Ричард Бротиган - Следствие сомбреро
Большой сэндвич с тунцом, на белом хлебе, очень сочный, едва не сочится майонезом, в точности как юморист любит, – прямо посреди головы, и на сэндвич нацелились все мозговые прожекторы, и тут же, как оно обычно и бывает, юмористу подурнело.
Он попытался изгнать сэндвич с тунцом из головы, но тот уходить не желал. Цеплялся, как морской желудь к эфиопскому линкору. Сэндвич с тунцом не уступит. Юморист еще раз попытался выкинуть сэндвич с тунцом из головы, но сэндвич двигаться не желал.
Дурнота превратилась в натуральное отчаяние.
Пришлось сесть.
А все потому, что он обожал сэндвичи с тунцом и три с лишним года их не ел. Прежде он съедал в среднем пять сэндвичей с тунцом в неделю, но вот уже несколько лет ни одного, и порой жизнь его без сэндвича с тунцом казалась пуста.
Не раз он вдруг бессознательно выбирал банку тунца в супермаркете, а потом соображал, что наделал. Уже прочитывал половину содержимого на банке, а потом вдруг понимал, что творит. Тогда он испуганно озирался, будто его застали с порножурналом в церкви, торопливо совал банку на полку и уходил, стараясь забыть, что вообще к ней притрагивался.
Почему у американского юмориста такие проблемы с тунцом? Ответ простой: ужас. Юморист боялся тунца. Ему тридцать восемь лет, и он боится тунца. Проще простого. Причина ужаса – ртуть.
Когда несколько лет назад открыли, что ртути в тунце больше нормы, юморист бросил есть тунец: боялся, как бы ртуть не собралась у него в мозгу, не повлияла на мышление, а затем не подействовала и на его работу.
Он думал, его книжки одичают и никто не станет их покупать, потому что их изуродует ртуть, а он спятит, если будет питаться тунцом, и тунцом он питаться перестал.
Решение отказаться от сэндвичей с тунцом было одним из самых трудных и травматичных решений за всю его жизнь. Юмористу до сих пор снятся кошмары.
Однажды он даже пошел к врачу и спросил, хватит ли тунцовой ртути, чтобы ему навредить.
– Да нет, ешьте тунец, если охота, – сказал врач, но юморист все равно не ел. Боялся послушаться врача.
Он ужасно любил тунец, но свое искусство любил сильнее, поэтому старался больше о тунце не думать, однако он ведь человек, порой срывался, как только что и поступил, и душа его за это расплачивалась.
Он сидел на диване, и руки его тряслись от тунцовых полярностей – притягательности и ужаса.
Можно лишь глубоко посочувствовать японке, спящей в миле оттуда в Сан-Франциско. Она два года терпела подобное поведение, а временами терпела и такие вещи, по сравнению с которыми это – возня в песочнице. Наблюдала беспрерывную череду целиком или отчасти развитых невыносимых маний и двусмысленностей личности, на фоне которых ее работа казалась самым мирным отрезком дня.
Японка работала психиатром в отделении неотложной помощи местной больницы.
Психи, с которыми она сталкивалась по ночам, в сравнении с юмористом были ребятами простыми и незамысловатыми.
Толпа
Небольшая толпа уже сгрудилась вокруг мэра, двух плачущих людей и сомбреро. Людям было любопытно, что тут делается, но они лишь стояли и смотрели на мэра, двух плачущих людей и сомбреро.
Толпа в основном помалкивала. То и дело кто-нибудь чуточку перешептывался. Затруднительно вообразить, что эти самые люди вскоре будут давить местную полицию, до упора воевать с Национальной гвардией, а затем палить по танкам, парашютистам и тяжеловооруженным вертолетам. Если поглядеть на них теперь, ни за что не скажешь ничего такого.
Мэр все пытался заставить двух мужиков утихнуть, чтоб он мог разобраться, но головы этих двоих утопали в слезных водопадах, и оба не в состоянии были умолкнуть или объясниться.
Толпа перешептывалась.
– Это что, сомбреро? – прошептал один.
– Это сомбреро, – прошептали ему в ответ.
– Что оно делает посреди улицы?
– Не знаю. Сам только подошел.
– Потерял кто-нибудь?
– Не знаю.
– Вот и я не знаю.
– Я сам знаю, что ты не знаешь, ты же только что меня спросил.
– Точно. Спросил. Извини.
– Тут не за что извиняться.
– Спасибо.
На другом краю толпы тоже зашептались:
– Чего это они плачут?
– Это что, мэрский родич?
– Ага.
