Дорис Дёрри - Рассказы

Быстрым жестом она согнала муху. Что нисколько не упростило ситуацию. Если она жива, что с ней будет дальше? Сделав несколько шагов, я приблизилась к ней. Ее глаза были закрыты, казалось, она спит, мне послышалось тихое похрапывание. Я прикоснулась к ее руке - несмотря на палящий зной, она была холодна как лед. Выпрямившись, я осмотрелась в надежде, что на стоянку свернет еще какая-нибудь машина, например семья с решительной мамашей и сановно-важным папашей, уж они-то наверняка знают, как следует поступать с женщинами, которых находят на стоянке при автостраде.

В конце концов то был мой день рождения, я ехала на именинный пикник, который Крис устраивал для меня на полянке в усадьбе своего отца. На пикнике настоял Крис, я же охотнее всего провела бы этот день одна в своей небольшой квартирке. В последнее время мы не ладили, ему была ненавистна моя пассивность, он считал, что любое дело следует доводить до конца, не томясь в ожидании.

Я была еще молода, слишком молода, чтобы возиться со старухами. Последние несколько шагов до своей машины я преодолела бегом, словно меня преследовали.

Выезжая мимо старой женщины к повороту на автостраду, я отвела взгляд. Передо мной сверкающей рекой проносились автомобили с людьми, казалось, они целую вечность находятся в пути к бесконечному уик-энду, на лицах застыла усталость и разочарованность. Я присоединилась к потоку.

- Двадцать пять лет тому назад в этот день тоже была суббота, - сказала мне мать в восемь часов утра в мой новый мобильный телефон. - И тридцать градусов в тени.

- Мама, говори громче, я тебя не слышу.

- Ах, - прошептала она, - я и так говорю громко. Вера, ты меня слушаешь?

- Да.

- Когда мы ехали на такси в клинику, я буквально приклеилась к нагревшимся сиденьям. Этого ощущения я никогда не забуду. Сегодня будет жарко. Уже сейчас больше двадцати градусов. Ненавижу жару. Я задернула шторы. В комнате совсем темно и прохладно. Сегодня я не выйду из дома, да, никуда не выйду, сегодня я вообще ничего не стану делать, сяду в большое кресло и буду думать о тебе. Целый день. И готовить тоже не стану. Как я была счастлива, когда ты родилась. Когда сестры приносили тебя ко мне, я уже из коридора слышала, как ты кричишь. Ты кричала громче всех других младенцев. Я была так счастлива. Ты слушаешь, Вера? Может, в твоей постели мужчина? Я не мешаю?

- Нет, мама.

Она молчит и вздыхает.

- Сегодня будет ужасная жара. У меня уже сейчас ноги совсем тяжелые. Твой отец рядом со мной.

Она передает трубку. Отец всегда говорит по телефону очень громко. Она шепчет, он орет.

- Ну как? Ты подросла за ночь?

Этот вопрос он мне задает уже двадцать пять лет.

- Да, на целый метр.

- Прекрасно. Ты будешь выше всех. Я же всегда знал. Ай-ай-ай, двадцать пять, девочка, четверть века, кто бы мог подумать, а?

Когда я вернулась, она сидела точно так же, как прежде. На стоянке по-прежнему не было ни души, как если бы перед въездом стоял большой запрещающий знак. Я прикоснулась к ее плечу, слегка ее потрясла. Она подняла взгляд и посмотрела на меня маленькими блекло-голубыми глазками на снежно-белом, мягком, слегка перекошенном лице.

- Как вас зовут? Что вы здесь делаете? Как вы здесь оказались? Где вы живете? Кто вы?

Она смотрела на меня с любопытством, словно пытаясь проникнуть в смысл моих слов, и молчала. Когда я обернулась, чтобы еще раз посмотреть, не лежит ли ее провожатый без сознания в кустах - должно же быть какое-то объяснение, почему она одна, - она взяла мою руку в свою и обхватила ее. На меня при этом она не смотрела. Держала меня за руку и не отпускала.

- Все будет хорошо, - прошептала я, - все будет хорошо.

Она оказалась легкой и костлявой, когда я подняла ее с кресла и посадила в машину. Я сняла с нее шляпу, на ее тщательно причесанные волосы была надета сетка с вплетенными в нее крохотными бусинками. Ногами она, наверное, двигать не могла, мне пришлось их по очереди поднимать, чтобы поместить в машину. Я пристегнула ее ремнем, она сидела выпрямившись, с красной шляпой на коленях, и внимательно смотрела через ветровое стекло. Когда я возилась с креслом, укладывая его в багажник, на стоянке вдруг оглушающе громко зазвучала музыка радиостанции <У2>. У меня промелькнула мысль, что я еще, возможно, сумею избавиться от нее, передав другому водителю, однако кто бы мне поверил, что женщина, которая сидит в моей машине, совершенно для меня чужая?

