Ежи Анджеевский - Апелляция
Вечером того же дня
Гражданину Первому Секретарю Польской объединенной рабочей партии в Варшаве
ЗАЯВЛЕНИЕМариана Конечного, технолога мясной промышленности, ныне пенсионера, проживающего в О., на проспекте Победы д. 17 кв. 56, а теперь находящегося на излечении в Психосоматической клинике Городской больницы в Т.
Я, нижеподписавшийся, убедительно прошу вас, Гражданин Первый Секретарь, лично рассмотреть настоящее заявление и вынести справедливое решение, обязать соответствующие органы прекратить обидную слежку за мной, наказать нарушителей закона, а мне полностью вернуть гражданские права в соответствии с Конституцией Польской народной республики от июля 1952 года.
Я родился 1 мая 1926 года в деревне Калеты Августовского уезда, у родителей Яна и Анели Кундичей Конечных, младшим из шестерых братьев и сестер. Отец, по происхождению крестьянин, работал лесником в лесничестве Церцеж Августовского уезда, а после освобождения получил усадьбу с пятью гектарами земли в деревне Церлица, где и умер в 1959 году. Трехлетним ребенком, в 1929 году, я лишился матери, меня, моих братьев и сестер воспитывала мачеха, Бронислава Конечная, в девичестве Ковальчик, умершая в 1943 году. К началу II-й мировой войны я окончил шесть классов Народной школы, после чего, по независящим от меня причинам, вынужден был оставить учебу. В 1943 году меня арестовало гестапо и, обвинив в хранении оружия, перевезло в отделение гестапо в городе Сувалки, где в ходе трехмесячного следствия меня неоднократно пытали, но я, хотя мне было всего семнадцать лет, не раскололся и никого не выдал, а оружие, которое я прятал, принадлежало моему брату Александру, и я знал, что он член движения Сопротивления. В сентябре 1943 года меня освободили благодаря взятке, которую дала одному гестаповцу, австрийцу, моя тетка, Барбара Конечная, работавшая экономкой у священника Церцежского прихода, ксендза Мацея Боровича. После освобождения, не чувствуя себя дома в безопасности, я в октябре 1943 года вступил в партизанский отряд, организованный Польским союзом повстанцев и действовавший в районе городов Августов и Сувалки, подчиняясь Армии Крайовой. Участвовал во многих диверсионных операциях и в сражениях с карательными экспедициями вермахта. В марте 1944 года я заболел сыпняком и потом, вплоть до ноября того же года, у меня были всевозможные осложнения, в том числе плеврит, отек мозга, гайморит, и я находился часть времени в больнице в Августове, а часть, когда Советская Армия нас освободила, в деревне у отца.
В январе 1945 года я помогал моему дяде, Владиславу Конечному, осваивать бывшую немецкую усадьбу в деревне Карнево Элкского уезда, выделенную ему, как переселенцу, взамен покинутой усадьбы в деревне Рачки, бывшего Августовского уезда.
В июне 1945 года, когда призывали добровольцев на службу в милицию, я пошел и прослужил там три года, сначала в чине капрала в Августове, где я исполнял также обязанности политинструктора, а затем, в 1947 году, был назначен начальником отделения в Соколянах, Белостокского уезда. Эту суровую службу я нес в трудной боевой обстановке, не жалея времени и сил на борьбу с бандами НВС[4] а также на укрепление и упрочение народной власти. Моя молодость и идейно-политическая незрелость привели к тому, что в июне 1948 года я был арестован органами безопасности по обвинению в интимных отношениях с гр. Ядвигой Коцик, политически подозреваемой из-за братьев, принадлежавших к фашистским бандам НВС, что выявилось только тогда, когда младший из братьев, Лешек Коцик, по кличке Гром, был схвачен в мае 1948 года и приговорен к смертной казни, и тогда стало известно, что второй Коцик, Анджей, по кличке Волк, погиб в лесной схватке осенью 1947 года, а третий, Витольд, пропал без вести. Я всего этого не знал вплоть до ареста и разоблачения Лешека Коцика, а гр. Ядвига Коцик клялась, что тоже не знала, чем занимаются братья, и не поддерживала с ними никаких отношений. Когда меня арестовали и держали семь месяцев в следственной тюрьме в Белостоке, я вначале считал себя очень обиженным, только потом поручик, который вел следствие, объяснил мне, что, как работник милиции, к тому же на должности начальника отделения, я обязан был проявлять усиленную бдительность и не имел никакого права оправдывать свои поступки незнанием, и тогда я в этом духе давал показания перед судом, в последнем слове признал свою вину и просил вынести мне соответствующий приговор, и меня справедливо приговорили к двум с половиной годам тюремного заключения, каковое наказание я отбывал сперва в Белостокской тюрьме, потом в Барчеве и в Илаве. В Илавской тюрьме по моей инициативе и при поддержке тюремной администрации был основан марксистский кружок, что позволило мне ближе познакомиться с революционной идеологией, в той же Илаве я окончил профессиональные курсы по специальности деревообрабатывающая промышленность, так что пребывание в тюрьме, хотя оно и лишило меня свободы, считаю для себя весьма полезным, я вышел из тюрьмы умственно созревшим, только здоровье у меня немного пошатнулось вследствие туберкулеза, от которого мне пришлось потом семь лет лечиться, когда в разные периоды болезнь давала о себе знать. Зато никаких трудностей с работой у меня после выхода из тюрьмы не было. Сначала я работал в Уездном народном совете в Мронгове, в финансовой части и в отделе прописки, затем в Городском народном совете, в Городском управлении жилыми домами, на обеих работах трудился плодотворно, выговоров никогда не получал.
