьма редко, но вспоминал, а вот о той, что оставила на нем самый сильный отпечаток, решительно забыл. Синда - так звали английскую лесбиянку с очень широко расставленными желтыми глазами; у нее были рыжие волосы, тонкий рот, широкая и короткая челюсть, очерченная резким углом, и неповторимая манера поворачивать голову на оси шеи: медленно, одним величественным движением. Дени не пытался добиться от нее того, в чем бы она, вероятно, ему отказала: хоть она и занимала его воображение с утра до вечера, он не видел здесь для себя ни возможности, ни смысла, удивляясь лишь тому, что столько людей провозглашают неотделимость любви от любви. Если бы его спросили, чего он ждет от Синды, он, вероятно, пришел бы в замешательство или, по крайней мере, был бы застигнут врасплох. Затем пришел день, когда она покинула его навсегда. Дени стер тот образ из памяти. Образ простой и сложный. Они стояли друг против друга на мосту Ватерлоо, и отблеск, падавший то ли от уличного фонаря, то ли неизвестно откуда, резко освещал лицо Синды, однако лоб ее, желтые глаза и плоский нос оставались в тени струящегося водой зонта. Был виден лишь короткий подбородок да длинные тонкие губы, которые шевелились, иногда открывая взгляду быстрый, влажный блеск зубов. И вот они все шевелились - эти гибкие, агрессивные губы. Дени не слушал, что она говорила, - без сомнения, какие-то жестокие слова - но это и не имело значения. Ничто не имело значения - лишь этот рот перед его глазами, самодовлеющий среди небытия, появившийся из тьмы, автономный, божественный, выносящий ему безапелляционный приговор, прежде чем сожрать.
Бланш не лгала, говоря, что у нее есть облатка, которую она мне как нибудь покажет. О подлинности святотатства говорил блеск ее глаз цвета абсента, скупо подчеркнутых сиреневым, бледность лица и крепко сжатые большие губы с опущенными уголками. И мне казалось, что я уже вижу облатку сквозь металл коробочки - серую, покоробившуюся, противную.
Много лет спустя одно лицо напомнило мне о Бланш. Это было в Берлине, в U-Bahn[18]. Поздний вечер. Пара рабочих слегка навеселе, едущая домой с детьми. Удрученные лица девочек под ледяной лаской неона. Самая младшая из них, лет восьми, как раз похожа на Бланш. Шов ее джинсов разошелся между ногами, и в эту дырочку не длиннее двух сантиметров просвечивала белизна не то белья, не то подкладки. Девчушка сидела, растопырив колени, и дурачилась с сестрой. А шов был разорван. Открыт. Распорот. На крошечном отрезке целостность была нарушена неожиданным отверстием, недозволенной дырой. Сходство с Бланш и, одновременно, в противовес ему, простодушная чистота увиденного ненароком белья напомнили мне об облатке.
Факелы, пропитанные кокосовым маслом, бросали отсвет на медные лица охотников-павангов. Когда мужчины умолкали, было слышно лишь, как вода капает с деревьев да потрескивает огонь. Один из охотников закурил кретек и начал:
