Эдуард Тополь - Игра в кино (сборник)
Днем, в 1.30, я встретился с Донатасом и Оной на центральной улице Вильнюса, в вестибюле ресторана «Вильнюс», и метрдотель, расшаркиваясь перед знаменитым актером, провел нас через большой первый зал во второй — поменьше и поуютнее. Мы сели за столик, сделали заказ, и я стал возбужденно хвастать, как лихо я только что получил пропуск на спектакль «Мнимый больной». И в этот момент жена Донатаса сказала:
— Эдвард, вас действительно ведет судьба. Посмотрите в окно…
Я повернулся к окну. На улице, у входа в ресторан остановился интуристовский «Икарус», и яркая, в дорогих шубах и дубленках, группа иностранцев потянулась из его дверей в ресторан. Конечно, это были мои французы! Да и куда еще их могли привезти на обед, как не в лучший ресторан Вильнюса? И куда еще, как не в этот же лучший в городе ресторан, мог пригласить меня народный артист СССР Донатас Банионис?
Да, господа, все было просто и логично в этой игре судьбы, и все же…
Затаив дыхание, я ждал появления из автобуса «моей» француженки.
— Эта? — кивала жена Донатаса на очередную актрису, выпархивавшую из автобуса.
— Нет.
— Эта?
— Нет.
— Вот она! — сказал Донатас. — Да?
Я кивнул, поперхнувшись своим остановившимся дыханием.
Летящее чудо женственности, живые черные глаза, алые чувственные губы парижанки, роскошные светлые волосы до плеч, жемчуг смеющихся зубов и высокая порывистая юная фигурка, одетая в рыжий лисий жакет и черные бархатные брюки, — все это стремительно промчалось мимо нашего окна к двери ресторана — быстрее, чем я успел вздохнуть.
— О-о! — сказала жена Донатаса. — Она даже лучше, чем вы описали.
— Теперь я понимаю, почему в твоем сценарии все героини — блондинки, — сказал Донатас. И попросил официанта: — Нам графинчик водки, пожалуйста. — И объяснил встревоженной жене: — Это не для меня, а для него. Ты же видишь его состояние.
А и я вправду вдруг ощутил предательскую слабость в ногах, и все мое гусарство словно ветром сдуло.
Между тем французы уже заняли огромный, на двадцать персон, круглый стол в первом зале ресторана, отделенном от нас аркой навесного портала. Левая стойка этой арки скрывала от них наш столик, а от меня — половину их компании, и я не видел «свою» француженку.
— И слава Богу, — сказал на это Донатас. — Давай выпьем. За русско-литовско-французскую дружбу!
Мы выпили ледяную «Столичную», мне стало легче, и тут Она вспомнила:
— Два часа! Вам нужно звонить по поводу гостиницы! Знаете, где тут телефон? В вестибюле, при входе. Двушка нужна?
Двушка у меня была, а вот смелости взглянуть в сторону «моей» француженки, когда я пересекал первый зал ресторана, — не было.
И я прошел мимо их компании ни на кого не глядя, и нашел в вестибюле, слева от входной двери, телефон-автомат, и набрал номер приемной секретаря литовского ЦК.
— Здравствуйте, я по поводу гостиницы. Мне сказал товарищ…
— Да, я знаю, — ответила секретарша секретаря ЦК. — Сейчас я выясню, не кладите трубку.
Я застыл с трубкой в руке, и в этот момент из ресторана буквально бегом, пулей, широко выбрасывая длиннющие ноги в бархатных брюках, выскочила «моя» француженка и помчалась к выходу на улицу, словно догоняя кого-то. За ней, отставая, спешила их переводчица. Но, не добежав до двери, француженка увидела меня, резко свернула, подлетела ко мне и затараторила что-то требовательно-настойчивое на своем «же-ву-ля-фам». Я смотрел в ее горящие темным огнем глаза и ярко накрашенные зовущие губы, я дышал запахом ее парижских духов, я впитывал в себя это чудо французской женственности и… — не понимал ни слова!
— Она хочет с вами познакомиться! — перевела наконец из-за ее плеча переводчица. — Она спрашивает, кто вы такой? Она держит ваше яблоко на тумбочке у своей кровати и не ест, а смотрит на него и перед сном, и каждое утро! Как вас зовут?
— Вы слушаете? — сказал голос в телефонной трубке. — Алло! Вы слышите?!
— Да! Да! — спохватился я. — Я слушаю!
— Вам забронировано место в гостинице, которую вы просили. Но вы должны зарегистрироваться до десяти вечера.
— Спасибо! — сказал я, повесил трубку и повернулся к переводчице: — Скажите ей, что я живу в той же гостинице, что и они. И вечером буду на их спектакле.
Переводчица перевела, и француженка тут же обрадованно схватила меня за руку:
— Вирджиния! Вирджиния Прадал!
