Ирвин Шоу - Любовь на темной улице (сборник рассказов)
— Он хотел на мне жениться, — продолжала она. — Клод. Я училась в Сорбонне, с головой погрузилась в изучение истории Средневековья. Это была одна из немногих безопасных областей науки при немцах. Им было наплевать, что думают люди о Карле Великом или соборе в Руане. Он был на три или четыре года старше меня. Очень красивый, с пронзительными глазами. Теперь этого о нем не скажешь, правда?
— Нет, — ответил Бочерч, — нет, на самом деле.
— Как быстро все меняется! — Она тряхнула головой, как будто хотела прервать ход мыслей в этом направлении. — Он писал пьесы. Правда, никому не показывал, потому что не хотел, чтобы их ставили, покуда немцы в Париже. Но и после войны, по-моему, никто их не ставил. Думаю, честно говоря, он не был талантливым драматургом. После освобождения Парижа мне стало известно, что во время немецкой оккупации он не только писал пьесы. Он был участником Сопротивления, его послали во французскую армию, и в тот же год, зимой он был тяжело ранен в бою при Белфуре. Провалялся два года в госпитале. Эти страшные годы коренным образом изменили его. Он стал каким-то озлобленным, ненавидел все то, что происходило во Франции, ненавидел все, что происходило в мире. Он утратил всякую светлую надежду на будущее, но если и не утратил ее до конца, то связывал ее только с нами двумя — им и мною. Я для него стала светом в оконце. Я обещала выйти за него замуж, когда он окончательно выздоровеет, но потом мне дали стипендию, появилась возможность поехать в Америку учиться…
Он умолял меня не ехать, требовал, чтобы мы заключили брак, если все же я решусь на это. Он постоянно твердил, что я обязательно найду кого-нибудь в Америке, забуду его, забуду Францию. Он заставил меня дать клятву: что бы ни случилось, если я выйду замуж в Америке, то обязательно вернусь в Париж, чтобы повидаться с ним. Я дала ему такую клятву. Мне это было нетрудно, ведь я любила его, и я была уверена, что больше у меня никого не будет. В любом случае, он все еще лечился в госпитале. Нужно было прежде выздороветь, потом найти себе работу, ведь у нас не было ни сантима в кармане. Потом я встретила тебя. Я пыталась. Сопротивлялась, как могла. Разве ты не помнишь?
Голос у нее вдруг огрубел, в нем послышались требовательные нотки. Было ясно, что сейчас, в эту минуту, перед всплывшим у нее перед глазами образом ее любовника, лежащего на госпитальной койке, всего израненного, она оправдывала поступки девушки, расставшейся с юностью, ставшей совсем другой после стольких лишений и пережитых страхов во время войны.
— Ведь я сделала все, что могла, разве не так?
— Да, — подтвердил Бочерч, вспоминая, сколько раз он собирался порвать с ней, сколько раз его приводила в ярость ее нерешительность, колебания, какие-то непонятные ему крайности. Теперь, после продолжительного брака, после рождения детей, после того, как их жизни тесно сплелись, все ему стало понятно. Сейчас он пытался решить, был бы он счастливее, знай все об этом тогда, был бы их брак более или менее удачным, мог бы в таком случае он повести себя иначе, мог бы любить ее еще больше или, может, меньше?
— Почему же ты тогда мне ничего не сказала?
— Но это была моя проблема. Это касалось только меня и его. В любом случае я не вернулась. Я ничего не говорила ему до дня нашей свадьбы. Только тогда я послала ему телеграмму. Просила его больше мне не писать. Умоляла простить.
«Да, эти дни бракосочетаний, — подумал Бочерч. — Невесты бегут на телеграф: „Прошу, прости меня, — телеграмма летит за четыре тысячи миль. — Все между нами кончено, уже слишком поздно… Ты пробыл в госпитале слишком долго. Люблю тебя.“.»
— Ну, — сказал он, понимая, что ранит и ее и себя, — теперь ты об этом сожалеешь? — Он вспомнил фразу Местра. — Ты могла бы заняться восстановлением демографического дисбаланса, как сказал этот человек.
— Еще не поздно, — отрезала она. — Даже сейчас. — Она явно рассердилась, и это было реакцией на его язвительную подначку. — Он до сих пор хочет на мне жениться, чтоб ты знал!
— Когда же?
— Да хоть сегодня! — огрызнулась она.
— Ну а его четверо детей и все прочее? — продолжал свою атаку Бочерч. — Я уже не говорю о его жене, твоем муже и твоих детях.
— Я сказала ему, что все это полный абсурд. Мы все выяснили три года назад, — призналась она.
— Три года назад? — удивился Бочерч. — Насколько я помню, ты говорила, что с 1946 года ты видела его дважды — вчера и сегодня.