В 1953 году, стремясь вести широкую общественную работу, я основал в О. транспортный кооператив, где мне удалось объединить всех почти возчиков города и окрестностей, до той поры действовавших в одиночку. Учитывая мои общественные и организационные успехи, меня в 1954 году, с согласия Воеводского комитета ПОРП, назначили директором фабрики тростниковых плит и одноквартирных домиков в Вилкасах. Я приступил к исполнению этих новых и ответственных обязанностей самоотверженно и с энтузиазмом, тем более, что за год до этого обзавелся семьей, женясь на Халине Томашевской, дочери железнодорожника, передовика производства, а 19 февраля 1954 года родился наш первенец Александр. Однако все мои труды и старания были напрасны, я всегда стремился к тому, чтобы на вверенном мне участке дела шли как можно лучше, но мои благие намерения вскоре обернулись против меня, меня жестоко обидели, Гражданин Первый Секретарь, за мои старания, это случилось, когда из управления, из Варшавы, приехал директор Гвязда, и я не знаю, то ли меня какой-нибудь недруг перед ним оклеветал, то ли еще что, но он с самого начала проверки отнесся ко мне критически и недружелюбно, равно как и к моей деятельности на руководящем посту и к методам, какие я применял, чтобы поднять среди рабочих дисциплину и производительность труда, а также моральный и идейный уровень. Я, вопреки тому, в чем меня упрекали на собрании коллектива, никогда не стремился к единоличной власти, у меня не было головокружения от успеха, я всегда соблюдал законность, никаких личных выгод из своего положения не извлекал, а лишь хотел, чтобы мое предприятие не только выполняло, но и перевыполняло планы, и поэтому, с целью поднять производительность труда, начал с помощью нескольких преданных мне лиц собирать подробную информацию обо всех моих подчиненных, касающуюся как их работы, так и жизни в нерабочее время, взяв за основу правильный марксистский тезис о том, что, желая поднять людей на более высокую ступень, надо сначала все подробно о них узнать. Потом на основании этих документов, найденных директором Гвяздой и зачитанных им вслух на собрании коллектива, против меня выдвинули тяжкие обвинения и хотели даже вывезти меня с фабрики на тачке, но до такого незаслуженного мной позора дело не дошло, вероятно, мои могучие враги из контрразведки не желали такого моего упадка, потому что уже тогда наметили для меня долгий путь мучений, у меня нет никаких доказательств того, что директор Гвязда, позоря меня и оскорбляя, делая из меня посмешище, действовал не по своей воле, что вдохновителем всей расправы был некто другой, действовавший исподтишка, во всяком случае, после того ужасного собрания, когда меня единогласно осудили якобы за групповщину, диктаторские замашки, а также нарушение принципов социалистической морали, я твердо решил уйти с должности директора, а поскольку был глубоко обижен плохим отношением и непониманием моих намерений, то подумал, что раз так, то пусть те, кто меня заменит, не пользуются плодами моего тяжкого труда, ведь если я был плохим директором, то, значит, все мои начинания плохи, и чтобы ничего после меня не осталось, я в присутствии своего шурина, гр. Виктора Томашевского, тоже работавшего на фабрике в качестве специалиста по грибкам, достал из ящика моего стола папку с планами капитального строительства, составленными по моему указанию моим заместителем по техническим вопросам, инженером Казимежем Борсуком, и опять-таки в присутствии шурина отнес ее в комнату, где часто ночевал, когда приходилось задерживаться допоздна на работе, и там, чтобы ничего после меня не оставалось, разорвал их и сжег, а этим поступком, совершенным в приливе горя и обиды, навлек на себя ужасное несчастье. Только потом, спустя восемь лет, я понял, что мои враги, избрав меня своей жертвой, только ждали случая, чтобы меня загубить, и я собственными руками предоставил им такую возможность. Хочу отметить, что когда я в октябре 1955 года уничтожил эти планы капитального строительства, то меня в органы госбезопасности не вызывали, и ни один работник этих органов не беседовал со мной на эту тему, только