Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

Форнеро бесшумно проходит по коридорам, такое ощущение, что прямо скользит, как привидение. Как улыбающееся привидение. Но с некоторых пор его улыбка нравится все меньше и меньше. Он подмечает каждого через приоткрытую дверь, узнает платье, голос, словоохотливую мягкость. Самого же его или никто не видит или видят только его тень, и вот он уже далеко, тихо ускользает. Авторы считают, что он целый день сидит взаперти в своем бюро, которому они дали название «Альков», так же как и мы все, тогда как он на самом деле проводит свое время в блужданиях, спускаясь или карабкаясь вверх по нашим фрагментам лестниц, пользуясь любым поворотом коридора, чтобы ускользнуть от чьей-нибудь назойливости. Он называет это прощупыванием пульса издательства. Должно быть, он любит, когда издательство лихорадит. Он знает, что в его отсутствие сердце улицы Жакоб бьется медленнее. Напротив, вечером, когда он окончательно устраивается в Алькове, и когда бедная Луветта, накинув пальто и закрыв чехлом пишущую машинку, топчется, не смея уйти, именно тогда создается впечатление, что наконец-то Издательство начинает жить своей настоящей жизнью, прислушивается, разрабатывает план операций. Некоторые хитрецы это поняли и приходят без четверти семь, поджидают на тротуаре, чтобы затем проскользнуть во двор, когда уходит последний кладовщик или когда приходят уборщицы. «Я к Жосу», говорят они тоном, не терпящим возражений. Они знают, что патрон наверху, потому что его «пежо» здесь, двумя колесами в воротах, и Жанно за рулем. Они надеются побольше получить в этот час на исходе дня, когда Форнеро достает бутылочку и рассказывает о своих боевых операциях. Если, конечно, они не пытаются просто вызвать у него любовь. Они себя кормят иллюзиями: никогда я не видел у хозяина взгляда более внимательного, чем в эти минуты откровения, когда кажется, что он забывается. Он смотрит, как его авторы наливают себе стаканчик-другой (скорее парочку), выслушивает их планы, не переставая улыбаться. Старый тощий кот, который видал и не таких. Ему нравится ощущение, что мы здесь, вокруг него, когда нас достаточно много, но не слишком, человек шесть-семь, не больше, сидящих в креслах, на диване и даже, когда есть некоторый перебор, вполягодицы на столе. Иногда звонок по прямому проводу. Форнеро отвечает коротко, причем нам никогда не удается догадаться, кто находится на другом конце провода. Месье Зять почти всегда здесь, он пьет только воду. Он называет своего тестя «Жос», а хозяин зовет его только «Мазюрье», произнося это имя насмешливым, ласковым тоном. Он любит своего зятя. Почему Мазюрье не было сегодня на кладбище? Не было там также и мадам Форнеро, но это поняли все — она болеет гриппом. Что касается Жозе-Кло, то она почти все время была с Форнеро. Утверждают, что именно он подыскал ей Мазюрье, но чего только люди не болтают. Он не очень-то торопился возвращаться с Флорентийской ярмарки, этот месье Зять. А уж как он любил Гандюмаса! Он звал его не иначе как папашей Химерой, да и к тому же он не хотел бы, чтобы Брютиже один плел интриги на ярмарке. Но вообще он верный участник вечерних встреч в «Альков». А вот Брютиже нет. Тот предпочитает плавать своей эластичной походкой толстяка в сторону скромного бара на улице Висконти. Если X или У — следите за моим взглядом — еще строили иллюзии год или два года назад, то теперь они могут поумерить свой пыл. Мазюрье получит в Издательстве полную власть, а Жозе-Кло, которую считали пустышкой, приобщится, когда придет время… Яблоко от яблони… Стоит послушать ее в комитете, когда он начинает защищать какого-нибудь «своего автора», как она говорит. Мазюрье весь из себя довольный, предоставляет ей полную свободу. Он буквально расцвел, когда вытянул такой куш. Вместо того, чтобы постепенно лысеть где-нибудь в министерском кабинете, он обольстил Форнеро (заодно с его падчерицей…), и в один прекрасный день Издательство упадет прямо ему в руки. Он пообтерся ровно настолько, насколько нужно, чтобы внушать доверие авторам — а то его титул государственного советника их скорее отпугивал, — и за два года стал смотреться так же привычно, как мебель. Он даже Брютиже и его компанию заставил относиться к себе с уважением или сделает это в ближайшее время. Что же до пустышки, то, посмотреть на нее сегодня утром под руку с отчимом, гибкую, живую, как угорь в трауре, нашептывающую каждому нужное слово, подставляющую щеку (сама она никогда не целует), то не надо быть провидцем, чтобы предсказать, какой классической патронессой она станет. Буржуазное семя рано или поздно непременно прорастет. Но почему все-таки она не ушла с кладбища вместе с отчимом?

АНРИ Д'АНТЭН

Наша стыдливость скоро прикажет долго жить. Мало-помалу скорость разбросает машины в дорожном пространстве, они потеряют друг друга из виду, и след нашего присутствия около Антуана растворится в уличном движении пронзительного весеннего утра. Пока еще мы едем медленно, как бы кортежем, и никто не смеет прибавить скорость. Только несколько водителей бесстыдно обгоняют, и их хозяева усаживаются поглубже, чтобы их не увидели и не осудили. Поля встречаются все реже и реже. Супермаркеты, автостоянки для аренды машин, garden centers образуют весьма удручающий пейзаж. Именно эту картину каждый раз наблюдал Антуан, выходя из дома, этот сифилис, постепенно заполнявший пространство между городом, из которого он убежал, и самодельным непрочным домом, что-то вроде избы, где он, как ему казалось, нашел надежное пристанище. Мы плохо знаем наших друзей.

