Владимир Колганов - Покаянные сны Михаила Афанасьевича
Вот вижу сплетение тел на кровати в спальне… Сдавленные крики, стоны… Князь удовлетворенно улыбается, закуривает папиросу, а Кира гладит его по животу… Смеется…
— Ты знаешь, он такой забавный…
— Кто?
— Да тот офицерик, врач, с которым ты пересылал письмо.
— Знал бы, что он такой ходок, пристрелил бы еще там, в госпитале.
— Ну до чего ты у меня ревнивый! — снова рассмеялась.
— Как ты могла? С любовником на этом самом диване, на котором я читал тебе стихи.
— Какие еще стихи? Я что-то не припомню.
— Да-с, на этом вот диване…
Сказано это почти трагическим тоном, и вдруг:
— Ну и каков же он в постели?
— Юрий, господь с тобой! Я не могу тебе рассказывать буквально обо всем.
— Нет, расскажи! — настаивает.
— Да, в сущности, и говорить-то не о чем. Ну, нежный, ласковый… Но, видимо, после перенесенной болезни… как бы тебе это объяснить…
— Я понял! — Князь поперхнулся дымом и вот оглушительно хохочет…
От этого злобного хохота я снова просыпаюсь. На соседней лавке храпит пьяный штабс-капитан, командир батареи из конной артиллерии. Странный тип. И очень уж назойливый. Припоминаю, что говорил мне накануне… Ну да, все уши прожужжал.
— Открыть фронт немцам! И сейчас же! Только тогда мы будем избавлены от этой жидовской оперетки с трагическим концом, когда от воплей кастрированных теноров и оваций возбужденной публики может рухнуть здание российской государственности…
О чем это он? Какое здание? Какие тенора? Да можно ли так напиваться?
— Что нужно немцам — сахар, сало, хлеб? Да подавитесь, только помогите. Мы все теперь на собственном опыте узнали, что значит демократия со всеми этими гороховыми шутами вроде Керенского.
Опять не понял про шутов… еще про демократию и про «душку» Керенского… Ах, Кира! Как же ты могла?..
— Спасти Россию может исключительно монархия. Пусть кайзер наведет у нас порядок, а дальше уж мы сами как-нибудь…
В мозгах по-прежнему сумбур, но постепенно что-то проясняется. Я пытаюсь возразить:
— Боюсь, что за безумство мартовских дней нам предстоит очень тяжелая расплата.
— А для начала всех этих… с красными бантами… на фонари!
— Я, знаете ли, не настолько кровожаден…
Ощерился. Кровью налилось лицо, рука отчего-то тянется к нагану.
— Да вы социалист, доктор, как я погляжу! — Рот брызжет слюной, меня обволакивает вонючим перегаром. — Знаю я вас, университетских, все одним миром мазаны, мать вашу так!
Вот не хватало еще в лоб пулю получить от пьяного защитника.
— Нет уж, позвольте, штабс-капитан!
— А не позволю!
— Но я же вовсе не социалист.
— Не ври! По роже сразу видно!
— Я даже слова этого поганого не выношу.
— Так я и поверил!
— Я, как и вы, радею за монархию! — Я встал, для храбрости перекрестился и запел: — Боже, царя храни!..
Дальше в сознании провал. Могу предположить: штабс-капитан пытался задушить меня в объятиях… Ясно лишь, что, едва закончится одно кошмарное видение, взамен его непременно начинается другое… И так без конца, без смысла, без надежды…
Только теперь, припомнив подробности ночного спора, я осознал весь ужас происшедшего. Кира мне изменила, родину я уже почти что потерял, осталась судорожно бьющаяся жилка у виска. Стоит нажать на спусковой крючок, и вся эта не нужная мне жизнь вытечет за несколько мгновений…
Из коридора просачивается табачный смрад. Доносятся возбужденные голоса — тоже все о чем-то спорят. Мало им того, что было в марте! Бездари! Пропили Россию, продули, проиграли…
Вот и я тоже все, что только можно, проиграл. И нет мне теперь ни пощады, ни прощения… Я снова проваливаюсь в полузабытье.
Только в этой качающейся полутьме она и согласна появиться — порочная, эгоистичная женщина с невиданным, изощренным талантом обольщения. Княгиня! Ее нога в черном шелковом чулке… Халат словно бы случайно распахнулся, и стало видно кружево белья… Я слышу ее призывный шепот, еле различимый среди стука колес и воя ветра за окном…
И этому нежному шепоту ответил храп пьяного в стельку офицера.
Когда очнулся, поезд уже стоял у перрона Брянского вокзала. За окном серый полумрак, а в голове одна-единственная мысль: неужто все на самом деле кончено? Однако так не может быть, так не бывает, чтобы не оставалось никакой надежды. Даже у приговоренного к смерти есть последнее желание…
Только добрался до Обухова, отпустил извозчика и сразу к телефону:
— Барышня! Тридцать два ноль семь… Умоляю, поскорее… Ах, Кира! Кира, это я… Я только что с вокзала.
