Роберт Ирвин - Ложа чернокнижников
Фелтон сел в автобус. Все происходило как и прежде — до того момента, когда Кроули спросил, хочет ли Фелтон довериться ему. Фелтон ответил просто — да. Две недели спустя он уже был испытуемым ордена Восточного Храма.
Такова была история Фелтона, и я, надо сказать, с удовольствием ее послушал. Тем не менее, даже если предположить, что это подлинная история, а не выдуманная им поучительная притча, я сомневаюсь, что события зимней ночи 1941 года были чем-то действительно сверхъестественным. Думаю, что это могло быть необычайно растянутое deja-vu и что второй визит Фелтона на самом деле был его первым и единственным — с подспудным ощущением «я здесь уже был». В своей «Социологии аномального восприятия» Бернард Хэмилтон объясняет подобные ощущения ложного узнавания тем, что психика ошибочно идентифицирует структурно сообразные, но, по сути, не идентичные социальные ситуации.
Не забыть: надо просмотреть автокомментарий к «Бесплодной земле». Если верить Фелтону, то они просто психоделические. А как насчет Кроули? Он похож на стареющего хиппи.
Кажется, это все, о чем шла речь на дневниковом сеансе, — ах, да, еще Фелтону не понравилось, что я употребил «насадили» применительно к нему, а не к Лоре. Он стал распространяться насчет слов, имеющих отношение к актам взаимной привязанности между людьми. А когда я сказал Фелтону, что те, кто ходит на лекции по Герметической мудрости, считают Лору «секснаставником», он рассмеялся.
— Питер! Твоя откровенность — словно глоток свежего воздуха! И я хочу, чтобы ты был таким же откровенным в своем дневнике. Пиши всю правду без утайки. Питер, мальчик мой, тебя ожидают великие дела. Мы собираемся вознести тебя высоко и показать тебе мир.
Кажется, он собирался еще что-то сказать на эту тему, но потом передумал. Вместо этого он продолжал наставительно говорить о живости стиля. Мой дневник должен был давать ему возможность взглянуть на мир моими глазами.
Под конец Фелтон сказал, чтобы я пришел в следующий вторник ближе к вечеру и принес дневник для проверки (а он, разумеется, приготовит для меня деньги).
— Пиши правду и признавайся во всем, как если бы от этого зависела твоя жизнь. Впрочем, нет. Забудь «как если бы». Твоя жизнь действительно зависит от этого. Поверь мне.
Когда я встал, чтобы идти, он сунул мне экземпляр книги:
— Это «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» Томаса де Квинси. Де Квинси опубликовал ее в 1821 году. Он был, если хочешь, первым английским хиппи. Надеюсь, что эта книжечка докажет тебе, что можно быть «хипарем» (он с трудом выговорил это слово) и при этом писать хорошую прозу. Продолжай изучать «Теорию и практику магии», но параллельно читай и де Квинси.
Забавный выдался вечер, и я просидел допоздна, записывая все это. Теперь деньги лежат у меня под матрасом. И все же я мысленно возвращаюсь к тому, что сказала Салли в начале этой недели: «Если сатанизм и вправду работает, то почему доктор Фелтон старый, толстый и живет в Швейцарском Коттедже?»
19 мая, пятница
По пути в школу я думал о том, что манера Фелтона читать мой дневник, не обращая ни малейшего внимания на содержание, а только на грамматику и стиль, меня явно достает. (Последнее словечко ему бы точно не понравилось. Ну и ладно.) Еще меня достает то, что мне кажется, я не узнал ничего такого, чего не знал раньше. Получается, что Фелтон — это всего лишь проекция моего сознания и он говорит мне о том, что мне было известно и так. Потом мне пришло в голову, и не в первый раз, что Фелтон и, очень может быть, все, кого я знаю, — это всего лишь проекции моего сознания, другими словами, они — творения моего сна наяву. Я думал об этом, когда утром в автобусе по дороге в школу Св. Иосифа столкнулся с Робертом Дрейперсом. Роберт по-прежнему неравнодушен к черным свитерам с высоким воротником, в стиле битников, и сандалиям на босу ногу. Руки у него дрожали, и видок был еще тот. Поскольку я был при деньгах, я накормил его поздним завтраком. Он приехал в Лондон для собеседования в колледже востоковедения и африканистики, где надеется провести исследование по истории ислама. Еще он шустрит насчет жилья на будущий год. Он протянул мне жестяную коробку шемы — жевательного табака, которую прикупил в Алжире. Серебристая жестянка, покрытая зловещими восточными письменами, выглядит клёво. Вот только не думаю, что стоит мешать шему с завтраком.