Я рад, что утром взял с собой Жоржа. То, что он за рулем, позволяет мне закрыть глаза и не видеть эти мерзкие окрестности, позволяет избежать движений, мешающих мне сконцентрироваться. Чернила, когда трясешь чернильницу, высыхают. У меня могли быть опасения, что я уеду с церемонии разбитым и буду долгое время неспособен спокойно усесться за письменный стол. Ничего подобного не произойдет. Спокойствие не покинуло меня ни на минуту, оно успокоило во мне волны паники, которые поколебали всех выживших, собравшихся вокруг гроба. Я чувствовал, как эти волны набухают, как они обрушиваются, несмотря на их чопорный вид и важные лица. Я не поддался напору этих волн. И я воспринимаю свое спокойствие как победу. Мимолетный солнечный луч, возможно, как раз и помог мне восстановить душевное равновесие, вместе с теплым пальто, которое я предусмотрительно надел, тогда как мои соседи дрожали от пронизывающего ветра. Может быть, на кладбищах вообще более холодно, чем в других местах? Может, их специально располагают на неуютных склонах, потому что они непригодны для жилья живых людей?

Поднятый воротник, придерживаемый белой рукой, спутанные волосы, дрожь — более убедительного выражения горя просто не существует.

Когда я сейчас наблюдал эти лица, мне пришла на память одна из остроумных шуток Монтерлана из его романа «Девушки». Какие чувства я испытываю, спрашивает себя Косталь, по отношению к почти столь же знаменитому, как и я, собрату? Ответ: «Я жду, когда он умрет». Дерзкая мысль? На кладбищах порхает наглая радость, радость, что ты пережил другого, такая же сильная, как страх, и неотделимая от него. Ведь все эти творцы, собравшиеся вместе, не могут, склонившись над могилой одного из них, не прицениваться к только что освобожденному покойником месту, не могут не сравнивать свое крепкое здоровье с его роковой хрупкостью, свою известность с его известностью, свои шансы продержаться с его уже исчерпанными шансами. В каком-то смысле это продолжает мысль Косталя. Не считая случаев появления чего-то неизданного (положимся на наследников: если тексты хороши, они запретят их публикацию), только мертвый писатель не может взорвать неожиданный шедевр в руках собрата. Когда мы говорим нам подобному: «Да, я сейчас много работаю», надо видеть, как потухает его взгляд. Все они, эти собратья, уединившиеся в своих замках, хижинах, фермах, на хуторах, в шале, в рыбацких домиках на сваях, в анонимных и колоритных гостиничных комнатах и занятые работой, — все они вместе образуют многоликую постоянную угрозу, которая не дает писателю спать. Что они там готовят? Какую смелость, какую дикую находку можно от них ожидать? Словно невидимые лисы, шастающие ночью вокруг нашего курятника.

Другая причина, по которой я не был склонен расслабляться, это абсурдная политическая болтовня, которой занялись некоторые сумасброды. Революционные бюрократы, прибывшие в костюмах счетоводов на роскошных генеральнодиректорских машинах, стали заниматься на могиле бедного Антуана агитацией. Риторика ничтожеств, ошалевших от своих дурацких мечтаний. Это было так же красиво, как какие-нибудь коммунарские куплеты, которые распевают в домах культуры безголосые уличные певцы. Все знали, что бедный Антуан предоставлял доказательства верности этим людям, должно быть, чтобы они молчали о каких-то его грешках, которые могли бы дорого ему стоить. Им, таким, как он, имя было легион между 1944 и 1956 годами. После Будапешта мнения, запрещенные в течение двенадцати лет, возобновили хождение в обществе, при условии, однако, умелого ими руководства. Но Антуан Гандюмас с таким азартом бросился в нужный лагерь, что новая шкура прилипла к его телу так прочно, что стала его собственной, или почти его собственной. Впрочем, они держали его на поводке с помощью солидного досье — хотя, может, хватало и одной преданности: Антуану были необходимы страсти. Я плохо слушал выступающих. Ни одного слова, как мне показалось, о творчестве Антуана, разве что о его песнях, которые сделали его популярным: в небольшой группе заметны были Ферра, Лерминье, Монтеро, Шансель. Заметен был, увы, еще и Фолёз, обезумевший Фолёз, яростно искавший глазами фотографа или какого-нибудь министра. Форнеро держался строго позади семейства Гандюмаса, и, как мне показалось, его падчерица, Жозе-Кло, сжимала руку Элеоноры. Кончится тем, что я подпишу соглашение с Форнеро, чтобы на моих похоронах мою вдову утешали так же. Непонятно, правда, как, не имея жены, я сумел бы оставить после себя вдову. Я знаю только одно: едва приняв приглашение Форнеро, я тут же увижу все неудобства моего выбора: слишком многочисленные авторы, холодность Жоса, снобизм Клод и все это издательство, настолько удовлетворенное своей репутацией, что у него растянулись и ослабли все его пружины. И все же я приму это приглашение. Смена издателя — для писателя всегда головокружительный соблазн, перед которым редко кто способен устоять: в нового партнера веришь, как в таблетки, стимулирующие мужскую потенцию, как в приворотное зелье. Заполучить издателя, который не был бы ни надутым буржуа, ни возомнившим о себе Бог знает что вождем, ни алкоголиком, ни очаровательным проходимцем, — за этим призраком я гоняюсь уже тридцать лет.