Ольга Грушина - Жизнь Суханова в сновидениях
Он резко умолк, стиснув пальцами виски. А после, совершенно другим тоном, спокойным и до странности безысходным, сказал:
— Толя, послушай: я знаю, у нас давно с тобой пути разошлись, но ведь миновало почти четверть века, и вот… Короче, буду счастлив, если вы с Ниной сможете прийти на открытие. Среда, девятнадцать часов, тут все написано, вот здесь, в уголке, видишь?
Суханов встрепенулся, словно выходя из транса. На лице его распласталась широкая улыбка.
— Конечно, конечно. — Он вертел в пальцах открытку и улыбался, улыбался. — То есть мне надо свой график проверить, но если получится, буду рад… И Нина, конечно, тоже… Будем очень рады…
Внимательно посмотрев на него, Белкин отвел глаза.
— Для меня это важно, — тихо сказал он. — Но если не сумеешь выкроить время, ничего страшного. Я все понимаю, надо было заранее… Нине от меня привет передай, ладно? Доброй ночи, Толя.
— Доброй ночи, Лева, — отозвался Суханов, по-прежнему улыбаясь.
Белкин поднял руку на прощанье и зашагал прочь, сражаясь со своим несуразным зонтом, чьи растопыренные спицы тускло поблескивали в свете фонарей. Суханов стоял без движения и, улыбаясь все той же застывшей улыбкой, глядел в никуда; только пальцы его свирепо давили открытку. Через некоторое время дождь присмирел, пошел на убыль и в конце концов превратился в ту же безобидную изморось, с которой начинался — не то час, не то вечность тому назад, смотря как считать… Суханов прищурился, стряхнул воду с ботинок, похоронил намокшее приглашение в кармане и быстрым шагом направился в сторону, противоположную той, где скрылся его некогда лучший друг.
Только на середине Красной площади он сообразил, что даже не сказал «поздравляю».
Глава 3
Черный циферблат гигантских часов на Спасской башне грозно маячил в подсвеченных облаках; когда золоченая стрелка дрогнула и перескочила на следующий рубеж, куранты пробили четверть. Суханову не приходилось бывать на Красной площади в такое позднее время уже много лет, если не десятилетий, и от этого пустынного, залитого ярким светом простора ему стало не по себе. Зеленоватая, скользкая от дождя брусчатка холодно блестела, а впереди переливался многоглавый собор Василия Блаженного, как чешуйчатый Змей Горыныч из какой-то былины с несчастливым концом. Неизвестно откуда появился юнец в надутой фиолетовой куртке и пошел следом; в тишине его шаги отдавались громким, зловещим эхом; потом он также внезапно исчез. С беспокойством ощупав нагрудный карман, Суханов прибавил ходу. На краю площади ему показалось, что из густой тени кто-то хихикнул. До Большого Москворецкого моста он добрался почти бегом.
Там он остановился у парапета, чтобы отдышаться. Ноги с непривычки болели. Внизу Москва-река медленно несла свои тяжелые бурые воды, а из глубины зыбко поднимался перевернутый град Китеж, существовавший лишь по ночам, рождаемый неверными переплетениями тысяч уличных фонарей, автомобильных фар и огней подсветки. Стены, храмы и колокольни этого сокровенного города дрожали от желания высвободиться, уплыть по течению, оставить далеко-далеко позади гнетущую, многолюдную, полную опасностей Москву; но их бдительно сторожила ночь, навечно сковав длинными цепями золотых отражений. Оторваться вниз по реке сумели немногие: мертвая ветка, раздувшийся парусом белый платок, флотилия окурков да пятна мазута, расползающиеся в луче света… Не в силах отвести глаза, Суханов смотрел на радужную пленку, ширившуюся по поверхности воды. Пригласительный билет жег ему карман, а безымянное чувство все разминало мощные черные крылья в его душе.
Вдруг по тротуару застучали, все ближе и ближе, чьи-то шаги. Суханов обернулся. У него за спиной, ухмыляясь и тяжело дыша, стоял все тот же парень в фиолетовой куртке. В отчаянии Суханов окинул взглядом мост — сначала один конец, потом другой: в поле зрения не было никого, ни одной живой души, только автомобили мчались сквозь ночь, но слишком быстро, слишком быстро… Сердце заколотилось где-то в горле.
— Клевый галстук, дядя, — развязно заговорил юнец. — Это какой лейбл?
Суханов сглотнул слюну:
— Что значит «лейбл»?
— Ну, чье производство? Там же написано.
Медленным движением, будто под водой, Суханов отогнул любимый винно-красный галстук и с ощущением быстро приближающегося конца прочел:
— Это… э-э-э… «Кристиан Диор».
— Губа не дура. — Парень восторженно прищелкнул языком.
