Леонид Гартунг - На исходе зимы

Червячка заморили, тут и вопросы ко мне появились. Большое ли село и сколько читателей, есть ли клуб и ставят ли пьесы? Я все любопытство удовлетворил, только под конец Юлька мне настроение подпортила, наступив на больную мозоль. Возьми да и ляпни:

— А почему же у вас здесь телевизора нет?

— То есть, где же это, — спрашиваю, — здесь?

— В библиотеке.

Огорчила она меня своей бескультурностью, отбила охоту к разговору, да и стол к тому времени порядочно уже подчистили.

— Всего хорошего, — говорю. — Чашки смотрите не разбейте. За них меня Васицкий живьем проглотит. Они ему дороже матери родной. Завтра суббота, но у нас день рабочий. Кстати говоря, воскресенье тоже. К восьми утра быть в полной боевой готовности.

Строгость, я думаю, нужна. Без строгости — кто в лес, кто по дрова, мне коллектив нужен, а не квартет. Пожелал им спокойной ночи и вышел, однако в темных сенях оплошал, ключ на пол обронил. Пока, на колени вставши, шарил по полу, слышу из-за двери голос Юльки:

— По-моему, он немного того.

— Не заметила, — ответила Варя.

«О ком бы это?» — думаю. А Юлька продолжает:

— Ну как же: эти унты, как у летчика, шапка с ушами до пояса. Я такие видела в кино у комсомольцев тридцатых годов…

Тут только до меня дошло, что это обо мне. От этого моя радость несколько поубавилась. Ну, да ничего. Молодо-зелено.

Домой шел — как на крыльях летел. Вот, думаю, счастье-то привалило как раз вовремя. Со дня на день самая главная работа нагрянет. А Васицкий, растяпа, и тут маху дал, даже не звякнул, чтоб я хоть слегка подготовился.

Юлька постелила на столе. Под голову положила подшивку «Пионерской правды». А Варе совестно было лезть на стол. Улеглась на трех стульях. Вместо подушки взяла тома детской энциклопедии, поверх постелила лыжную куртку. Побежала, выключила свет, наощупь пробралась на свои стулья. Юлька спросила:

— Варя, как по-твоему, он интересный?

— Кто? Этот ветеринар?

— Во-первых, не ветеринар, а зоотехник. А во-вторых, знаешь, по-моему, именно такие люди и завоевывали Сибирь. Он настоящий мужчина.

— От твоего завоевателя каким-то лекарством пахнет, — улыбнулась в темноте Варя.

— Не лекарством, а дезинфекцией.

Варя не стала спорить, чем пахнет зоотехник. Подумаешь, проблема.

Проснулась Варя с ощущением, что больше не уснет. Открыла глаза и не увидела ничего, кроме темноты, и с внезапной леденящей ясностью вспомнила мать…

Это самое тяжелое — лежать вот так на спине, и некуда деваться от мыслей, нет ни работы, ни разговора, ни сна. Словно распятая своим горем. Если б кто-нибудь знал, как невыносимо бывает…

Снаружи доносились ночные звуки: далекий лай, треск бревен от мороза. И вдруг ей вспомнилось… Как она могла это забыть? Ведь она жила когда-то в деревне. Жила — это точно. И мама даже когда-то сказала: «В нашей деревне». Невозможно вспомнить, о чем именно шел разговор. И тогда эти слова ничего не затронули в ней, а сейчас вспомнила.

Всплыло из небытия… Или приснилось? Нет, не приснилось — это действительно было: несколько цветных кадров из прошлого… Тогда она была маленькая, по-мальчишечьи худая, и мать, когда мыла ее в черной душной бане, спрашивала:

— Варька, пошто ты такая тощая?

Вспомнила место, где стояла эта баня — на речном яру, головокружительную глиняную кручу, прохладный ветер снизу, вздувающий легкое платьишко, и стрижей, черными стрелами мелькающих вниз и вверх.

И еще лесной пожар где-то далеко и голубой остывший дым, лениво текущий по логу, и запах этого дыма.

И еще — она бежит по тропинке, босыми ногами ощущая холодную землю, и вдруг поперек тропинки огромный, как скала, серый лось. Настороженно оглянулся и ринулся прочь, сбивая мелкие сухие сучья осин… Как странно — эти воспоминания где-то лежали в ней, и еще, может быть, много других лежит, только она пока о них не знает.

Зачем они уехали в город? Когда это было? Теперь уже не у кого спросить…

Перед самым рассветом она еще раз проснулась от Юлькиного зова:

— Варя, да проснись ты, наконец. Почему ты плачешь? Варя!

Варя вскочила, никак не могла найти в темноте выключатель, потом кое-как нашла, зажгла свет. Было уже восемь.

