Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола
— Это твоя доля, пацан.
Одного из них я встретил спустя много лет в лагерях. Но тогда не он уже, а я ему оказывал покровительство. А пока мне надо было решить еще две проблемы. Первая была чисто теоретическая: я участвовал в воровстве, т. е. я стал вором. Вор — враг общества. Это я прочел в газете. Враг общества. В этом было что-то особое, романтическое. Владимир Дубровский, Карл Моор. Враги общества. А общество было лживым и наполненным какими-то подлыми и мерзкими существами, которые говорили одно, а делали другое. А отец говорил матери (я это слышал):
— У мальчика будет своя жизнь, не твоя, не моя, а его собственная. И он должен уметь стоять на ногах. Я не поощряю драки. Но он должен уметь защищать себя, свою честь, и это его право. Милиция здесь ни при чем.
Вторая проблема — куда деть деньги. Но с этим все оказалось проще — я поехал путешествовать. Меня свели с такими же, как я, хотя в основном это были беспризорные. И я поехал с ними в Азию. Я уже знал, что кругом вездесущие и всезнающие менты, но их можно и должно обмануть. Я много знал такого, о чем эти мальчишки не подозревали, впрочем, и наоборот, разве я мог знать, что гуся можно выпотрошить, обмазать глиной, закопать чуть-чуть и жарить на костре или что картошку можно испечь под ведром. Они также много знали. Например, о женщинах, и умели ругаться. А я не понимал значения большинства слов. Я вообще в этом отношении был удивительно малознающ и наивен, то есть, я понимал, что капустное поле — это не то поле, но что же это в конце концов? Я так до конца и не знал, да и не могу сказать, что сильно этим интересовался. Меня тянули путешествия, чужие города, приключения. Конечно же, меня ловили, доставляли домой. Мать, впадая в истерику, кричала, что я буду бродягой и бандитом, я, единственный в роду. А отец уже лежал в больницах, медленно умирал. И только однажды, тяжело глядя на меня белыми от какой-то скрытой боли глазами, медленно проговорил:
— Берегись. Закроются мои глаза — худо тебе будет, худо!
Вообще молодости свойственна жестокость. А что такое слезы матери? Так, что-то далекое и абстрактное… Узнаешь, когда сам станешь родителем… И еще, чтобы на время закончить эту тему, расскажу о кольчуге.
Не знаю, была ли это женская кольчуга или какая-то подростковая, но однажды я надел ее на телогрейку, сверху надел полушубок и поехал на ВИЗ, это у нас здесь, в Екатеринбурге, есть такой район — Верх-Исетский завод. Возникла драка — драки возникали в то время постоянно — и меня ударили ножом в спину, ударили подло, наотмашь, и нож, встретив кольчугу, сломался в двух местах. А мальчишка, его почему-то звали Старым, исходя визгом, бросился бежать, петляя, как заяц. Вот, собственно, история с кольчугой.
Однажды меня спросили, как же это так, приличный мальчик из приличной семьи… Я не знаю, что значит в наше проклятое Богом время приличная семья. Это кто такие? Помилуй Бог, не знаю. Ну да, отец не лакал водку, как свинья помои, не выгонял нас голых и босых из дома. Да-да, сыну старались дать образование, научили завязывать галстук, правильно подбирать рубашки, не чавкать за столом и читать книга. Что еще… Ну да, было фортепиано, знали языки. Так это же было и очень неприлично, буржуазные предрассудки, барские замашки. А приличная семья — это совсем не то.
Не хватало нам пролетарского происхождения, которым все так чванились в те времена. Разве в таких семьях родятся приличные мальчики, где читают Киплинга, а не Гайдара, А. К. Толстого, а не Маршака, Шекспира, а не Вишневского. Или, может быть, приличные — это те, которые набивали защечные мешочки, торгуя мелочью по лавкам? Но смею утверждать, что никто из моих предков не был торгашом, не знаю, были ли среди них разбойники и контрабандисты, может быть, я — единственный выродок. Но я — истинный сын своего времени. Меня и многих таких же, как я, родило время, общество, его отвратительная лживость, бездуховность и кровожадность, его нравы и порядки, его кумиры и вожди, разобщенный и искалеченный народ.
Так вот, странные слова про Глиста, сказанные дядей Ваней тогда, над мертвым Котиком, в моем воображении превращались в чудовищ: то в гигантскую траурную сколопендру, передвигающуюся отвратительными судорожными рывками, то в какого-то красного паука, то в белую, как туман, тень, от которой тянуло холодом.
…Дядя Ваня, продолжая ругаться, подозвал к себе Хлюста, здоровенного мокрогубого парня из своих, и сунул ему сотню.
