Эрика Косачевская - Ночь Патриарха
Стареет он, нет прежних сил, несокрушимой воли к действию. А самое главное, нет уже неудержимого стремления к абсолютному всевластию, пропало желание постоянно доказывать не только другим, но и самому себе неограниченную власть «хозяина» над страной. Уже не таким нестерпимым стал огонь, всю жизнь сжигающий его изнутри, заставляющий всё время, начиная с самого детства, утверждать свою значимость в этом жестоком, несправедливом к нему, мире. В принципе он достиг, чего хотел, и теперь у него вообще не осталось никаких честолюбивых желаний, устремлений.
Патриарх в который раз стал вспоминать своё детство и путь, который он, рождённый в жалкой хибаре, щуплый, малорослый, никем не любимый, всеми презираемый мальчишка с потраченным оспой лицом и искалеченной левой рукой, прошел в течение жизни.
В детстве он любил в сумерках забредать в нижний приречный район Гори, где стояли красивые дома и жили богатые люди. Он заглядывали в освещённые окна, за которыми происходила незнакомая для него, сказочно чудесная жизнь, слышалась музыка, звенел счастливый детский смех. У одного раскрытого окна Сосо останавливался чаще, чем около других. Прекрасная фортепьянная музыка, раздававшаяся в доме, завораживала его.
Однажды он залез на стоящую около дома чинару и заглянул в комнату. За роялем сидела девочка с длиной каштановой косой, перевязанной на затылке большим белым бантом. Тонкие пальцы ловко двигались по клавиатуре. Девочка показалась Сосо невероятно красивой — он таких раньше никогда не видел.
Потом он регулярно приходил к этому дому, залезал на чинару и слушал незнакомую ему прежде, завораживающую, удивительно красивую музыку. Он часто видел эту девочку, выходящей из дверей в сопровождении горничной с нотной папкой в руках. Иногда девочку сопровождал молодой человек, очевидно, её брат.
Как-то, когда Сосо залез на свою чинару, его заметил городовой и, грубо обозвав «паршивым пащенком», пригрозил, что, если ещё раз увидит его около дома, то сдаст в участок. После этого Сосо приходилось быть крайне осторожным: он подходил к дому только после того, как убеждался, что городовой дежурит в другом месте. Это был его первый в жизни урок конспирации.
Когда Сосо приняли в духовное училище, вместо старого рванья, отдаваемого матери после того, как его по очереди уже относило несколько поколений мальчишек хозяев, у которых Кето подённо работала, он получил новую форму — голубую рубашечку-косоворотку и серые брючки. Это была его первая приличная одежда.
В классе он был самым малорослым и хилым, но с первых же дней ему удалось утвердиться, благодаря своей смелости и отваге. Тщедушный Сосо дал понять, что задевать его небезопасно. Кроме того, он оказался очень способным, быстро усваивал новый материал и, главное, у него была необыкновенная память. Он, практически никогда не встречавшийся до этого с русским языком, очень скоро стал довольно правильно говорить по-русски, обладая приличным запасом слов. Но от грузинского акцента, как ни пытался, он не мог избавиться всю жизнь.
Постепенно Сосо стал приобретать в училище всё больший авторитет, поскольку без особых усилий отлично учился, а кроме этого, обладал прекрасной реакцией и редко встречающейся интуицией. Он быстро стал чувствовать, что умнее и способнее своих соучеников. Несмотря на то, что Сосо по-прежнему оставался самым маленьким и хилым, мальчишки стали считаться с ним и даже уважать.
Позже, когда он стал руководителем «команды», а проще говоря, бандитской шайки, занимавшейся экспроприацией ценностей у тбилисских и бакинских богатеев, все хитроумные планы операций были придуманы и разработаны им самим — только тогда уже не Сосо, а Кобой.
Спустя какое-то время после поступления в Духовное училище, приобретший уверенность Сосо, аккуратно причёсанный, одетый в свою, как он считал, «чудесную» школьную форму, пришёл к дому, где жила девочка с косой, перевязанной белым бантом. Из окон по-прежнему слышалась красивая фортепьянная музыка.
Через 20 минут музыка смолкла и девочка вышла из дома в сопровождении своего брата. Сосо, прячась за чинарами, сделал круг и пошёл им навстречу. Но они, разговаривая между собой, его просто не приметили. Сосо повторил свой манёвр, но на него опять не обратили внимания. Когда он попался навстречу сестре и брату в третий раз, его, наконец, заметили.
— Что от тебя хочет этот проходимец? Ты что, знакома с ним? — спросил молодой человек.
— Как ты мог подумать? Я в первый раз вижу этого противного «садзагели бичи»1, — ответила презрительно девочка.
