Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Медведь»
— Но Бонни и Клайд — прямое следствие кризиса, герои Великой депрессии. Здесь та же история?
— Не думаю. Здесь скорей действуют отморозки, на чье финансовое положение кризис мог и не повлиять. Если уж на то пошло, перед нами отражение куда более давнего и не только экономического кризиса: нормальное расчеловечивание, появление нового поколения бандитов, для которых страх наказания — почти абстракция. Низкая раскрываемость, бедственное положение милиции, отсутствие профессионалов, плюс отмена смертной казни, плюс общая деградация социума — и вот вам это новое поколение, которое убивает не выгоды ради, на ровном месте, ножом добивает ребенка…
— Но не смертная же казнь может остановить преступника!
— А это смотря какая смертная казнь. В России большой опыт по этой части, и лучше бы она была дифференцирована. Наказание должно соответствовать преступлению, миндальничать с террористом и проявлять милосердие к убийце — прямое попустительство, тоже преступление, и не из малых. Страх перед смертной казнью должен быть реален: зачем же ограничиваться расстрелом? У нас чего только не практиковалось: четвертование, например. Повешение. Разрывание конями. Это наказание, сама мысль о котором иного преступника способна остановить: не думаю, что бандита нового поколения прошибешь чем-то более гуманным. Вы, конечно, либерал и смертной казни не приемлете…
— У меня другие соображения: сам преступник, особенно такой зверь, о котором мы говорим, заслуживает смертной казни вполне, но что происходит с палачом? Ему-то за что? Это ведь убийство, как ни крути, и с этим надо жить…
— Человечество давно решило эту проблему. Есть несколько вариантов. Например, палач идет к семье приговоренного, просит у нее прощения, объясняет, что выполняет свой долг. Такое сохранилось в некоторых архаических обществах, главным образом на Востоке. Другой вариант — казнь поручается родственнику жертвы, он лично мстит преступнику. Третий — казнь совершается коллективно, всем обществом, оно берет ответственность на себя. Это касается, например, наказаний за преступления против религии и нравственности, побивание камнями специально задумано как месть всего народа…
— Да где же сейчас практикуется побивание камнями?!
— В исламе почти повсеместно, и никто не рассматривает это как убийство. Это именно символический акт, возмездие общества. Есть, наконец, вариант с анонимностью палача: в Штатах при введении смертельной инъекции никто не знает, где именно был яд. Есть несколько кнопок, их нажимают врачи, конкретный палач просто отсутствует… Дело даже не в страхе, просто общество, которое не воздает смертью за смерть, вступает на путь распада, а значит, его система ценностей утке затрещала. Есть классическая формула: ужас перед возмездием должен перевешивать любые возможные выгоды от преступления. Тогда кривая преступности резко идет вниз. А когда в основе общественной морали — сострадание к преступнику, попытка увидеть в нем прежде всего человека… о чем говорить!
— Но не видеть в нем человека тоже крайность…
— Преступление преступлению рознь, и я серьезно полагаю, что после известного уровня зверства — часто это сопряжено и со снижением интеллекта, о чем скажу отдельно, — мы действительно должны говорить о каком-то другом антропологическом типе, к которому обычные человеческие критерии неприменимы. У меня было дело об убийстве старухи, с изнасилованием: есть странная закономерность, по которой геронтофилы как раз обычно подростки, чаще всего шестнадцати-семнадцати лет. Он ее сначала изнасиловал, а потом потребовал, чтобы она для него приняла другую сексуальную позу. Поначалу-то она все терпела, думая, лишь бы не убил, но когда он стал требовать еще каких-то извращений, она взбунтовалась и стала на него кричать, стыдить, как он смеет издеваться над старухой… Он тогда обозлился — тоже самолюбие взыграло — и убил ее. Не грабил, ничего не взял. Как можно к этому случаю подходить с какими-то человеческими критериями? О каком тут сострадании или исправлении можно говорить? Это с самого начала другое существо, физиологически другое… Что касается связи зверства с умственной отсталостью — такое тоже бывает, это не столько нравственный, сколько умственный дефект. Человек не может себе представить чужих страданий, вообще не понимает, что делает, но тогда по крайней мере нужен своевременный диагноз. А у нас имбецилов чаще всего не диагностируют, не говоря уж о дебилах, благо и растут они в той среде, где нормальные врачи не появляются. У меня был случай: банда подростков, исключительно жестоких. Пятеро плюс вожак. Неожиданно приходит справка на вожака: дебильность. Мне приходится срочно переквалифицировать его как свидетеля! Но потом я задаю себе вопрос: если его, дебила, беспрекословно слушались пятеро остальных, каков их диагноз? Что ж, они еще хуже? Я бы понял еще шизофрения, паранойя: с этими диагнозами маньяк может оказывать почти гипнотическое влияние на окружающих. Но когда он просто кретин?! Кстати, уверен, что значительное — не меньше четверти — количество сегодняшних преступников вырастает именно из запущенных детей с так и не поставленным вовремя диагнозом. Жестокость и слабоумие — вещи тесно связанные, куда тесней, чем, скажем, жестокость и интеллект. По-настоящему умный преступник мне так и не встретился — если, конечно, говорить о преступлениях, связанных с насилием, а не об экономических схемах.
— Правда ли, что Ростов — уникальный криминогенный город? В смысле, какой-то разлом в почве, трещина, климатические предпосылки для маньячества…
— Хочу наконец развеять дурацкий этот миф — впрочем, в каком-то смысле и он городу на пользу, ибо привлекает внимание — и заявить с полной ответственностью: никакой вотчиной маньяков Ростов не является. А является он вотчиной знаменитого психиатра Бухановского, который и научился первым в мире рано распознавать предрасположенность к сексуальным преступлениям. Он же лучше всех рисует психологические портреты насильников, он вычислил Чикатило и тем прославился — словом, Ростов не тот город, где действует больше всего маньяков, а тот, где их успешнее всего ловят. Отсюда репутация криминогенной «трещины», выдуманного телевизионщиками «разлома», ростовского треугольника и т. д. Это закономерность известная — Лондон в викторианские времена тоже считался чрезвычайно криминальным городом, но не потому, что в нем совершалось больше всего преступлений, а потому, что они здесь раскрывались. Скотланд-Ярд был лучшей криминальной полицией своего времени. И Чикаго был не самым криминальным городом, просто лучшие американские сыскари работали именно здесь. Так что криминальная слава Ростова — это, в сущности, слава здешних следователей. Что до статистики, так я лично составлял для служебного пользования книгу о сексуальных преступлениях в нашей области, и ни малейших отклонений от нормы у нас нет. Напротив, мы еще сравнительно мирный регион, скорей уж у нас перевыполнение плана по литературе: Михаил Шолохов, Виталий Закруткин, Анатолий Калинин с «Цыганом», Виталий Семин, Леонид Григорян, Денис Гуцко, Сергей Тютюнник — называю только тех, кого знает вся Россия. Запишешь тут…
— В последнее время много пишут о смене воровских элит: настоящие воры в законе исчезают, смотрящими по регионам назначают никогда не сидевших, звания покупаются…
— Смотря о каких смотрящих речь: смотрящим по зоне не может быть назначен сторонний человек с малым тюремным опытом. Смотрящие по регионам — да, сегодня это чаще всего уже не «синие», как называли синего от татуировок преступного авторитета, а «назначенцы» — либо никогда не сидевшие, либо официально не коронованные. Тут ничего необычного нет — еще Мэкки-Нож жаловался, что настоящая преступность перекочевывает из сферы грабежей банков в сферу их создания и охраны… Криминальный передел благополучно завершился в девяностые. Огромная часть воров легализовалась. Мне почти не встречались воры в законе, опоэтизированные в фольклоре, — якобы никогда не матерящиеся, ни дня не работавшие официально, свято блюдущие кодекс чести… Зато сплошь и рядом встречались люди, верные принципу «умри ты сегодня, а я завтра». Покупаться на легенды о строгих и благородных блатных нравах сегодня не может даже ребенок. Иное дело, что изображать преступников идиотами тоже не следует — некоторые из них мне даже передавали благодарность за то, что я в своих романах их не унижаю, — но это никак не следствие моего уважения к криминалу. Единственная реальная добродетель преступных сообществ — интернационализм. На дне, как и на вершине, действительно никого не волнует национальность, отсюда огромное количество еврейских и кавказских воров в законе даже в регионах, которые объявляют ксенофобскими. Нет там никакой ксенофобии. И, конечно, они умные, иначе давно бы переловили.