Я выпрямилась, обернулась в сторону, откуда доносилась музыка, - но звук шел из моей собственной машины. Она, должно быть, одной рукой включила радио. А сейчас неподвижно сидела, и я была не вполне уверена, слышит ли она музыку. Я выключила радио. Неторопливо, как в замедленной съемке, она протянула левую руку и снова включила радио. Итак, ей нравится программа <У2>. Это было все, что я о ней знала. Я села в машину. И теперь мы просто сидели. Певец Боно, старая женщина и я были одни во всем мире.

В моем кармане отозвался мобильный телефон. Звонила мать.

- Дорогая моя, - сказала она,- кажется, я сегодня утром совсем забыла тебя поздравить. Желаю тебе чудесной жизни, - шептала она, - ради которой стоит жить, мужа, который будет тебя обожать, да, желаю тебе, чтобы твой муж был романтичен, нежен и образован. Пойми меня правильно, твой отец - добрый человек, пойми меня правильно. Ты слышишь меня?

- Да, мама.

- Я тебя плохо слышу, откуда эта громкая музыка, где ты, что ты делаешь, у вас тоже так жарко?

- Да, мама.

- Что я хотела еще сказать - надеюсь, я не мешаю тебе, - не торопись, хотела я сказать, тебе еще только двадцать пять. В твоем возрасте я уже была замужем. Да, это я и хотела сказать.

Ни единый волосок ее прически не шевелился от встречного ветра. Я чувствовала слабый запах нафталина и лаванды, кошек и притираний, исходивший от нее, запах шоколадного драже и болезни. На ней были старомодные черные ботинки на шнурках. В течение всей поездки ее ноги оставались в той же позиции, в которую поставила их я. В какой-то момент она повернула ко мне голову на манер ящерицы и долго на меня смотрела. Веки ее ни разу не дрогнули. Одна половина ее лица казалась жесткой и застывшей, другая - мягкой и подвижной. Глаз на застывшей стороне слезился. По радио шла передача <Только с тобой>. Зачитывались любовные письма слушателей и выполнялись музыкальные заявки. Бархатистым голосом дикторша читала: Йенс из Вупперталя пишет своей Габи: Мой любимый зайчик. Без тебя мир бледен и пуст. Что я сделал не так? Без тебя я перестал быть самим собой. Пожалуйста, прошу, дай мне еще один шанс. Твой Йенс.

Йенс пожелал для своей Габи песню <When a man loves a women>. Не в силах удержаться, я стала подпевать. Baby, baby, please don't let me go, - горланила я, с улыбкой поглядывая на старую женщину.

Теперь у нее из одного глаза стекала по щеке слеза, скорее всего, из-за ветра. Она продолжала пристально меня разглядывать, возможно вовсе не видя моего лица. Она так и сидела не отворачивая головы, будто ее заклинило, пока мы не остановились в Ландсберге перед <Макдональдсом>.

Я купила пакетик жареной картошки и стакан апельсинового сока и подсунула это ей под нос. Она наморщила нос, но никаких других поползновений есть или пить не проявила. Тогда я всунула ей в рот соломинку. С булькающим звуком она за один прием высосала весь стакан. <Здорово>, - отметила я и тут же вспомнила о неизбежной следующей проблеме.

Лучше здесь, чем на дороге. Я выгрузила кресло, усадила ее, вкатила кресло в кафе. Мне не удалось даже протиснуться за угол к двери туалета, коридор был слишком узок, мы перекрывали проход. Тогда я повернула назад, запарковала кресло у входной двери и взгромоздила ее себе на спину.

Никто не предложил мне помочь, посетители с интересом смотрели на мои маневры, как на бесплатное шоу, не переставая размеренными движениями набивать себе рот жареной картошкой и гамбургерами.

Мне хотелось закричать: <Послушайте, я не знаю эту женщину, что сидит у меня на спине, я не знаю, кто она, никогда раньше ее не видела, я нашла ее, и мне она совсем не нужна!>

Под платьем в мелкий цветочек на ней были старомодные шерстяные чулки, закрепленные застежками на болтающихся панталонах.

Этой системы я не знала, потребовалась целая вечность, пока мне удалось справиться с застежками. Я копошилась вокруг нее, а она терпеливо наблюдала за мной, как за ребенком, который впервые пытается сам расстегнуть на себе куртку. Уже сидя на унитазе, она снизу посмотрела на меня, возле одного уголка ее рта проступило подобие улыбки. Другой уголок оставался неподвижным, как бы намеренно отвергая любое усилие изменить выражение лица. Подвижная его половина казалась более молодой, довольной, в тот момент - почти счастливой, в то время как опущенный уголок рта на другой половине придавал ее лицу оттенок горечи и разочарования.

В соседней кабине хихикали две молоденькие девушки.