Владимир Лидский - Русский садизм

Двое вывели из дома старшего Илюшу, сгребли его за длинные кудрявые волосы и с размаху ударили головой о стену. Желтоватый кирпич протек пурпуром. Левушка прыгнул из окна, побежал через сад к забору, но кто-то завизжал: «Держи, держи!».

Почти в тот же миг цепкая рука схватила его за воротник, потом отпустила, толкнула чуть вперед. Он попятился было к дому, но оттуда подошли еще трое, встали за спиной. Глядели, пьяно и злорадно похмыкивая. Один развернул Левушку к себе и с силой ударил сапогом в пах. Левушка отлетел в сторону, скорчился на коленях, уткнувшись лицом в землю…

Очнулся он от жара, от горячего ветра, шевелившего его грязные спутавшиеся волосы. В ночи ревело и бесновалось дикое пламя, обглодавшее дом до самого чердака. Черное ядро его стен зловеще проступало сквозь мощные волны огня, желтые искры сыпались обильно и густо, словно просо из прохудившегося мешка.

Левушка встал и, зажимая руками пах, двинулся забором в обход дома. Тут увидел он втоптанного в землю отца с разбитой головой, с обезображенным лицом. Тут же, под самым забором, возле рассыпанной поленницы, лежала, судорожно извернувшись, Дора Самуиловна, и в межножье у нее торчал толстый березовый кол, а заломленная левая рука была густо завалена дровами. Левушка добрался до калитки, вышел в улицу и, все так же придерживая налившийся свинцовой тяжестью пах, поковылял в пустоту…

Оставшись, как он тогда думал, сиротою, Левушка стал жить на свалке, куда свозили мусор с улиц, магазинов, лавок и домов. Есть множество свидетельств его бездомной жизни.

Свалка была небедная, и кое-какие объедки и необходимые для жизни предметы на ней находились, так что городской комитет общественного призрения мог вполне положиться на Левушкину добросовестность в деле поддержания своих жизненных сил.

Приблудилась к нему шелудивая собака, и стали они жить вдвоем, проклиная проклятое прошлое и ничуть не надеясь на несбыточное будущее, которого им, впрочем, никто не обещал. Облезлый и грязный пес Дружок, как и его новый товарищ, хлебнул в жизни лиха и потому ни на какие перемены не надеялся, философски рассуждая о тех семи бедах, на которые все равно, как ни крути, один ответ, и о том, что только собачья смерть в состоянии избавить от собачьей жизни.

Про Дружка много сохранилось в памяти обитателей той свалки, вместе с Левушкой, хоть и в отдалении, живших на ее просторах.

При рождении Дружок лишь случайно избежал участи своих братьев и сестер, притопленных хозяином в мелкой запруде какой-то незначительной речушки, а потом равнодушно захороненных в песке.

В ранней юности Дружок любил чистой любовью одну очень миленькую девочку с голубыми лентами в тоненьких косичках, жившую под присмотром родителей в ухоженном доме и выносившую Дружку, который тогда звался Фантиком, аккуратно обжаренные куриные котлетки. Но однажды какой-то хват с лопатой, подойдя к воротам дома, приманил Фантика лакомым куском копченой колбасы, схватил за шерсть, привязал толстой веревкой к дереву и отходил лопатой так, что на усах пса проступила розовая пена.

А потом был случай, когда в Фантика стреляли из ружья, просто так, ни за что, потехи ради. И очень скоро Фантик вырос и стал хорошо чувствовать опасность. Но когда он влюбился во второй раз, осторожность вновь покинула его, и во время упоительной любовной встречи с молодой палевой дворняжкой на пустыре под желтою луною их жестоко побили камнями злые уличные сорванцы. Никогда, никогда не встречал Фантик доброй человеческой души, разве что девочка с тонкими косичками…

И в тот вечер видели Левушкины соседи, как сидел, вспоминая свои ушедшие дни, бывший Фантик, а ныне Дружок, у проема отсутствующей двери ветхой развалюхи на краю мусорной свалки, на краю мусорного мира и смотрел тоскливо на грязную луну с разводами, думая, очевидно, о своей распроклятой жизни, и плакал человечьими слезами. Потом он оглянулся на Левушку, умиленно моргнул, вновь поднял морду к луне и тонко-тонко, жалобно завыл, призывая Вселенную к состраданию. Но Вселенная немо смотрела вниз своими бесконечными мирами, и только Левушка, очнувшись от дремоты, пробормотал:

— Ты чего, Дружок?

А Дружок, не расслышав, продолжал выть и выл так душераздирающе, что Левушка в отчаянии судорожно заскрипел зубами, подобрал с земли камень и, захлебнувшись ненавистью, метнул его в воющего пса. Камень попал прямо в голову, Дружок закрутился волчком на месте, завизжал, и мир, черный мир всеобщей вражды и злобы накрыл его бездонным пологом. Ослепленный Дружок ринулся на запах, на отвратительный запах пота и ненависти, с разбега прыгнул на Левушку, попал лапами ему в лицо и, нащупав мордой мягкое, теплое, беззащитное горло, с наслаждением вонзил в эту мякоть свои гнилые, стершиеся клыки…

Но все кончилось хорошо, совсем как в сказке.

