Виктор Шендерович - Операция «Остров»

Если это еще его деньги.

Его, вроде бы, не слушали, но береженого бог бережет, и звонить в офшор Песоцкий собирался, уж конечно, не с мобильного… Да куда звонить-то? «Сим-сим» той безналоговой пещеры тоже был в ноутбуке!

И еще одна заноза торчала в этом месте — и очень болела, когда он о ней вспоминал, но об этом Песоцкий точно не хотел думать на ночь глядя… Нет уж, хватит на сегодня! Последний глоток шабли, чашка зеленого чая, в бунгало — и спать.

Хоть завтра-то к вечеру чемодан привезут?

Нет, все-таки это смешно, смешно…

Он хорошо выспался. Никаких муторных сюжетов, никакой тревоги и вины в мозжечке… Проснулся и лежал, глядя в светлый потолок — здоровый, совсем не старый мужчина, предназначенный для жизни, свободный от любви и от плакатов.

Стараясь не расплескать это целебное ощущение, он мягко и подробно, без резких движений, прошел весь утренний курс: отстоялся под контрастным душем, расчесал пятерней волосы… Даже жвачка нашлась в кармане джинсов вместо зубной пасты!

Он вышел на веранду. Черная аккуратная птица с желтым клювом порхнула с перил, с веранды соседнего бунгало кивнула женщина; в ногах у нее старательно ползал ребенок. За мохнатой пальмой поблескивало море — как будто никуда не отлучалось. Жить можно, твердо решил Песоцкий. Можно!

Он накинул майку и пошел на завтрак.

Арбузные куски надо брать с умом — из середки, чуть прелые, там самый сок. Манго — совсем немного, а то будет приторно. Хлеб следует прокрутить в тостере два раза, чтобы положенный сверху сдвоенный пластик сыра чуть расплавился и втек в поры. Всему вас учить.

Два яйца? Вряд ли организм примет два, но давайте, вскрытие покажет. Море блестело за перилами веранды. Чай или кофе? Песоцкий задумался. Это важный вопрос. Совсем же разные дни получаются после чая — и после кофе! Он прислушался к организму, и организм сказал: чай с жасмином.

Основной контур, нравоучительно говаривал Сема, пододвигая юному Песоцкому варенье из апельсиновых корок (на них же он делал исключительной красоты водку). Сынок, главное — основной контур! Воздух, сон, еда, питие, бабы. Остальное нарастет само.

Во всех пяти стихиях Сема знал большой толк, но немножко лукавил насчет остального: ничего не само; на нем-то нарастало работой… Семой, по навечному приказу, звали его друзья всех возрастов, а для энциклопедий был он — Семен Иосифович Броншицкий, живой классик советской живописи, давно уж не опальный, хотя в юности нагорало по ехидной польской физиономии аж от Суслова.

Апельсиновое варенье, дача за углом от отцовской, клеенки на верандах… Какие компании собирались за теми клеенками, ух! Семе было в те апельсиновые поры — сколько же? Песоцкий учился в девятом классе — стало быть, под полтинник было Семе, сколько Песоцкому сейчас? Ну да, сейчас-то Семе семьдесят пять...

Воспоминание о Семином юбилее оцарапало душу — с медленным ядом была эта цифра, не хотел Песоцкий ее вспоминать!

Вокруг завтракали и пытались кормить малых детей. Дети гулькали и роняли предметы. Вышколенная обслуга поднимала их с неизменной улыбкой. Под огромной террасой, лесенками спадавшей к морю, валялись собаки с лисьими вытянутыми мордами. С гладкой питоноподобной ветки, заглянувшей снаружи, с аккуратным стуком упал на стол лист, выполненный в здешней буддийской цветовой гамме. Песоцкий повертел его в руках, погладил — приятно шершавый такой, плотный… Взять, что ли, закладкой для книги?

Он посидел еще, щурясь на море, и побрел в бунгало тем же маршрутом и образом, каким пришел: с закатанными джинсами, босыми ногами вдоль линии прилива. Сразу-то с утра не сообразил, что есть плавки, а ведь есть! Купил вчера от нечего делать. Вот сейчас в них — и в холодок мелководья… Нет, жить можно, можно!

Но воспоминание о последней встрече с Семой, догнав, накрыло его грязной волной.

Этой осенью Песоцкий с роскошным букетом приехал в галерею — поздравить старого художника с «тремя четвертями века», о которых случайно узнал из канала «Культура». Память о дачных клеенках и апельсиновом варенье залила мозги ностальгическим сиропом: захотелось сделать старику приятное, да и вообще... Себя как-то обозначить по-человечески.

Старик был удивлен и не счел нужным это скрывать. Как ногтем, провел линию меж собой и гостем, обозначая дистанцию.

