Владимир Краковский - Какая у вас улыбка!
Но потом обязательно наступает разочарование. Какими интересными ни были бы кадры на новой пленке, всегда оказывается, что ждал лучшего. И когда ночью с этой мокрой, только что проявленной пленкой я стою посреди ванной, мне хочется бросить ее и бежать с фотоаппаратом на улицу и фотографировать еще и еще, чтоб было лучше. Я с трудом ложусь спать.
Когда пленка проявилась, я выхватил ее из бачка и бросился в свою комнату. Вдоль моих рук текла вода, она затекала под рубашку и бежала струйками даже по животу, так как я поднял мокрую пленку вверх, поближе к лампочке, чтоб рассмотреть, что на ней получилось.
Начинающие фотолюбители не способны определить по негативу — хороший снимок или плохой. Им всегда кажется, что плохой. Потому что все черное на негативе — белое, а все белое — черное. Любое лицо кажется уродливым. Начинающие любители смотрят на негатив и ужасаются. Смешно вспомнить, но когда-то и я был таким.
Теперь у меня огромный опыт. И я умею любоваться негативом с не меньшим восторгом, чем готовым отпечатком. Могу восхищаться чьим-нибудь лицом, хотя постороннему человеку оно кажется ужасным. Бабушка, например, не может спокойно видеть негативы: она их пугается. Я ей говорю: «Смотри, какого интересного мальчишку я сфотографировал на улице». А она смотрит на пленку и содрогается: «Это же кошмар! У него глаза белые, а щеки черные».
Она не умеет видеть белое черным, а черное — белым. Но у меня опыт. Я привык представлять все наоборот и поэтому могу любоваться негативом с таким же удовольствием, как и позитивом.
Когда я увидел на пленке падающую Майю, у меня все внутри взволновалось от восторга. Майя как бы плыла по воздуху! Левая рука опущена вниз, а лицо удивленное, и смущение на нем, и немного испуга…
Но главное — правая рука! Падая, Майя взмахнула ею, и рука расплылась на снимке, смазалась, превратилась в туманную полоску. А тень от этой руки на стене получилась огромной и четкой, так как лампа стояла очень близко. Все это вместе производило огромное впечатление — расплывшаяся, почти невидимая, как пропеллер, рука, и совершенно четкая тень от несуществующей руки на стене. И свет снизу, будто Майя летит над солнцем. Изумительный получился снимок!
Пока сушилась пленка, я приготовил в ванной увеличитель, красный фонарь, ванночки и все остальное. Проявлять пленку, конечно, большое удовольствие, но печатать снимки — это особое наслаждение. Бросаешь листок бумаги в проявитель и ждешь. Волнующий момент! Сначала листок лежит без изменений. Будто тетрадочный. Но проходит полминуты, и на нем в разных местах начинают появляться черные пятна. Догадаться, что они изображают, невозможно. Надо ждать. Самое черное появляется первым. Потом — более светлые детали. Наконец, все сливается в общую картину, уже ясно, где что, но думать, что снимок уже готов, — ошибка.
Вытаскивать его еще рано. Нужно подождать, пока все тени, все черные места нальются сочностью. Иначе в художественном отношении снимок не будет представлять никакой ценности. Но и в этом нельзя переборщить. При красном свете все кажется более сочным, и здесь легко обмануться — подумаешь, что снимок уже готов, а вытащишь его, и при дневном свете увидишь, что он еще бледноват.
Но тут фотографа подстерегает новая опасность: снимок уже действительно готов, а ты думаешь, это он таким кажется при красном свете, а при дневном будет бледноват. И передержишь. Чтобы вытащить снимок из проявителя в нужную секунду, необходим громадный опыт. У меня он уже, слава богу, есть.
Сначала появилась тень от Майиной руки» Потом удивление на лице. Потом все остальное.
Прежде всего я сделал несколько маленьких фотографий. Таких, чтоб влезали в конверт, как она просила. Потом две побольше. Потом одну совсем большую. Я бы сделал снимок величиной со стену, но у меня нет бумаги такого формата.
Да, большей фотоудачи у меня, пожалуй, никогда еще не случалось. Майя взлетала над папиным письменным столом, удивляясь, с застенчивой испуганной улыбкой, и правая рука у нее была, как крыло.
Я схватил мокрую фотографию и побежал к бабушке. Разбудил ее. Она испугалась. Подумала, что случилось какое-нибудь несчастье. «Наоборот, счастье, — сказал я ей. — Смотри».
Если бы я разбудил папу, он по крайней мере полчаса не мог бы прийти в себя. Мычал бы и таращил глаза. Но старые люди даже посреди ночи просыпаются без сонливости. Они тут же забывают, что спали.
«Это замечательная фотография, — сказала бабушка. — Просто изумительная фотография, ты большой мастер, Сережа. Надо же, какой ты мастер, Сережа!»
