Наталия Соколовская - Рисовать Бога
В конце зимы у них случилось ЧП: из сумки, забытой учительницей, кто-то во время перемены выкрал зарплату. Мальчик сознался, что это сделал он.
Сознаваться оказалось не трудно. Трудно было, когда собрали весь класс, и в присутствии директора и завуча началось дознание. Опрашивали каждого: где находился и что делал, поминутно. Фамилия мальчика находилась ближе к концу списка. Никто не сознавался. Но ведь кто-то украл? Так, может быть, виноват именно он? Может быть, он сделал это неосознанно, как бы во сне, и просто забыл об этом?
Мальчик шаг за шагом представил себе, как отделился от гудящей в рекреации толпы однокашников, как зашел в пустой класс. Солнце светило прямо в окна. Форточки были открыты, и холодный воздух клубами пара проникал в помещение. Все это мальчик помнил необыкновенно отчетливо. Он помнил ряды парт, учительский стол на маленьком возвышении, о которое он всегда спотыкался, выходя к доске. И лежащую на стуле коричневую сумку. И еще он помнил голубей. Они толклись на подоконнике и страшно урчали.
Когда его спросили, куда он спрятал кошелек, ведь прошло всего два часа, и никто из школы не выходил, он ответил, что из форточки уборной бросил его своему знакомому мальчику, с которым состоит в одной организации. Времени, чтобы придумать ответ, у него не было, и он сказал первое, что пришло на ум. Это звучало убедительно, ведь говорили же по радио: все преступники состоят в организации.
Мальчик и сам не понимал, зачем сознался. Может, потому что знал, что виноват.
Директор школы внимательно посмотрел на мальчика и велел подойти. «Да у тебя жар, – сказал он, пощупав его лоб, – ступай-ка домой».
Вечером его забрали в больницу с диагнозом скарлатина. Он лежал в отдельном боксе, голова у него пылала, бабушка сидела возле кровати, ее слезящиеся глаза были близко-близко от его лица, а рядом, тоже в отдельном боксе, умирала девочка. То, что девочка умирает, он понял по тому, каким голосом она просила: «Дайте камфары! Скорее, дайте камфары!» И еще, очень звонко: «А где мой пионерский галстук? Принесите его!»
Про галстук было самое главное, он хорошо понимал умирающую девочку. Это и для него было важно, ведь уже скоро, двадцать второго апреля, их класс должны принимать в пионеры, и, значит, его не примут за дело.
Пока он болел, к маме приходила учительница, и сказала, чтобы они не волновались: настоящих воров нашли: кто-то из учителей увидел в магазине, как двое его одноклассников закупали консервы, копченую колбасу и сухари, чтобы «бежать на войну».
__________– Соня! Ты говорила с дядей Гриней?
Славик решил, что начнет разбираться с новонайденными семейными реликвиями с малого, то есть с челюсти, которая в данный момент лежала в серванте, в розетке для варенья.
– Я оказалась права, Славочка. Челюсть дяди-Гринина. Он привез ее из Европы.
– Звучит красиво. И что, он ограничился этой информацией?
– Нет, Славочка, конечно не ограничился.
– Ну так, может, мы перестанем переговариваться через стену?
Жена тихо рассмеялась, закрутила в кухне краны и пришла в комнату.
Не то чтобы Славику очень хотелось знать историю дяди-Грининой челюсти. Но это расследование хоть как-то отдаляло его от основного, неумолимо на него надвигавшегося расследования: что значила для его семьи и для него лично тетрадь в коричневой кожаной обложке.
– Сначала он не понял, о чем речь. А потом удивился, что челюсть сохранилась.
– Откуда она у него?
– Купил. В Варшаве, в сорок пятом.
– Больше там ничего не было, что ли?
– Не знаю… Они туда после восстания вошли.
– Какое восстание в наступающих войсках, Соня? И вообще, какое восстание? Что он тебе наговорил?
Сонечка обиделась, отвернулась, как всегда делала, собираясь заплакать.
– Вот и позвони ему сам. Ты же знаешь, я могу напутать.
– Ну хорошо. Не сердись. Что он еще рассказывал?
– Он, Славочка, рассказывал, как его мотострелковая дивизия в составе Первого Белорусского фронта под руководством маршала Рокоссовского… – Сонечка говорила, подняв глаза к потолку, точно урок отвечала… – Да, кажется, я правильно все запомнила, – как его дивизия вошла в Польшу. И дошла до Варшавы. – Славик удовлетворенно кивнул, и Сонечка продолжила: – А потом они с августа сорок четвертого по январь сорок пятого стояли под Варшавой, на другом берегу Вислы.