Вышла с графином на улицу. Утро тихое, неподвижное. Пустая улица просматривалась из конца в конец в розовых чистых сумерках. В морозном воздухе слышался скрип полозьев. Проехали два воза с сеном, и Варю обдало запахом скошенной травы, луговыми просторами. И потом, когда она подымала ведро из колодца, заскрипела ось во́рота, и опять что-то прикоснулось из детства. Может быть, этот звук. Она нарочно скрипнула несколько раз, прислушиваясь. Да, когда-то был колодец. Если лечь грудью на край сруба и заглянуть в глубину, то там, в темноте, лежал голубой кусок неба с клочком белого облака…

Варя наклонилась и посмотрела вниз — нет, в этом облака не было.

Из библиотеки шел, думал — Анна спит, а она меня дожидалась. Только взглянул на нее, сразу понял — что-то неладно. Она, во всем прямая, и тут прямо задала вопрос:

— Слушай, брат, тебе известно, что приехал Георгий?

— Георгий?

Окинул взглядом комнату — никаких признаков приезда.

— Он у Асани остановился, — сказала Анна.

— Это точно?

— Его Лихачев видел. Говорит, что проездом.

— А может, выдумал Васька? Он ведь соврет — дорого не возьмет.

Сестра не ответила, да и зачем отвечать? Чувствовал я, что это не вранье. А казалось враньем оттого, что хоть и знал я Гошку вдоль и поперек, но такого от него не ожидал. Видя расстройство сестры, не хотел продолжать разговор, но она сама заговорила:

— Вот ты, Иван, много знаешь. Всю жизнь за книгами, должен же был от них ума набраться. Ну скажи, в чем я виновата?

Вот так всегда. И не она одна — рассуди, посоветуй, а не думают того, что я в своей-то жизни иногда разобраться не могу.

— Я тебя не виню, — отвечаю.

Она меня тотчас же поправила:

— Да не перед тобой, а перед ним.

Это уже сложнее. Что тут скажешь? Ей самой понять бы пора. А если до сих пор не поняла, так, наверно, и не поймет.

Конечно же, не виновата, что безвременно Петр погиб, не виновата, что в тридцать пять лет к молоденькому потянуло, не виновата, что с утра до ночи на работе пропадала, что сыну родному слова доброго сказать было некогда… А если честно, так чья же еще вина, как не ее. Только, возможно, не виновата она в своей вине.

— Чем заслужила я такое? — повторила она, уже гневаясь на мое молчание. Ждала успокоения, а я не умел успокоить. Только спросил:

— Сходить?

Я уже привык и не протестую, что мне поручения всегда ото всех самые трудные и деликатные. Я и супругов на деревне мирю, и деньги для других занимаю, и даже сватаю.

Но Анна аж передернулась:

— Не смей! Еще чего не хватало.

Сказала — как отрезала. И ушла к себе в горницу, затворилась.

Не знаю, что она там переживала, а я ночь не спал. Все думал о ней да о блудном моем племяннике. Да и как не думать? Родная кровь. Когда Анна чертенком этим еще только тяжела была, я уже его жизнь обдумывал. Почему-то уверен был, что мальчонка появится на свет. Так и случилось. И не кто иной, как я, пикушу этого из роддома тащил, ибо Петр в ту пору трактор перегонял и был в деловом отъезде. Георгию года не было, я коня ему деревянного купил, чтоб по жизни всадником гордым проскакал, наподобие тезки своего Георгия Победоносца. И все детство его у меня как на ладони.

И глистов ему выводили, и крючок рыболовный из уха вызволяли, и мыли мальчонку, и стригли, и следили, чтоб пипкой не играл.

Нет, нелегко мальчонку вырастить. Девочка, она ласковей, домашней. И к матери льнет, а этот с утра до поздна на улице, или в лесу, или на конюшнях. Ноги и руки все в цыпках. В избу не загонишь. И вечно лез туда, куда не надо, где до смерти — два вершка. Или себя испытывал — не пойму. Будто дразнила его беда и к себе звала. И в колодец он в ведре спускался — с трудом вытащили, и на озере в прорубь проваливался, и ногу топором рубил, и на спину жеребцу необъезженному вскакивал. И никогда ни одной слезы. Побледнеет весь от боли и страха, но крепится. И что больше всего меня радовало — рано хватка мужицкая у него появилась. Хоть вилы, хоть топор в руки возьмет — будто век держал.

Все шло в общем-то ладно, до одной поры. А именно до появления Юры. Георгий тогда уже в пятом учился. Надо справедливость отдать, после смерти Петра Анна долго себя строго держала, хотя, конечно, находились соблазнители — баба она и сейчас еще ничего. Но пришло время, и ее бес попутал. Приходит ко мне вроде посоветоваться, а у самой, как это бывает, все уже решено. Так и так, мол, мужчина меня сватает, как быть, я ведь еще не старая.

— Какой мужчина?

— Юра-электрик.

Электрика этого я знал. Высказал опасение: