Борис Шустов - Заполярная сказка
Ну, а если у нас любовь?
Я шел и повторял про себя: «Я должен бороться, я должен бороться…» С кем, как, какими средствами, я твердо не представлял себе, но мне казалось, что я должен спасти Юлию, и, кстати, от чего спасти, тоже не понимал, но, припоминая ее глаза, голос, почему-то жалел ее, любил, и думалось мне, что я приведу ее в другой мир, мне тоже пока неизвестный, но, это я знал точно, прекрасный и удивительный.
Я подошел к своему поселку, миновал несколько бараков, похожих друг на друга, как братья-близнецы, вошел в свой и осторожно открыл дверь комнаты. Ребята спали. Я разделся, лег, но еще долго не мог заснуть.
На следующий день в котловане я почувствовал легкое недомогание, не обратил на это внимания, но к концу работы скис окончательно. В барак пришел с трудом, кружилась голова, и все время хотелось пить. Наутро, после почти бессонной ночи, заслышав трезвон будильника, попытался было встать, но повалился на кровать. Подошел Вадим, положил руку на лоб.
– Да ты заболел, друг. Лежи
Ребята, быстро одевшись, ушли. Я снова попытался встать, сел, крепко держась за железный прохладный поручень кровати, но комната вдруг закачалась, дрогнула, и я опрокинулся на спину…
Я очнулся от того, что кто-то легко гладил мое лицо мягкими осторожными ладонями, открыл глаза и увидел заплаканную Юлию.
– Я думала, ты умрешь, – жалко улыбнувшись, сказала она – Ты все время бредил. Юлия заставила меня выпить какое-то лекарство, взяла со стола чашку с бульоном и стала поить меня из ложечки. Она рассказала, что долго ждала меня в условленном месте, не дождалась и поехала в барак, что приезжал врач, определил двустороннее воспаление легких и что мне нужен полный покой.
– Который час?
– Двенадцатый.
– Дня, ночи?
– Ночи, – помолчав, ответила Юлия. – Я не уеду, – быстро добавила она, словно я возражал. – Я буду ухаживать за тобой.
– Где ребята?
– Убежали разыскивать сок. Врач сказал, что тебе нужны витамины. Вот они и убежали.
– Что-то долго они бегают. Все же закрыто.
– Вадим уехал в город, в ресторан, а Миня к каким-то знакомым.
Через некоторое время в комнату ввалился Миня и высыпал на кровать с десяток оранжевых апельсинов.
– Рубай! Поправляйся! – весело кричал он. – Мало будет, еще найдем! Рубай!
– Где ты их нашел? – удивилась Юлия.
– Х-хо! В наше-то время! Слетал в Марокко! Туда и обратно, без посадки!
По всему было видно, что он торопился к Валечке или Галочке: рассказал анекдот и, не попрощавшись, убежал. Пришел Вадим, принес две трехлитровые банки виноградного соку, посидел немного, покурил и тоже засобирался якобы по важному делу.
Мы остались вдвоем. На улице было ветрено, от сильных порывов позванивали стекла. Юлия подошла к окну, откинула занавеску, стояла, думала о чем-то, молчала. Стекла были причудливо разрисованы морозом, и сквозь них ничего не было видно.
– Быть может, тебе лучше уехать? – предложил я. – Автобус еще ходит.
– Ты хочешь, чтобы я уехала?
– Не хочу, но так будет лучше.
– Лучше, хуже, – оборачиваясь, проговорила Юлия. – Ты не хочешь, и, значит, я остаюсь.
Она присела рядом, стала гладить мои волосы, говорить о чем-то, и незаметно я уснул…
Проснулся я от резкого, требовательного стука в дверь. Юлия, она так и продремала всю ночь, сидя возле меня, вскинулась и, поправив волосы, встала. Стук повторился.
– Это папа, – сказала Юлия.
Поднявшись, я быстро оделся, крепко потер лицо ладонями.
– Кузьмин! Откройте! – послышался за дверью голос.
– Да он не один, – усмехнулся я, подходя к двери. – С помощником.
Только я успел откинуть крючок, как ворвался комендант Семен Михайлович, пробежал на середину комнаты, зорко окинул ее взглядом, словно кроме Юлии в ней могло находиться еще по крайней мере с десяток девушек, презрительно оглядел нас с головы до ног и, повернувшись к двери, крикнул:
– Заходите, Петр Ильич!
Петр Ильич зашел не спеша, на Юлию даже не взглянул, остановился возле окна и закурил.
– Та-ак-с, товарищи? – гнусно протянул Семен Михайлович. – Непорядок получается, а? Кто позволил тебе, Кузьмин, оставлять в мужском общежитии постороннего человека, а? Та-ак-с… Это такой народ, Петр Ильич, такой народ… Глаз да глаз нужен! Это как называется, Кузьмин? Сказать тебе, как это называется?
– Скажите.