— С папой-мамой его мы очень дружили, — поджав губы, пояснил Сема какому-то седому оборванцу, прямо в присутствии Песоцкого.

С папой-мамой? — чуть не крикнул от обиды Песоцкий. А варенье? А альбом Сутина, подаренный на совершеннолетие? А письменное торжественное разрешение приходить в любое время дня и ночи по любому поводу?

А ключ под промерзшим половиком?

Лучшее, что случилось в юности, было эхом этого царского Семиного подарка — плоского ключа от тайного бревенчатого убежища за углом от отцовской дачи… Юный Лёник уходил на электричку в Москву, но тайком возвращался с платформы боковой тропинкой. Возвращался — не один. Снег предательски скрипел на всю округу. Как он боялся, что ключ не откроет дверь! Промерзнет замок, сломается собачка... Но ключ открывал исправно.

Печка протапливалась в четыре дрожащие руки — ровные, саморучно заготовленные Семой полешки быстро отдавали тепло. Чайник со свистком, заварка и сахар на полке, сушки-баранки в пивной кружке, запотевшая бутылка в сугробе у водостока. В зашкафье — большая пружинная постель со стопкой чистого белья и запиской-приказом: «ебись». Хорошо, что он зашел туда первым. Нежная, послушная, беспамятная… Было же счастье, было, держал в руках! Эх, дурак…

Водой утекли те снега — тридцать раз утекли и испарились; неприятно церемонный, стоял Сема перед потяжелевшим Песоцким. Да никакой и не Сема: Семен Иосифович Броншицкий, юбиляр. Мало ли кто зашел поздравить, говорил его притворно озадаченный вид, — двери не заперты, вольному воля… Поклонившись, художник кратко поблагодарил нежданного гостя и, как бы что-то вспомнив, повел своего бомжеватого ровесничка в недра галереи.

Песоцкий и сам недурно владел этим умением — вывести лишних из круга общения, но с ним этого не делали давно.

Оставшись один, Песоцкий занял руки бокалом вина и пирожком — и, стараясь следить за выражением лица, пошел типа прогуляться по выставке. Кругом ошивались Семины «каторжники» — бывшие политзэки, которых тот портретировал в последние годы. Уминали тарталетки либеральные журналисты. На крупную во всех смыслах фигуру Песоцкого посматривали с откровенным интересом: каким ветром сюда занесло этого федерала?

Общаться с ним тут никто не спешил, и более того: какой-то долговязый седой перец, чей либерализм выражался уже в перхоти, рассыпанной по плечам, уткнувшись с разбегу в Песоцкого, немедленно увел глаза прочь, а потом отошел и сам — вынул мобильный, скроил озабоченную физию и сделал вид, что разговаривает. На троечку все это было сыграно, — только вот отпрянул он от Песоцкого с ужасом вполне искренним.

Федерал еще немного походил по выставке с закаменевшей мордой, выпил бокал вина, съел пирожок, нейтрально издали попрощался и вышел в мокрую тьму. Художник Броншицкий накренил вослед кряжистый корпус: честь имею, пан.

Клоуны, бурчал Песоцкий, шлепая через двор к казенному «мерсу» с водилой. Назначили себя совестью нации и цацкаются с этой медалькой. Обгордились уже все. Но горько ему было, очень горько...

И теперь, в утренний туземный час, вспомнились Семины узловатые пальцы, пододвигающие ему, маленькому, апельсиновое варенье по клеенке, и горечь снова нахлынула и затопила незащищенный организм.

К черту, к черту!

Начинало напекать. Полежав в воде согласно утвержденному плану, Песоцкий планово побрел вдоль берега — к закруглению пейзажа, к лодкам... Шершавый песок приятно массировал ступни, бесцветные мелкие крабчики стремительно отбегали бочком-бочком, ленивая мелкая волна раскладывала свой сувенирный ассортимент.

Песоцкий поднимал ракушки и деревца кораллов, разглядывал их и возвращал обратно в волну... Из одной ракушки вдруг заскреблись мохнатые возмущенные лапки. Песоцкий вздрогнул от неожиданности, рассмеялся и вернул потревоженного отшельника в родную стихию.

Потом под ноги ему выкатило большую раковину сладко-непристойного вида: округлую, с длинной, нежной, розовато-белой продольной щелью… Песоцкий поднял этот привет от Фрейда и снова рассмеялся, но смех вышел наружу нервным квохтаньем: издевательский сюжет этих каникул разом ударил ему в голову. Отдохнет он здесь, как же! Либидо в башку колотится напоследок, а он ходит мореным гусем вдоль тайского бережка, ракушки с пиписьками собирает.

Язва или инсульт? Делайте ваши ставки, господа.

А главное — потом, в Москве, начнется полный завал! Он же, с дымящимся членом наперевес, все дела перенес на после Таиланда… — и по кино, и по политике.