наш кадровик имел со мной беседу, и я вполне мог все дело утаить, потому что инженер Борсук, когда я ему рассказал, не расстроился нисколько и заявил, что ничего страшного не случилось, у него есть дубликаты, но я врать не хотел и, увольняясь, рассказал все, как было, и в результате люди, враждебно ко мне настроенные после собрания, подняли шумиху, начали распускать обо мне всевозможные догадки и сплетни, я только потом понял, что мои преследователи все это заранее запланировали и предусмотрели во всех подробностях, сам я немного значу, я простой, рядовой гражданин и с этой точки зрения не подлежу жестокой расправе, но когда уж ОНИ изберут такого обыкновенного человека своей жертвой, то понимают, что не стоит скромную пешку уничтожать с большим шумом, достаточно ее изводить мелкими, но непрерывными издевательствами, сохраняя при этом полную видимость законности, чтобы такого простого человека загнать в тупик, лишить воли, а поскольку я не хочу сдаваться и все время требую справедливости, то они на меня взъелись и не хотят выпустить из рук, вероятно, они оставили бы меня в покое, если бы я капитулировал и дал ложные показания, признаваясь в не совершенных мною преступлениях, ибо, Бог свидетель, я никогда не был агентом никакой иностранной разведки. Пароля, который они хотят выведать у меня, я не знаю и знать не могу, по этой же причине информации о сотрудниках фабрики тростниковых плит и одноквартирных домиков в Вилкасах никому не передавал, равно как и планов капитального строительства этого предприятия, ибо оригинал я уничтожил, чему есть свидетель, мой шурин, гр. Виктор Томашевский, но его показаниям люди, ввиду нашего родства, не очень верили и давай меня поносить, раньше я для них всем был хорош, а теперь на мне сухой нитки не оставили, объявили извергом, антиобщественным элементом, наверное, мне следовало махнуть на все рукой и убраться с глаз долой, уехать все равно куда, лишь бы подальше, в Нижнюю Силезию, Щецин или Зеленую Гуру, но мне было тяжело бросить родные края, где я провел детство, молодость и первые зрелые годы, а поскольку я не чувствовал за собой никакой вины, то не мог решиться на такое добровольное изгнание с женой и с ребенком, теперь думаю, а тогда не до конца все понимал, что, куда бы я в ту пору ни убежал, в какие края ни забрел, на Западные ли земли, на Северные ли, в большой город или в деревушку гденибудь у черта на куличках, они бы меня вскорости выследили, потому что суровый приговор мне уже был вынесен и не в моих силах было изменить жестокую судьбу. Теперь я никак не пойму, почему тогда и еще потом целых восемь лет был слеп и глух, в свое оправдание могу только сказать, что, чувствуя себя кристально чистым, я еще как-то понимал людскую злобу и сплетни, хотя мне это было больно и обидно, но даже представить не мог, что заговор против меня составлен так высоко, что его методы так жестоки, цели так безжалостны и являют собою такое издевательство над законностью. Итак, не сознавая сути вопроса, я стал подыскивать новую работу, поскольку благополучие мое и моей семьи сильно пошатнулось и по этой причине я воспользовался первым, что подвернулось, и начал работать в Госхозе в Свентках, в отделе животноводства, кладовщиком этого отдела. Но уже в самом начале столкнулся с большими трудностями, потому что, хотя наш отдел поставлял корма полутора десяткам хозяйств в округе, у нас не было тяжелых весов, и каждый транспорт корма приходилось оценивать на глаз, отсюда всевозможные недостачи, и когда вследствие недостаточного питания в снабжаемых нами хозяйствах начался падеж скота и лошадей, этим занялись власти, меня, как кладовщика, арестовали, но во время следствия обнаружилась моя невиновность, поскольку обстоятельства заставляли меня недодавать корм, но пользовались этим в корыстных целях другие, не я. Впрочем, я допускаю такую возможность, что меня бы тогда осудили, несмотря на мою невиновность, если бы мои могущественные враги, в чьи планы это не входило, не замолвили за меня словечко где надо и не добились у прокурора прекращения следствия. Я не уверен, что так было, но так быть могло.