И попросила, чтоб я подарил ей одну такую фотографию. Сказала, что повесит это фото на стенку как украшение.
У нее в комнате висят лучшие мои снимки. Первый— это папа, разговаривающий по телефону, второй — мама, выписывающая рецепт, и третий — голый по пояс Стасик, весь покрытый мышцами.
У папы на снимке необыкновенно блестят глаза. Он сфотографирован в то- момент, когда сам молчит и слушает, что ему говорят в трубку. У него очень жизнерадостный вид, и на лице веселье, хотя губы не улыбаются. Кажется, еще секунда, и он перебьет собеседника каким-нибудь остроумным замечанием. «У тебя здесь такой вид, — говорит ему мама, — будто тебе сообщают, что сняли главрежа». Главного режиссера папа не любит.
А мама на снимке деловая. Ее лицо чуть расплывчато— это я сделал специально, — зато рецепт очень четок, и на нем хорошо видны латинские буквы, которыми написано название лекарства.
А Стасик похож на Геракла из учебника древней истории для пятого класса. У него и в жизни большие мышцы, но они уже немного дряблые, потому что он много пьет и не тренируется. Но я сделал такие тени, что мышцы кажутся твердыми, как камень, а весь Стасик — как статуя. Он сказал мне: «Когда будут заказывать новую афишу, я помещу на ней это фото».
Только вряд ли для него будут заказывать новую афишу.
На пятницу у меня были большие планы. В два часа — встреча с Майей, в четыре пойдем в кино, я даже билеты заранее купил. А потом еще погуляем. Вот такие планы. Все утро я прособирался. А уходя, сказал бабушке: «Ждите меня не раньше часа ночи». Бабушка ахнула и закатила глаза. Сережа, — сказала она, — ты становишься совершенно взрослым!»
На свидание Майя пришла вовремя, я даже сначала обрадовался. Но фотография ей не понравилась. И в кино мы не пошли: она не захотела. О фотографии сказала: «Ерунда какая-то. Глупость. Порви на моих глазах». Я отказался. «Порви сама, — сказал ей. — У меня руки не поднимаются». Она удивилась: «Чего это не поднимаются?» Я объяснил: «Потому что произведение искусства, поэтому и не поднимаются». Она спросила: «Чем же это произведение искусства?» Я ответил: «Вот этим», — и показал на расплывчатую руку и четкую тень от нее, но она опять сказала: «Ерунда». Потом взяла снимок из моих рук и разорвала сама. Сначала на две половинки, потом еще на две. Итого на четыре. И пошла относить обрывки в урну, далеко ушла, близко урны не было. Я думал, не вернется.
Но она вернулась, и я предложил ей пойти в кино. Она удивилась: «Сейчас, что ли? Днем?» Я ответил: «Да, днем, но зато, когда выйдем из кинотеатра, уже будет вечер». Тогда она произнесла с усмешкой: «Ну да, ты же еще малолетка, тебе вечером нельзя, мама не пускает». Я воскликнул: «Да нет же! Ты думаешь, после кино мы сразу пойдем по домам? Ошибаешься! Мы будем гулять весь вечер!»
Она засмеялась. И тут из аллеи первых пятилеток вышел парень, которого я узнал сразу — это он перебил руку метательнице диска. Он направился к нам, и я насторожился, подумал: может быть, он решил наконец подраться со мной.
Но он подошел к Майе и ударил ее по плечу. Сказал: «Привет». Майя ответила: «Привет». Тогда он сказал: «На пару слов». И отвел ее в сторону, стал что-то рассказывать.
Я думал, он расскажет, что надо, и уйдет. Поэтому сначала стоял на месте и ждал. Но они все разговаривали и разговаривали. Майя время от времени смеялась. Тогда я стал прогуливаться взад-вперед. Но тут к ним подошел еще один парень.
Я ушел в аллею тружеников сельского хозяйства. На боку у меня болтался фотоаппарат, но фотографировать было нечего. Все выглядело неинтересным и мрачным, как передержанный снимок.
Когда я вернулся, их было уже четверо. Все они наперебой что-то рассказывали друг другу. А Майя стояла ко мне спиной.
Она даже не видела, как я ушел. Может быть, она потом искала меня, а может, и нет. Вряд ли, конечно. Она во мне разочаровалась.
Я стал бродить по городу. Пробродил весь день и весь вечер. А потом пошел в кино. На последний сеанс. Фильм был о войне. Там был один герой, который каждый раз, как появлялся, говорил: «Приветик. А вот и я!» Однажды его послали ночью в разведку. Он впрыгнул в окно избы, где пьянствовали немецкие офицеры, и сказал: «Приветик! А вот и я!» И перестрелял их всех из автомата.
Домой я вернулся ровно в час ночи. Как и обещал бабушке.