— Иди на кладбище, к Митрофанычу. Скажешь, от меня, отдашь деньги и расскажешь все, как было. Скажи, похоронить надо по-человечески.
Ночью мы, крадучись, несли завернутый в черную шаль труп… Помню белое, как мел, лицо Котика в гробу и могилу, казавшуюся в темноте бездонной ямой. Именно здесь, сидя на маленькой могиле, я впервые, вне дома, пил водку, которую Матаня разливал из огромной четвертной бутыли.
Ночью мне не спалось. Сжимая рукоять острого как бритва туркменского ножа, я вглядывался в темные углы чердака, надеясь что-нибудь заметить, что-то шевелящееся и страшное. Но Глист не пришел. Он не пришел ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Он пришел на семнадцатый день после похорон Котика.
Сначала я услышал содрогание пожарной лестницы. Потом в квадрате окна на фоне звездного неба возникла абсолютно черная фигура, вроде бы человеческая. Там, где было лицо или морда, зловеще блеснули зеленые искры. Как я понял после, — очки.
Я кинулся… Нет, пополз на животе к взрослым. Дядя Ваня криво улыбнулся и разбудил своих.
Черный долго стоял неподвижно, прислушиваясь к звукам и всматриваясь в темноту, а потом плавно и совершенно бесшумно нырнул на чердак.
Самое страшное было в этой бесшумности. Он как будто не шел по хрустящему шлаку, а парил.
Черный остановился около спящих ребят, и в его руке блеснул узенький и острый, как игла, лучик света. Запахло чем-то приторно-сладким, и звякнуло что-то металлическое.
В этот момент дядя Ваня метнул нож. Я много раз видел, как бросают ножи, сам мог метнуть нож или топор, но такого броска я не видел никогда. Нож воткнулся в яремную ямку. Черный захрипел. С его головы что-то слетело, и она стала похожа на огромный белый одуванчик.
Вспыхнули фонари.
Это был альбинос среднего роста, с громадной шевелюрой белых, как вата, волос. Красные кроличьи глаза. Но в выражении глаз и лица было что-то больное и одновременно приторно-ласковое и безумное. Он еще успел прохрипеть:
— Я не могу без крови. Я…
Гиена! Да, он тоже был гиеной. Как Стальной и еще те, другие, которые попадались мне на длинном пути…
3
После этого случая Матаня отвел нас куда-то в старый город. Огромный дом с окнами внутрь поросшего зарослями двора был обнесен высоким глиняным дувалом. По углам двора высились две могучие чинары и густая зелень. Из широких зубчатых листьев делали долму — что-то очень похожее на наши голубцы. В другом углу, помолясь Аллаху или еще кому-то, резали баранов, и тогда по всему двору разносился запах шашлыков, люля, горячего уксуса, перца и особый, ни с чем не сравнимый запах плова.
Снаружи дом был обыкновенным и даже неказистым, небеленый, из сырцового кирпича, впрочем, как и все вокруг. Внутри было необычно: ковры, какие-то кованные железом сундуки — огромные и неуклюжие, горки с посудой. Все это вмещалось в семь или восемь комнат. Я знал, что можно было нырнуть в погреб и узким подземным ходом выйти в глухой овраг далеко за домом. Дом смахивал на лабиринт, там можно было встретить кого угодно. Здесь жили таинственные люди, останавливались воры, бродяги, даже беглецы из тюрем и еще Бог знает кто.
Здесь мы и приютились в то лето. Хозяйкой была моложавая русская баба лет тридцати пяти-тридцати восьми, разбитная, дерзкая на язык и на руку. Звали ее Феня. Фене помогал Мортирос, страховитый на вид армянин со шрамом через все лицо. Он был ей не то мужем, не то батраком.
Мортирос делал изумительные шашлыки. Он брал огромный глиняный горшок, укладывал на дно зеленые виноградные листья, нарезанный кружочками лук, какие-то пахучие травки, мясо, нарезанное одинаковыми кусками, потом снова травку, лук, листья, перец, пока горшок не наполнялся до краев. Затем Мортирос приносил целое ведерко специально выбранных для этого гранатов — бледно-розовых и пронзительно кислых, надрезал их крестом и выжимал, как лимоны. На следующее утро Мортирос нанизывал мясо, лук и травки на шампуры, напоминающие мушкетерские шпаги без эфесов, и укладывал их на мангал, крутя в руке деревянный ветрогон. Временами он снимал шампуры с шашлыком и совал их в барабан, полный красного армянского вина, и мясо шипело, испуская острый аромат вина. Под конец Мортирос обваливал шампуры с мясом в толченых орехах и как бы проносил их сквозь жар мангала. А дальше шампуры укладывались на огромное деревянное блюдо со всякой зеленью, и начиналось великое поглощение еды и питья.