– Он еще дерзит! Другой бы на его месте молчал. Молчал, понимаешь, а он дерзит! Ну, смотри, Кузьмин… – Семен Михайлович погрозил мне пальцем. – Поговорите с ним, Петр Ильич. Ему, понимаешь, слово, а он десять! Все у них шуточки, понимаешь, прибауточки, а у меня от этих шуточек голова пухнет. На весь поселок один. Не разорвешься. – Семен Михайлович снова оглядел Юлию, хмыкнул, растянул рот в ухмылке. – А вы тоже, гражданочка, чем думаете, а? Ведь не куда-нибудь идете. В мужской барак!
– Оставьте нас, – резко сказал Петр Ильич.
Семен Михайлович покашлял в кулак, осмотрел комнату, не нашел, к чему придраться, кругом было чисто, но все-таки сказал:
– Почему три человекокойки?
– Что? – не понял я.
– Почему, спрашиваю, три человекокойки? Комната на четверых.
Я вдруг громко расхохотался. Глядя на меня, рассмеялась и Юлия. Семен Михайлович развел руками, вопросительно глянул на Петра Ильича, словно обращаясь за помощью, не нашел в его глазах поддержки, пробормотал что-то и вышел, плотно прикрыв дверь. В комнате сделалось тихо. Все так же бился о стекло ветер, невидимый в темени полярной ночи стучал о стенку барака снег да с дороги доносился еле слышимый вой тяжелых грузовиков.
– Так что делать будем, молодые люди? – нарушил молчание Петр Ильич, подождал ответа, не дождался и продолжал: – Я далек от мыслей этого… – Петр Ильич посмотрел на дверь. – Этого «человекокойки», но я крайне удивлен, если не сказать больше, твоим поведением. Юлия. Просто не нахожу слов…
– Он болен, – ответила Юлия.
– Я здоров. Вполне здоров. – возразил я.
– «Болен!» «Здоров!» – повысил голос Петр Ильич. – Меня это не интересует.
– Зато меня интересует, – сказала Юлия.
Петр Ильич осекся, глубоко затянулся дымом и приказал:
– Одевайся.
– Я не поеду.
– Девчонка! Дрянная девчонка! – загремел Петр Ильич, схватил Юлину шубу и швырнул ее на соседнюю кровать. – Одевайся!
– Не кричи, – медленно сказала Юлия. – Я не поеду.
– Быть может, ты останешься здесь навсегда? – так же медленно спросил Петр Ильич.
– Быть может.
– Ну что же. Прекрасно! Очень даже прекрасно! – помолчав, сказал Петр Ильич. – Оставайся. Но если ты вдруг надумаешь прийти домой – не пущу. Слышишь? Не пущу.
– Я не приду.
В какое-то мгновение мне показалось, что Петр Ильич бросится на Юлию, ударит или еще сделает что-нибудь пакостное, низкое, но он пересилил себя, затушил папиросу и быстро вышел из комнаты. Мы слышали, как прогрохотали его шаги в коридоре, как хлопнула входная дверь, видели сквозь окно, как, мелькнув фарами, черной тенью скользнула его легковая машина, и снова сделалось тихо, только свист ветра на воле да однообразный стукоток снега о стенку барака.
– Ну вот, – сказала Юлия, прижалась ко мне и заплакала.
Она прожила в бараке около месяца. Вадим перешел в комнату напротив, где имелось свободное место, а Миня и вовсе не появлялся. Поначалу шло все хорошо. Я провожал Юлию до автобусной остановки, махал ей рукой и шагал на работу. Вечером она приезжала, привозила продукты, смеясь рассказывала что-то, грела чайник, или же мы шли в кино вместе с Вадимом и Люсей. О Петре Ильиче мы не вспоминали. Я уже замыслил написать письмо родителям о том, что хочу жениться, как в одну из ночей услышал тихий плач.
– Что с тобой?
– Ничего, – торопливо ответила Юлия.
– Почему же ты плачешь?
– Я не плачу.
Она вытерла слезы, посмотрела на меня светлыми глазами и улыбнулась.
– Вот видишь. Я совсем не плачу. Спи.
В следующую ночь плач повторился, но как только Юлия почувствовала, что я не сплю, она утихла. Мы не сомкнули глаз, но оба притворялись, что спим. Наконец я не выдержал, отбросил одеяло и встал.
– Так больше нельзя, Юленька! Что с тобой?
– Подойди ко мне. Ближе. Еще ближе. – Я присел около кровати. – Я хочу домой. Я очень хочу домой. К папе и маме. Я очень люблю тебя, но я хочу домой.
– Хорошо.
Утром я отвез Юлию домой. По дороге она рассказала, что несколько раз встречалась с матерью, что отец ходит сам не свой, не ест, не пьет, что он согласен, чтобы мы встречались, но чтобы все было по-людски, у него ответственная работа, он человек партийный. Мать все время плачет. «Я буду приезжать к тебе, – повторяла Юлия. – Хочешь, каждый день буду приезжать? Впервые за последние дни она была радостно оживлена, разговорчива, а мне было грустно. После того как мы простились, я долго стоял на дворе, ожидая, что она все-таки вернется, но прошел час, полтора, мирно светились окна ее квартиры, и я понял, что Юлия не придет.
