Мириам Бодуэн - Хадасса

— Мадам! — позвала двенадцатилетняя Юдис, рисовавшая цветы вместо того, чтобы учиться. — Знаешь, что у нас сейчас 5765 год?

— Вот как? — ответила я с подчеркнутым удивлением.

— Да, у нас не такой календарь, как у тебя. 5765-й — это правильное время.

Вернулась Хадасса. Не поцеловав мезузу, она сбросила свой учебник на пол, скрестила руки на груди и застыла. Для этого ребенка время никогда не шло достаточно быстро. Кстати, она отмечала в календарике, сколько дней осталось до следующих каникул, и зачастую пересчитывала их несколько раз на неделе, посреди урока засунув голову в деревянную парту. Худышка Дасси любила наводить порядок на своем рабочем месте, укладывала все тетради внутрь, протирала деревянную поверхность парты, держа школьный ранец на коленях, смотрела на часы, висевшие за моей спиной над зеленой доской. Я не замечала этого поведения, столь свойственного Хадассе, обращалась ко всему классу, приказывала оставить на партах только карандаши и ластики, затем встать. Когда я раздавала листы, Хадасса поняла, что ей не открутиться, резко подняла руку и попросила разрешения прочесть молитву тестов. Я согласилась, заинтересовавшись процедурой. Больная, при поддержке Ити, Либи и близняшек, затем всех остальных, склонилась головой к коленям и бормотала стихи по меньшей мере минут пять.

Когда тест был закончен, девочки, подпрыгивая на обеих ногах, громко выразили свой восторг по поводу урока физкультуры, который начался с усиленного поиска спортивной обуви. Ученицы перебегали из класса в класс, чтобы занять обувку у своих сестер или кузин, или подыскивали пару в ящике для потерянных вещей, затем бежали в гимнастический зал, где двенадцатилетние выбирали игру для всех, прежде чем составить команды. А я была рядом и повторяла: «Не так быстро, завяжи шнурки, береги голову». Я находилась там еще и для того, чтобы утешить Либи, которую каждый раз выбирали в последнюю очередь или даже совсем не выбирали; я находилась там для того, чтобы выбрать мягкие мячи, вытащить зачастую порванные голубые маты, установить барьеры из скамеек, протянуть бумажные ленты, чтобы обозначить территории на сером цементном полу. Школа не вкладывала средств в инвентарь, потому что, по мнению учениц, спорт важнее для мальчиков, которые учатся дольше и усерднее. Я обожала сидеть и наблюдать за борьбой команд, разбираться в реакциях каждой из учениц, лучше познавая их. Когда группы были образованы, девочки запихивали свои темно-синие юбки в темно-синие колготки, потому что даже на занятиях спортом короткие брюки были запрещены.

В тот день, опасаясь, как бы девочки не поскользнулись, я собирала мусор, который после каждой перемены оставался на полу. Перл, лучшая подруга Нехамы в течение всей осени, подошла и предупредила меня, что Хадасса плачет и собирается уйти. Обернувшись ко входу в гимнастический зал, я заметила лохматую голову девочки, которая тихонько открывала дверь. Я побежала за ней, нагнала на лестнице и крикнула:

— Хадасса, куда ты идешь?

Девочка остановилась, затем опустилась в пыль. Я подошла, увидела ее вытаращенные глаза и сине-желтую звездочку, казалось набухшую на лбу.

— Что случилось, Хадасса?

Девочка закрыла лицо руками:

— Я не хочу играть, я больна.

Услышав голос директрисы, который раздался, казалось, не так далеко, Хадасса поднялась и бросилась прятаться в углу зала.

Ити и ее кузина Малка Кон, отбросив игровой мяч, потому что «мадам, все жухают», прижались ко мне со скакалками в руках. «Мадам, посчитай, кто пропрыгает больше!» В свете неоновых ламп гимнастического зала они запрыгали в колготках, облегающих кругленькие животики. Я улыбалась, кричала «браво», как мама, повторяла: «Продолжайте», а потом явились Блими и Гитл, которых я поприветствовала, бросив им: «Привет, близняшки!» — «Мадам, — заметила мне Гитл, — ты всегда говоришь это нам!» Они рассмеялись, прижавшись щекастыми личиками одна к другой, затем Блими взмолилась, чтобы я посчитала и для нее. Позднее, когда я дошла до ста трех, к нам присоединилась Либи и, протянув мне свои пластиковые часики, такие же зеленые, как ее очешник, предупредила меня: «Скоро звонок. Надо идти на Шабес». В пятницу мы всегда уходили рано, чтобы девочки и учительницы утренней смены шли домой готовиться к наступлению шабата, посвященного Создателю. Три трапезы, вечерняя и две завтрашнего дня, должны были быть приготовлены и содержаться в тепле. Надо было украсить жилище цветами, помыть полы, испечь плетеный хлеб, достать вино, бокалы, натереть канделябр, приборы, приготовить праздничные наряды, быть готовыми принять вернувшихся мужчин и отпраздновать шабат при зажженных свечах.