– То есть как «стояли»? Полгода стояли? Он так и сказал?
– Да, так он сказал. А за это время в Варшаве началось восстание против фашистов. И что-то страшное там было.
Славик этот фрагмент отечественной истории или не знал, или напрочь забыл. Собственно, помнить или знать историю было никогда не обязательно. Чувство общего величия заменяло память.
– И дядя Гриня стоял и не вмешивался?
– Не вмешивался. Но когда он говорил мне про все это, он такое произнес, такое, что повторить невозможно. И даже не извинился, что перед женщиной ругается.
– А потом?
– Потом Рокоссовского сменили на Жукова. Взяли Варшаву. Там, в руинах, жизнь все-таки теплилась. И вот ходил как-то дядя Гриня с товарищем своим, однополчанином, по городу. Смотрят – рынок, и на нем идет кое-какая торговля. Скорее и не торговля, а мена. И там дядя Гриня увидел человека. – Сонечкины глаза округлились, в интонациях зазвучали эпические нотки. – Человек тот сидел на расстеленном старом одеяле, а перед ним стоял раскрытый чемодан. На поднятой крышке было приделано зеркальце, узенькое такое. А сам чемодан был доверху полон зубными протезами. Дядя Гриня сказал, что, только приблизившись, понял, что это протезы. Издалека он решил, что человек продает битые чашки. И вот люди останавливались, примеряли протезы, клали назад, еще примеряли. Кто-то покупал. Тот, который продавец, он то ли сказал, то ли показал знаками, не знаю, но в том смысле, что человеку хоть два камня в рот закинь, так он ими пищу перетирать будет. Ну, дядя Гриня купил у него несколько протезов. Может, для друзей. На будущее. – Сонечка достала из серванта протез, покрутила в руках. – Этот, видать, никому не подошел.
История была страшная, но рассказывала ее Сонечка с удовольствием от самого процесса общения с мужем: не часто ей доводилось так долго удерживать его внимание, говоритьс ним.
– Соня, – Славик с беспокойством посмотрел на челюсть. – Скажи, рядом с Варшавой какие города ты в Польше знаешь?
Сонечка задумалась и ахнула.
– Треблинку знаю. Но это, правда, деревня. А еще… – Сонечка закрыла глаза и втянула голову в плечи. – Еще Освенцим… Но это не рядом с Варшавой, нет-нет… Еще знаю Майданек. Но это не город… А, кроме того, ведь там повсюду сражения шли…
– Ну, что же ты все только такоевспоминаешь.
– Ты же спросил… Ты ведь тоже про этоподумал.
– Знаешь, Соня, я даже не сомневаюсь, человек с чемоданом был обычным зубным техником. – Славик говорил как можно увереннее. – Я не хочу думать ни о чем другом. К тому же эти протезы могли американцы по ленд-лизу прислать, а тот, который продавец, просто стащил их откуда-то… И вообще… С челюстью мы разобрались. Пусть пока полежит, а потом… – Он задумался. – Потом мы ее похороним. Все-таки она не просто, а с той войны. А, Соня?
– Разве так бывает, Славочка, чтобы протез хоронить?
– Да как еще бывает! Вон, Тамара, над нами, дедов протез похоронила. Тайком от своей бабки. Недавно мне призналась. Бабка мужа в крематории сожгла, а протез остался. Хоть и работали мы с ней вместе, но, правду сказать, вздорная была особа. А где у нас атлас, Соня? Ну, карта какая-нибудь? Раз уж про Польшу заговорили, давай посмотрим.
Скоро карта Европы, советского еще образца, была найдена в старом секретере сына. Расстеленная, как скатерть, она заняла собою весь круглый обеденный стол. Географическую карту Славик не видел со времен института и теперь с интересом рассматривал ее. В самом центре была Польша.
– Вот, Соня, Варшава. Вот отсюда дядя Гриня и привез челюсть. – Почему-то физиологичное «челюсть» на слух воспринималось лучше чужеродного «протез». – А где тут Люблин? Как же все странно связано… В тетради есть про Люблин. Оноттуда родом.
Славик сказал о поэте в третьем лице, не называя фамилии, иначе ему начинало казаться, что он говорит про себя. Чувство у Славика было такое, словно он наделяет себя чужими, не присущими себе качествами, словно он примеряет чужую жизнь, перекладывает на себя обязательства, взятые другим человеком.
Из коричневой тетради Славик прочитал только самое начало, откладывая расследование, к которому призывала соседка Эмочка, на потом. И даже звонок Левушки и его строгое «Ну, что новенького?» – не возымел никакого действия.