А Сосо так гордился своей новой формой, которая, как он полагал, сделала из него достойного человека!
Несколько дней он тайком по ночам собирал камни и складывал их в кустах за чинарой. И как только Сосо посчитал, что камней набралось достаточно, поздней ночью, когда в доме все спали, он ожесточённо стал швырять их в окна особняка. Со звоном посыпались стёкла, жалобно звякнули струны рояля. Очевидно, часть камней попала в инструмент. В доме зажёгся свет, засуетились люди. Когда послышались свистки городовых, Сосо уже был далеко.
Будучи на вершине власти, Патриарх, никогда не прощавший обид, приказал разыскать девочку с белым бантом и её брата. Спецслужбы, несмотря на то, что он не знал ни имени, ни фамилии девочки, нашли её. Патриарху сообщили, что брат её погиб в 1916 году на Германском фронте, а сама девочка вышла замуж, теперь она — вдова, у неё пятеро детей и двое внуков. И тем не менее, вождь приказал отправить её в исправительно-трудовой лагерь. Он не забывал даже очень старых обид.
Патриарх вытребовал дело этой девочки. Оказывается, её звали Нино. На него смотрела с фотографии седая расплывшаяся старуха — грузинские женщины стареют рано. Он с интересом пролистал дело, чтобы узнать, что же ей инкриминировали, и подивился изобретательности своих спецслужб: Нино «созналась», что была осведомителем полиции, и по её доносу был разгромлен подпольный кружок молодых революционеров, которым руководил юный Иосиф Джугашвили. Интересно, узнала ли она в «любимом вожде всех трудящихся» — «хозяине» страны, как его называют сподвижники, щуплого, малорослого мальчишку, которого она когда-то в детстве обозвала «садзагели бичи». Скорее всего, нет…
Теперь, наверное, этой Нино уже нет в живых. Да и сам он глубокий старик. Каждый месяц ему приносят жалование — запечатанные банковскими ленточками пачки банкнот, которые он, не считая, бросает в ящик письменного стола. Уже все ящики переполнены ими. А зачем ему деньги, если у него и так всё есть? Он мог бы купить на них, что угодно, кроме только молодости и здоровья. А все остальное ему ни к чему…
Профессор Боголюбцев, занимавшийся научными исследованиями по продлению человеческой жизни, обещал вождю, что сделает так, чтобы тот жил до 150 лет. Сколько денег вгрохали в его исследования: создали специальный институт, выделили здание, а сам профессор умер в 64 года. И главное, Патриарх уже сам не знает, хочет ли он жить до 150 лет — пропал сжигающий его всю жизнь огонь желания самоутверждения. Как это грустно ничего не хотеть…
Но это не совсем верно: вождю хотелось простого тепла и покоя, его всё чаще стали одолевать приступы скуки и глубочайшей хандры. Ему надоели его застолья с «говнюками-соратниками», надоело в который раз испытывать их «на прочность», когда ради шутки Микояну за ленточку шляпы засовывали морковку или, когда подкладывали помидор на стул толстозадому Маленкову. Надоело заставлять задыхающегося, обливающегося потом круглого толстячка Хрущёва плясать до изнеможения украинский гопак. Ему надоела его последняя пассия — экономка Валечка, ласковая и податливая русская баба, которую он делит с её мужем, одним из охранников, считающим за честь, что великий вождь спит с его женой. Патриарх прекрасно знает, что Валечка приставлена к нему Берией, но ему всё равно. Есть образное русское слово — «обрыдло». Та вот, ему всё именно обрыдло!
А какое наслаждение он получал прежде от самого процесса борьбы, когда всё было поставлено на карту, проигрыш которой означал неминуемую гибель! Какое испытывал удовлетворение, когда он эту карту выигрывал! Как он торжествовал, когда получил доклад о последних днях Гитлера, этого выскочки, в своё время обманувшего и переигравшего его, мудрого вождя, великого хитреца из всех хитрецов!
Этот самовлюблённый фюрер, должно быть, даже не подозревал, что он — плод просчёта Патриарха, когда тот в 1928 году на шестом съезде Интернационала пошел на раскол коммунистов и социал-демократов.
Тогда сложилась обстановка, аналогичная той, что произошла в 1903 году на втором съезде РСДРП, когда Ильичу пришлось пойти, как он говорил, на «размежевание» партии на большевиков и меньшевиков. В противном случае, он, скорее всего, не только не был бы избран первым секретарём Центрального комитета, а даже вообще мог не попасть в ЦК, что стало бы для него личной трагедией. «Размежевание» очень ослабило партию большевиков, которая стала после этого одной из самых малочисленных и слабых. Но болезненно честолюбивого Ленина это устраивало больше, чем потеря роли вождя в сильной партии.