Взволнованные девочки схватили свои школьные ранцы, лежавшие вдоль стен, выстроились, я дождалась тишины и до того, как прозвонил колокол, бросила, удивив их: «Гут Шабес!»[4] Звонок прозвучал не так громко, как обычно, девочки несколько секунд простояли неподвижно, молча, затем, растерявшись, разбежались. Приготовившись собрать трещотки и несколько мячей, я увидела, как в глубине зала показалась Хадасса. Она подошла и из трижды исказившегося рта раздался мягкий голос: «Мадам, мадам… ты, ты… ты говоришь на идише и знаешь, что такое шабат?»

Вытянув ноги в тапочках на низком столике, Ян слушал и слушал «Экспромт», который купил утром после того, как выпил кофе с бутербродом в кафе «Пейгл». Накануне в Оскар-Петерсон-Холле, исполнив полонезы и ноктюрны, Анна Спилзберг порадовала страстных поклонников музыки этим сочинением, сокровищем романтической эпохи. Сидя рядом с Шарлем, заснувшим перед антрактом, Ян услышал эту пьесу впервые, хотя наследие Фридерика Шопена знал хорошо, так как играл многие его произведения на прослушиваниях, концертах и конкурсах. Но «Экспромт в мажоре» — нет, никогда.

Ян пошел налить себе зубровки безо льда. Вернулся через кухню, откуда выглянул на улицу, где уже раскинулась ночь. Шторы у Рафаэллы были задернуты, а улица Ваверли опустела. Поляк снова положил ноги на столик. Послушал еще, чтобы глубже прочувствовать музыку. Не торопясь, посмаковал водку, пропитанную травянистым запахом, она приятно обожгла горло. Допив стакан, он достал партитуру, которой обзавелся в тот же день, склонился над ней, прочел слева направо, сверху донизу, перелистал одиннадцать страниц, тихонько напевая. Затем ощутил очень сильное желание сыграть ее, присел к роялю, вытянул правую руку, пробежался по клавиатуре, поискал немного и нашел мелодию. На бис Анна Спилзберг поклонилась публике и, сосредоточившись, сыграла «Экспромт» по памяти. Тоненькая артистка в платье с корсажем вызвала тогда трепет у нескольких женщин, которые попрятали лица во тьме зала.

Его правая рука овладела мелодией, левая присоединялась к ней. Понемногу. Попытка за попыткой. Другие такты, другие размеры правой, левой рукой, двумя вместе. Яну удалось сыграть, но стало немного больно, потому что он был слишком чувствительным. Ребенком Ян плакал перед кабинетным роялем деда. А его домашний учитель сердился из-за того, что в игре мальчика недостает резкости, темпа, ритма. Он плакал еще сильнее. Потому что страх одолевал красоту. Ян остановился. Пересек коридор, вошел в свою комнату, подошел к окну, откуда доносилось мяуканье. В переулке, слабо освещенном стареньким фонарем, он не увидел кота, который долго орал, фортиссимо, снова и снова издавая душераздирающие вопли. Ян сел на кровать, вытянулся, раскинул руки. Как растроганный безумец, он снова задумался о женщине.

— Сюда? — уточнил Шарль, прижимая ладонями три кукурузных початка к шафранового цвета стене.

— Немного левее… Вот так, — решил Ян.

Настало время громадных тыкв. Их можно было увидеть на соломенных тюках, на дорожках у искусственных газонов, под окнами, на кухонных столах, в супах или сдобах. В магазинах продавались режущие инструменты, чтобы обрабатывать тыквы, а также краски, чтобы украшать их. Тыквы красовались в альбомах для рисования и на всех разрисованных пакетах для покупок. Те, кто участвовал в конкурсе на самую тяжелую тыкву, увеличивали их, обливая сырой водой из ведер. Затем наступало время показа, и победителю года пожимали руки и дарили значок. Это было также время первых морозов и уборки листьев. Фонтаны отключали, качели и герани убирали. Девушки щеголяли в платьях с декольте, прикрытыми шарфами, молодые люди — в беретах набекрень.

— Есть еще место? — спросил Ян, поднявшийся из погреба с двумя огромными тыквами.

Шарль, раскладывавший товар, взял их у него и выложил на витрине, где уже можно было насчитать с десяток тыкв, часть которых лежала в свободных ящиках из-под яблок, другая — на пожелтевших кленовых листьях.

— Если я правильно разбираюсь в празднике, не хватает только лесенки и черного кота! — подшутил поляк, притворяясь суеверным, хотя и знал толк в обычаях Хэллоуина.