— Послушайте, что вам нужно? — хрипло выдавил Суханов. — Галстук? Забирайте.
— Не, спасибочки, мне без надобности, — сказал парень, — я не ношу. А двушки не найдется?
— Вам нужны две копейки? — непонимающе переспросил Суханов.
Юнец кивнул, и по прыщавой физиономии забегали безумные глаза. Понимая, что с ним вот-вот произойдет нечто невообразимое, Суханов трясущейся рукой полез в карман и выгреб несколько монет. В голове издыхающей бабочкой трепетала одна только мысль: почему я не поехал на метро, почему я не поехал на метро, почему я… Мост был по-прежнему пуст, и он воочию представил, как летит вниз головой, падает сквозь ночь, падает бесконечно, навстречу темной, холодной смерти, затаившейся на глубине, а сверху гогочет и гогочет этот нелюдь… Парень склонился над его ладонью — так близко, что Суханов почувствовал запах старой сигареты.
— Ну-ка, что тут? Пятак, гривенник, еще пятак… Ага, во! — Он выбрал одну медную монетку. — Ну, спасибо, дядя, выручил. Позвонить надо. Мать с ума сходит, когда я поздно.
С этими словами он развернулся и зашагал назад, в сторону Красной площади. В то же мгновение мост ожил. Мимо проковыляли две пьяные девицы, которые неумолчно горланили: «Мы желаем сча-а-стья-а-а вам»; старик со старушкой на ходу спорили, кто сжег чайник; пятеро или шестеро мелких азиатов в костюмах семенили по тротуару с необъятной картой города, между ними развернутой, и без конца фотографировали реку, щебеча на своем птичьем языке. Суханов затравленно озирался по сторонам, не в силах осмыслить случившееся. Внезапно он понял, и его омыла волна смеха. Мальчишке-хулигану с безумными глазами требовалась двухкопеечная монета для уличного телефона-автомата.
И в этот сладостный миг осознания все неприятности минувшего вечера показались вдруг Суханову абсолютными пустяками и даже эпизод с Белкиным потерял всякое значение. Биение черных крыльев в его сердце остановилось. Что и говорить, все ясно как день, яйца выеденного не стоит. Разумеется, Лев явился с единственной целью: его унизить — его, Суханова, который столь многого добился в жизни! Именно так: надумал похвалиться своими достижениями, а достижений-то — ровно ноль, какая-то жалкая, опоздавшая на целую жизнь выставка, которой грош цена. Посмеиваясь, Суханов вытащил из кармана пригласительный билет. Набухшая глянцевая бумага заскользила под пальцами и поддалась не сразу, но он все же сумел разорвать ее вдоль, потом еще раз и еще… Обрывки он бросил через парапет и, глядя, как они кружатся все ниже и ниже, все ближе к свинцовой воде, испытал необыкновенное умиротворение. Один клочок, потрепыхавшись в воздухе, приземлился на перилах; Суханов различил три яркие буквы: голубую, синюю и фиолетовую — самый хвост радуги. Мгновение смотрел он на буквы, прищурив глаза, потом пожал плечами и ловким щелчком послал их в темную, мерцающую бездну.
Дальнейшее происходило с волшебной легкостью сна. Чуть только он повернулся, как с ним поравнялось такси, приветливо подмигивая зеленым огоньком и тормозя, хотя он даже не успел поднять руку, — и вот, привычно расположившись на заднем сиденье, он уже подавался вперед, чтобы назвать адрес.
Побывав на волосок от смерти, он теперь несказанно умилялся всему: и нарастающему мельканию освещенных витрин за окном, и этому автомобилю, где по какой-то неведомой причине пахло фиалками, и таксисту, которого не удавалось как следует разглядеть и чьи старомодные очки и смешная бородка цвета соломы то и дело прыгали в зеркале, и — более всего — упрямству этого чудака, всерьез уверявшего, что такой улицы не существует.
— Улица Белинского? — восклицал он. — Вы уж мне поверьте, товарищ, я Москву знаю как свои пять пальцев. — С этими словами он всякий раз отрывал ладонь от руля и шевелил хрупкими, почти детскими пальцами. — В районе Третьяковки такой улицы нет.
— Уверяю вас, есть, — добродушно повторял Суханов. — Я там живу двенадцать лет — уж, наверное, знаю.
На минуту-другую таксист умолкал, а потом снова заводил свое, и отражение его бородки все так же возбужденно дергалось в автомобильной темноте, стремительно летящей вслед темноте улиц.
— Как скажете, товарищ. Хотите, чтоб я вас доставил в несуществующее место, — пожалуйста. Кто я такой, чтоб вас отговаривать? Мое дело — возить пассажиров, а пассажиры сплошь и рядом сами не знают, куда им нужно, но я не спорю, мое дело сторона, я…