Роберт спросил про Салли. Мне кажется, она ему нравится, но он всегда боялся ей об этом сказать. Еще Роберт спросил про Майкла, потом захотел узнать о моих исследованиях, а когда я ему рассказал, он ответил, что у меня могут возникнуть серьезные проблемы и что в моей методологии есть уязвимые места. Еще я ему рассказал, что я в Ложе чернокнижников и у меня сейчас испытательный срок перед посвящением. Он не мог понять, зачем мне это понадобилось, и я, признаться, затруднился ему объяснить. Но в общих чертах, мне кажется, вот зачем. Я — ничто, пока не свяжу себя какими — либо обязательствами. До сих пор я смотрел на жизнь как на разложенные в витрине товары. Я должен посвятить себя какой-либо идее полностью. Более того — это не должно быть связано с какими-либо разумными доводами. Нельзя менять идеологию как перчатки. Если уж выбрал одну, отдайся ей целиком. Только подчинившись чему-либо целиком, можно проникнуть в суть. Человек чувствует себя по-настоящему живым только тогда, когда он бросается со скалы. Но Роберт ответил, что я все перевираю и что, бросаясь со скалы, человек определенно чувствует себя покойником. Это в его манере — прикинуться тупым, просто затем, чтобы одержать верх в споре.
Меня от него трясет. Я рассказал ему о своей последней теории, что он и все, кого я знаю, — это частицы меня, которые я от себя отделяю, чтобы населить космос, который на самом деле состоит из меня одного. Роберт посмотрел на меня, расплывшись в глупой улыбке.
— Поздравляю, Питер! — и он тепло пожал мне руку.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Наконец-то ты допер! Я все думал, сколько тебе понадобится времени. Ну конечно, и я, и Салли, и вообще все — просто обрывки твоих мыслей. Когда ты не думаешь о нас, мы не существуем.
Думаю, он это делает исключительно чтобы меня позлить. Но Роберт не унимался. Значит, все мои знакомые думают и говорят как я, потому что они — это я и есть. Одна из причин депрессняка Роберта кроется в том, что пока я о нем не думаю, он не существует. Он сказал, что это чудовищно — чувствовать себя таким «мерцающим» существом, которого то включают, то выключают из существования. Придурок хренов! Это один из его идиотских параноидальных выкрутасов. Я всегда знал, что он обожает постебаться.
— Ты мог бы заставить меня выделывать и что-нибудь поинтереснее, — сказал он. — Я — всегда пожалуйста.
— Ты так говоришь, лишь бы достать меня.
— Это ты так говоришь. Но на самом деле стоит тебе захотеть, и ты можешь заставить меня сказать, что я — не проекция твоего сознания.
— Хочу, чтобы ты сказал, что ты — не проекция моего сознания.
Он пожал плечами:
— Ладно, я не проекция твоего сознания, но я так говорю только потому, что на самом деле я проекция твоего сознания.
(ГОВНЮК!)
Перед уходом он оглянулся и торжественно посмотрел на меня:
— Пожалуйста, думай обо мне почаще. Мне действительно чертовски нравится быть одной из твоих мыслей.
— Когда я увижу тебя снова?
— Когда у тебя возникнет потребность увидеть меня.
Так или иначе, Роберту надо было в универ, чтобы зарегистрироваться, а я отправился в свою школу. Там я сел на стену и стал наблюдать, как ребятишки играют на площадке, чувствуя себя при этом сексуальным извращенцем. Время от времени один из малышей прерывал игру и с любопытством на меня поглядывал. О чем дети думают, когда играют? Думают ли они, что в игре есть какая-то польза? Детские игры — похожи ли они на игры в том смысле, который вкладывают в это понятие взрослые, — такие, как покер или крокет? Понятия не имею; так или иначе подобные вопросы не входят в тему моей диссертации. Моя диссертация называется «Аспекты ритуализованного поведения в детской игре», но Майкл предупредил меня, что даже в таком виде тема слишком широкая и рано или поздно ее придется сузить.
После первой перемены я отправился в кафешку на углу и привел в порядок свои первые заметки. Потом я вернулся на площадку и во время второй перемены сделал еще кое-какие заметки. Уже начинаю ощущать себя настоящим социологом, потому что перестаю смотреть на детей как на людей. Они больше похожи на муравьев, движимых загадочными силами. Но, с другой точки зрения, детей опять-таки можно рассматривать как создания интеллектуальной фантазии. К концу второй перемены я успел совершенно окоченеть и решил вернуться домой и просмотреть конспекты лекций за последний год. Кроме того, я прочитал кусочек из Пиаже, посвященный детскому сознанию, но при этом мысленно то и дело возвращался к доктору Фелтону. Если он ведет дневник, упоминает ли он на его страницах обо мне и моем дневнике? И еще — обсуждает ли он мой дневник с Лорой и Гренвиллем, и упоминают ли они в своих дневниках то, что Фелтон пишет в своем дневнике о моем дневнике? Головокружительная перспектива.