— Я солгала, — ровным тоном ответила Жинетт. — Конечно, я встречалась с ним, когда приезжала сюда. Нужно быть каким-то чудовищем, чтобы не встретиться с ним. Да, мы встречались с ним каждый день.
— Я не стану спрашивать, что произошло между вами, — сказал Бочерч и решительно поднялся с края кровати. Он был потрясен ее признаниями, смущен, обижен. Свет, пробивавшийся через цветистый пыльный абажур лампы, тоже казался пыльным, рождавшим меланхолию, а повернутое в сторону лицо жены в упавшей на него вечерней тени казалось ему таким скрытным, незнакомым. В ее холодном, далеком голосе не чувствовалось любви. «Что же происходит с нашим отпуском? Испорчен напрочь!» — подумал он. Бочерч подошел к столу возле окна, налил в стакан из бутылки виски. Он даже не спросил Жинетт, налить ли и ей. Виски обожгло ему горло.
— Ничего не произошло, — наконец сказала Жинетт. — Думаю, что я бы ему отдалась, попроси он меня об этом…
— Почему же? — спросил Бочерч. — Ведь ты же его все еще любишь, не так ли?
— Нет, — ответила она. — Не знаю, право, почему. Может, во всем виновато раскаяние, желание искупить свою вину. Во всяком случае, он не попросил. «Либо брак, либо ничего!» — твердо сказал он. Он не хочет потерять меня вновь, не вынесет этого. Вот так.
Дрожащими руками Бочерч поднес стакан к губам. Его окатывала волна ненависти к этому человеку, его бесили надменность, высокое самомнение этой постоянной, отчаянной, хотя и разбитой, но несломленной, стойкой любви. Он медленно поставил стакан на стол, удерживая себя, чтобы не швырнуть его о стену. Закрыв глаза, он замер на месте. Сделай сейчас малейшее движение, и кто знает, к чему это приведет. Он боялся за себя. Мысль о том, как сидели вдвоем, Местр и Жинетт, в кафе в то далекое парижское лето и беседовали, хладнокровно торгуясь, выдвигая те или иные условия, как отнять у него жизнь, язвила его куда сильнее, чем картина их обнаженных, переплетенных тел в постели. Можно простить столь привлекательную, нормальную, вполне понятную слабость человеческой плоти. Но как простить другое? Ведь они игнорировали, как будто их вообще никогда не существовало, совершенно справедливые требования к жене, установленные за долгие годы их брака им, Бочерчем; они вступили в заговор, словно его враги, которых он ненавидел еще больше за то, что они никогда ему не открылись. Если бы в эту минуту в этой комнате появился этот негодяй Местр, он с радостью его убил бы.
— Будь он проклят! — сказал Бочерч. Его удивило, как обыденно, как спокойно прозвучал его голос. Он открыл глаза, посмотрел на Жинетт. Если только вот сейчас она осмелится сказать какую-нибудь пакость, он знал, что ударит ее, а потом покинет этот номер, страну, все на свете, раз и навсегда.
— Вот почему я вернулась домой на две недели раньше, — сказала Жинетт. — Я больше не могла выносить всего этого. Боялась, что не выдержу, сдамся, уступлю. И я убежала прочь.
— По-моему, лучше сказать — я убежала назад, к мужу, — зло поправил ее Бочерч.
Жинетт, повернувшись к нему лицом, долго разглядывала его из накрывшей ее тени.
— Да, ты прав, — согласилась она, — так лучше. Именно это я имела в виду. Я убежала назад, к мужу.
«Она сказала то, что нужно, — подумал Бочерч. — Правда, пришлось ее немного потренировать. Но в конце концов я все же добился своей цели. Она сказала то, что нужно».
— Ну а в будущем, — спросил он, — когда ты вновь приедешь во Францию, ты снова намерена встречаться с ним?
— Да, — сказала она. — Скорее всего. Разве можем мы избегать друг друга? — Она немного помолчала. — Ну, вот и все, — сказала она. — И вся история. Мне, конечно, нужно было тебе рассказать обо всем давным-давно. Ну а теперь ты ему поможешь?
Бочерч посмотрел на нее. Вот она, лежит на кровати: блестящие волосы, маленькая восхитительная головка, женское лицо с еще слабо проступавшими на нем следами девичества, стройное, теплое, так хорошо ему знакомое, глубоко любимое тело, длинные опытные в любви руки, лежащие на покрывале… Теперь он точно знал, что никаких сцен насилия не будет, не будет и побега сегодня вечером. Он также знал, что теперь у них завязался еще более запутанный узел отношений, и теперь в них нашли свое место ее воспоминания, ее душевные раны, предательство, ее родная, чужая для него страна, со всеми ее чуждыми ему опасностями, принимаемые ею решения, ее страдания, чувство ответственности, ее ложь, ее верность отвергнутой ею любви. Он сел рядом и, наклонившись, нежно поцеловал ее в лоб.