— Ее зовут Вирджиния Прадал, — сказала переводчица. — Вечером сразу после спектакля их труппа ужинает в ресторане гостиницы. Она приглашает вас на этот ужин. Она требует, чтобы вы пришли! Вы придете?
— Спасибо, — сподобился я на запоздалую вежливость. — Я постараюсь прийти.
И, вернувшись к Донатасу и Оне, налил себе еще рюмку водки, сказал как бы между прочим:
— Ее зовут Вирджиния Прадал. И вечером у меня с ней свидание. Сразу после спектакля.
Я думал, это прозвучит очень эффектно, но Она сказала:
— Еще бы! Когда вы прошли через тот зал, она так вскочила — мы думали, что она опрокинет свой стол!
Вечером оперный театр был переполнен. Вся литовская знать — партийная, советская и интеллектуальная — все были на том спектакле. Партер сиял неподдельными бриллиантами ярче, чем хрустальная люстра под потолком. Запах французских духов оглушал, я думаю, даже парижан на сцене. «Моя» француженка играла служанку в «Мнимом больном» и уже с первых минут завоевала зал, преобразившись, к моему изумлению, из очаровательной юной парижанки в угловатую провинциалку на манер знаменитой Вали Теличкиной. Буквально с третьего выхода публика встречала ее появление хохотом, а провожала аплодисментами. Даже Донатас и Она Банионисы сказали мне после спектакля, что «моя» Вирджиния — настоящая характерная актриса. Они подвезли меня к гостинице, пожелали успехов, напомнили, что заедут за мной в восемь утра, и укатили к своему сыну, который жил в Вильнюсе. А я вошел в вестибюль гостиницы, как восходят на корабль, отправляющийся в сторону Бермудского треугольника, — пан или пропал!
Впрочем, крохотные ангелы-хранители (или чертики?), которые, как утверждают англичане, постоянно сидят у нас на левом плече, громко пели мне прямо на ухо: «Тореадор, смелее в бой! Тореадор, там ждет тебя любовь!» — и я даже поразился, почему их наглые голоса не слышит никто, кроме меня.
Но в сумеречном вестибюле цэковского отеля, отделанном мрамором и карельской березой, и эти ангелы заткнулись — такая там стояла пуритански-строгая и партийно-кладбищенская тишина. Чопорный, как гробовщик, администратор выдал мне ключ от номера 604. Однако не успел я шагнуть в кабину лифта, как услышал у себя за спиной громкий хохот и веселые голоса — это, словно стая птиц, влетела в гостиницу возбужденная успехом парижская труппа «Комеди Франсез». Как и все артисты после удачного выступления, они разговаривали повышенными голосами, весело пересказывали друг другу какие-то свои ляпы в спектакле, смаковали поздравления и комплименты публики, хохотали над собственными остротами и размахивали букетами цветов. И сумеречный вестибюль ожил от их хохота и зазвенел хрустальной люстрой. А переводчица и Вирджиния подлетели ко мне, и переводчица сказала:
— Вы уже тут? Очень хорошо! Вирджиния боялась, что вы исчезнете. Она будет ждать вас через полчаса у входа в ресторан. А я ухожу, мой рабочий день кончился. Вы поняли: через полчаса — вон там, у входа в ресторан. Договорились?
— Конечно, — кивнул я милостиво. Хотя ангелы на моем левом плече просто с ума посходили от возбуждения, да и у меня, как говорится, «очко взыграло». И было с чего! После успешного выступления на сцене Вирджиния сияла, как глянцевая открытка из Парижа, как девочка-мечта на обложке журнала «Le Shick». И эту девочку-открытку прислали мне! Мне! Из Парижа! Черт возьми, неужели вот так начинаются любовь, слава, везуха? Я повернулся к переводчице: — А в каком она номере?
— В 605-м. А вы?
— В 604-м.
Переводчица посмотрела на меня подозрительно:
— Вы, случайно, не колдун?
— Колдун, — признался я, снова посмотрел на Вирджинию, и в это время хохочущая группа артистов буквально внесла нас в кабину лифта и прижала друг к другу. Я стоял спиной к стенке, темные глаза Вирджинии оказались совсем рядом с моими, их зовущее и загадочное мерцание поглотило меня с потрохами, и я вдруг ощутил какую-то странную, нефизическую волну тепла, хлынувшую на меня через лисий мех ее жакета и букет цветов, который застрял между нами. Словно меня вдруг накрыло атласным покрывалом неги и нежности…
Между тем оказалось, что вся их труппа жила на пятом и шестом этажах, и пока мы, прижатые друг к другу, поднимались в лифте, они, конечно, вдоволь поострили на своем птичьем языке.
— Вирджиния, не раздави его!
— Нет, давай, давай! Прижми его как следует, по-французски!