Марк Соломонович поправился, после погрома его подобрали сострадательные люди, выходили и вернули к жизни. Поднявшись после долгой болезни, он сумел разыскать сына, и они некоторое время жили в лавке, меньше пострадавшей в тот страшный вечер. Потом все вернулось на круги своя. Марк Соломоныч упорно работал, и через несколько лет выстроил себе дом, очень даже приличный, ничуть не хуже прежнего, может быть и получше. И стали они жить как прежде…

И этот сказочный конец убеждает нас всех в том, что жизнь не для того нам дана, чтобы погибать в муках и лишениях, голоде и холоде, а для того, чтобы радоваться солнцу и верить в светлое будущее, которое когда-нибудь обязательно наступит…

Глава 3

Поди ко мне, майн кинд, дай мне прощение перед кончиной, ибо я много виноват перед тобою. Знай: каждому еврею нужно передать детям перед смертью своя тягостная жизнь. Слушай майсу, как твой отец грешил и не успел отмолить свои грехи…

Наш Бердичев был лучшим местом на земля, раем, созданным Богом на Волыни, нигде в мире не было штетла краше нашего.

Маузеры, да продлит Господь их род, издавна жили в Качановке, на берегу речки Гнилопяти, а потом перебрались в Старый город, поближе к клеру нашего знаменитого цадика Леви-Ицхака, пусть память о нем живет в веках! У нас в Бердичеве было несколько район — Старый город, Новый город, Пески, Та сторона реки, Качановка. Мой татэ, пусть на здоровье спит в могиле, всегда мечтал перебраться в Новый город, потому что там была хоральная синагога, театр, коммерческое училище, множество гимназий. Вдобавок здесь старались говорить по-русски, а русский язык у нас означал дорога к процветанию. Отец был портной и рядом с бедняками Качановки сам всю жизнь оставался бедняком. Таки еще счастье, что мы жили не в Песках, где, как туман, клубился какой-то выморочный мир. Покосившаяся хибарки, непролазная грязь на искривленных улочках, вонь от болотной Гнилопяти, беспросветная вечерняя мгла — вот черты Песков, куда я всегда боялся быть заброшенным неприветливой судьбою. Все евреи на Песках, просыпаясь по утрам, в отчаянии думали о своя судьба. Да и жили они тут, забытые Богом и мирскою властью — болезные, полуголодные, стойко переносящие свои бесчисленные цорес.

Другое дело — Новый город! Он всегда считался зажиточный район, здесь стояли кирпичные особняки в два этажа, обнесенные поверху крытая галерея или балконы, — такие веселые домишки под тонкими черепичными крышами, крашеные розовым, голубым и светло-зеленым. Я приходил иногда в этот район и с завистью смотрел, как богатые евреи сидят на просторные балконы и пьют чай из самовара, разнеженно беседуя о своих делах. Аф алэ йидн гезукт! Чтоб всем евреям было так!

Но попасть в Новый город было очень трудно, так как мой отец, пусть мягко ему будет на кладбище Бердичева, не был ни купцом, ни доктором. Поэтому, когда старый друг отца — дядя Менахем Айзенберг из Старого города позвал его в освобождающийся в связи с выездом соседний дом, отец немедля согласился. Это, конечно, не Новый город, но и не Качановка, пусть ее богатства затмят когда-нибудь богатства мира!

Дядя Менахем крепко дружил с наша семья и был очень радый, что его дочки-близнецы Хави и Яэль любят проводить время в моя компания. Я помню, тогда мне нравилась Хави, старшая из сестер; впрочем, разница в возрасте у девчонок была условной, родились они почти одновременно. Обе предпочитали мое общество любому другому, и если дядя Менахем с дочурками и своею женою тетушкой Гитл приезжали до нас погостить, Хави и Яэль не отходили от меня ни на шаг. Наши игры были так увлекательны, что когда приходила пора расставаться, сестренки вопили одна пуще другой, не желая покинуть наш дом…

После предложения дядюшки Менахема отец пребывал в эйфория целый день (так бывает с каждым евреем, живущим в облаках), а потом заглянул в свои каструля и впал в другая крайность — в беспросветное уныние и апатию, из которых его вывел дядя Менахем Айзенберг, да не оставит его Бог до конца дней без пропитания. Дядя Менахем был, что называется, а книпеле мит гельд, то бишь узелок с деньгами, и заработал он их, я думаю, не только ремеслом. Наш городок издавна считался крупным штетлом, и в те времена в нем пышным цветом расцвела контрабанда. Предприимчивые обыватели строили подвалы и погреба, соединяли их многометровыми ходами, и кое-кому из ловких шмуклеров-контрабандистов удавалось неплохо зарабатывать. По слухам, отец дяди Менахема — старый Мотл — держал не последнюю в нашем городке перевалочную базу, на которую поступали товары из Европа, Россия, Крым, Киевщина и Подолыцина. Вообще, зейделе Мотл был очень хитрым человеком. Происходил он из Галиции и уже в юности был а файнер сойхер, то есть торгаш, первый на деревне. От своего отца слышал я рассказанные ему дядей Менахемом байки о баснословных гешефтах, которые проворачивал в молодости Мотл. Видно, потому удалось ему в свое время купить такая красивая фамилия, как Айзенберг. Это, конечно, не Гольдштейн, не Апфельбум и не Блюменкранц, но тоже вполне достойное прозвание. Когда зейделе Мотл, в те годы совсем еще юный человек, предстал перед комиссией по дарованию фамилий, настроение у ее членов было, видимо, игривое, и ему предложили на выбор Хазенфус, что означает «заячья лапа» или «трус», Шмуциг, то есть «грязный», а на крайний случай Аангназ — «длинный нос». Нос у него был, конечно, не последний, но подобные фамилии носить он отказался. Поэтому попросил себе прозвание из прейскуранта и сказал, что может заплатить, к примеру, за «железную гору», имея в виду свою внушительную внешность: высокий рост, огромную голову на мощной шее и чудовищные железные кулаки. Так и стал Айзенбергом…