В трубке молчание. Потом слышу голос, но совсем чужой:
— Миша, я вас прошу, вы больше не звоните.
— Но почему?
— Мы скоро уедем за границу.
— А как же я?
— Я благодарна вам за все. За то, что помогли мне в трудную минуту. Оказались рядом, когда я умирала от тоски и одиночества… Но ничего уже не будет. Никогда!
— Но так нельзя!
— Господи, Миша! Мне тоже тяжело. Но здесь оставаться невозможно. Вы только посмотрите, что тут делается!.. Бежать, бежать непременно из Москвы!
— Нет!!!
— Миша, смиритесь!.. Все прошло! Забудьте. И я забыла, и вы не вспоминайте.
— Я застрелюсь! И ты будешь в этом виновата.
— Не мучайте меня! Подумайте, что будет, если я останусь. Что будет со мной и с детьми?
— Я буду вас защищать!
— Ради бога! Если вы любите меня, то отпустите!
— Кира! Сжальтесь!
— Если что-нибудь случится с дочерьми, я тебя возненавижу!
— Ты ведьма! Ведьма! Сначала завлекла, а вот теперь…
— Ты болен, Миша. Успокойся! Я верю, что у вас с Татьяной все будет хорошо. Прощай!
Княгиня вешает трубку. А я ошарашен тем, что она знает про жену. Предали!.. Зарезали!! Убили!!!
Я стал умирать днем двадцать второго декабря. День этот был мутноват, бел и насквозь пронизан отблеском грядущего через два дня Рождества. Впрочем, до Рождества ли тогда было?
Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной бранью бьют стекла в трамваях. Видел разрушенные и обгоревшие дома. Видел людей, которые осаждали подъезды запертых банков, длинные очереди у хлебных лавок, затравленных и жалких офицеров в шинелях без погон…
Все это я воочию видел и попытался понять, что произошло. Но если голова моя была цела, то сердце было растерзано там, у подъезда дома в Обуховом. Возможно ли все происходящее понять, имея в груди своей израненное сердце?
Ах, право же, какие глупости! Рана неопасна… Пациент будет жить. Но надобно дать еще немного морфия, чтобы прекратить страдания…
По счастью, не так уж трудно раздобыть наркотики в Москве. Конечно, если очень, очень надо. Тем более врачу…
Ну вот… Наконец-то… Полегчало…
Как очутился у Патриаршего пруда, не помню… то есть не пойму… Вроде бы шел от аптеки Рубановского, что на углу Большой Садовой. Только собрался сесть на скамейку в сквере чуть передохнуть, но вот… Но вдруг увидел там, вдали, на Малой Бронной, очень знакомый силуэт. Нет, это был не коллега по фронтовому госпиталю, не дядин сосед из дома на Пречистенке и даже не случайный попутчик, с которым я ночь провел в одном вагоне. Самое удивительное, что это была женщина, притом очевидно, что брюнетка. Но кто — я не в силах был понять. Ясно было одно — надо непременно разъяснить себе, кто же такая эта женщина.
Эй, торопись! Тут главное — не мешкать. Да мне ли этого не знать! В мгновение ока я пересек сквер и двинулся за ней по Бронной. Однако странно, я и шагу прибавлял, и попытался бежать, расталкивая по пути прохожих, но ни на сантиметр не приближался к этой женщине. Меня поражала та сверхъестественная, немыслимая скорость, с которой она уходила от меня. Впрочем, я от нее не отставал. И нескольких секунд не прошло, как после Никитских ворот я был на Арбатской площади. Еще мгновения, и вот уже какой-то темный переулок, чуть покосившийся фонарь и нефтяная лавка на углу. Опять шумная, заполненная народом улица — кажется, это Пречистенка. Тут я ее чуть не потерял. Потом снова переулок, унылый, гадкий, ведущий в неведомую тьму. И вот здесь-то женщина окончательно исчезла.
Растерянно гляжу по сторонам, надеясь на помощь дворников, филеров и прохожих. Странно, но никому нет никакого дела до меня… И тут вдруг я сообразил, что женщина должна непременно оказаться вот в этом доме и обязательно на пятом этаже. Надо только подняться по лестнице, а там сразу повернуть направо. Да ясно же, как дважды два! Вбежал в подъезд, взлетел на пятый этаж, нашел нужную квартиру. Звоню… Внутри отозвалось… Но вот ведь, стою, стою, а никто не открывает. Стал колотить в дверь кулаками… Сколько можно ждать!
Ну, наконец-то: дверь отворила горничная и, ни о чем не спрашивая, ушла.
В громадной передней никого. Пусто, как в дождливый день на паперти. Из глубины квартиры послышались детские голоса. И мягкий, успокаивающий голос няни. Эх, мне бы так вот кто-нибудь сказал…