– Чего он плачет? Я раньше не видал, чтоб он плакал. Вроде плаксой никогда не был. Я с ним в школе учился. Он легкоатлетом был. Пробегал стометровку за десять и три. Еще какой бегун. Ни разу не плакал.
– Тихо! Я хочу послушать, что мэр говорит.
– В те времена десять и три – не хухры-мухры.
– Это все прекрасно, но я хочу послушать мэра.
– Я что, слишком много говорю?
– Да!
Мэр уже не на шутку разозлился.
– ХВАТИТ РЕВЕТЬ! – закричал он. – ПРЕКРАТИТЕ СИЮ ЖЕ СЕКУНДУ! СЛЫШИТЕ? Я ВАШ МЭР! Я ВАМ ВЕЛЮ ПРЕКРАТИТЬ!
От воплей мэра двое, естественно, продолжили плакать и заплакали еще сильнее, если это возможно, а это, как выяснилось, возможно.
Шепотки продолжались:
– Чего это мэр орет? Я раньше не слышал, чтоб он орал.
– Не знаю. Я за другого кандидата голосовал. А ты за мэра?
– Ага, я за него.
– Тогда не спрашивай, чего он орет. Сам же за него голосовал.
Зашептались две женщины:
– Какой скандал!
– Где скандал?
– Здесь.
– А.
Шептались дети:
– Эти люди плачут.
– Ага, хуже нас.
– Если б я так ревел, меня бы в комнату – услали.
Шептались старики:
– Слыхал? Нам социальную страховку повысят.
– Не-а, не слыхал.
– Четыре и один процента с ноября, если Конгресс одобрит.
– А если не одобрит?
– Что?
– Я говорю, если Конгресс не одобрит?
Шептались две домохозяйки:
– У меня задержка на восемь дней.
– Думаешь, опять залетела?
– Надеюсь, нет. Троих с головой хватит.
– Помнится, ты как-то говорила, что хочешь ровно дюжину.
– Я, значит, была не в себе.
Шепот набирал обороты.
Толпа росла и оживлялась.
Внезапно шепот зажужжал пчелиным роем.
Толпа шаг за шагом по расписанию двигалась по пути, что приведет их к борьбе с федеральными войсками и сунет городишко в центр всемирного внимания.
Уже недолго.
Какие-то несколько часов, и уши их свыкнутся с грохотом пулеметов и артиллерийским огнем, а весь мир станет на них смотреть.
Всего несколько дней оставалось им до прибытия президента Соединенных Штатов, который оценит ущерб и протянет целительную пальмовую ветвь утешения и примирения.
Он также произнесет знаменитую речь, которую выгодно сравнят с Геттисбергским посланием Линкольна.[4] Через несколько лет ее напечатают в школьных учебниках. И еще объявят государственный праздник – в память о погибших и дабы вновь настроить живых на дело национального единства.
Авокадо
Наконец видение сэндвича с тунцом улетучилось из головы, и он смог отрядить рассудок на дальнейшие поиски чего-нибудь поесть, поскольку теперь он был очень голоден. Ему требовалось что-то съесть, притом срочно.
Сэндвиче-тунцовое отчаяние исчезло, и голова поигрывала другими питательными вариантами. Должно ведь найтись такое, что он может съесть.
Гамбургеры исключены, сэндвичи с тунцом тоже.
Оставались тысячи съедобных вещей, и о некоторых он задумался.
Супа не хотелось.
В кухне была банка грибного супа, но суп он есть не станет.
Ни за что.
Он подумал про авокадо.
Это неплохо.
«Я съем авокадо».
Он мысленно откусил авокадо с лимонным соком – получилось вкусно. Да, вот что нужно – авокадо. Потом он вспомнил, что авокадо у него нет, а все магазины поблизости закрыты, поскольку час поздний.
Юморист купил авокадо месяц назад – в тот день, когда японка сказала, что больше не желает его видеть. Его чувства пришли в такое расстройство, что он игнорировал авокадо, и в конечном итоге авокадо сгнило на кухонном подоконнике, и пришлось его выбросить.
Хорошо бы у него сейчас было это авокадо. Он бы полил его лимонным соком и смог забыть о голоде. Стал бы переживать из-за чего-нибудь другого. Снова бы задумался о своей любви к потерянной японке, а может, занял бы голову какой-нибудь малодушной ерундой. Поводы для переживаний у него никогда не иссякали. Преследовали его, точно миллионы дрессированных белых мышей, а он был их хозяин. Научи он свои переживания петь, в сравнении с ними мормонский хор «Табернакл» пел бы, как огурчик.
«Может, омлет», – подумал он, хотя знал, что в доме нету яиц, а в ресторан идти не собирался.
Да, яйца – это было бы хорошо.
