Илья Бояшов - Повесть о плуте и монахе

Кормили Алешку курятинкой да свининой, блинами с икрою и расстегаями, смеясь над его проделками. Трактирные девки сажали Алешку с собою за стол, на него заглядывались, гладили его кудри и вздыхали по красавчику. И текло вино и пиво по столам из опрокинутых бутылей, валились под стол пьянчужки. Отплясывал Алешка, в одной руке зажимая жареную баранью ногу, в другой – масленый блин. Выучился он выделывать коленца на зависть любому плясуну – и славно выкомаривал, сам одетый в рубаху, в поддевочку, в красные шаровары да мягкие сапожки, розовощекий и пригожий. И млели от него трактирные девки, кормили, приголубливали, наливали водки да наливочки, пододвигали соленых огурчиков, грибков со сметаной.

Раз посадил он себе на колени смазливую девку.

Сказали подгулявшие мужички, выглядывая в трактирные окна:

– Батька твой прознал, где ты! Сюда идет. Ну-ка смотри, надерет тебе уши… Убегай, бесстыдник, прячься.

Алешка спел:

– Лошадка каренька, маленькаСтоит у кабака.Не папаша ли приехалПо меня, по дурака?

Девка с его колен спрыгнула, в окно заглянула и закричала:

– Мрачнее тучи идет твой родитель, несет с собой вожжи. Ой, убегай, дроля, ой, не сдобровать тебе, коли увидит здесь со мною…

Алешка спел:

– Не беда, коль порка будет.Я ничем не дорожу.Коли мне стручок отрубят,Я корягу привяжу…

Мастер он был частушки складывать. И ничего уже не мог с ним поделать бедный родитель.

Сын же потаскушкин до поры до времени пас коров. Пришли в одну осень первые заморозки, трава покрылась инеем, запел в тишине колокол недалекого от тех мест монастыря.

Мать пастушка не объявилась. В деревне, как прежде, взялись было помочь ее сыну дровами, он сказал:

– Не трудитесь. Не идти зимой дыму из этой избы.

Когда же просыпал снег, заколотил избу и пошел к монастырским воротам. И поступил в монастырь послушником. Дали ему самую холодную келью и сказали, на свечу показывая, что теплилась возле иконки:

– Вот тебе печь, от нее согревайся, а вот и постелька твоя – лежать тебе на досках, кулак под голову подкладывать, пустым мешком укрываться. Молись Господу нашему, Иисусу Христу. Назавтра же еще затемно придем за тобой.

И покормили лишь пресной кашей. Наутро спросил старый монах послушника:

– Сладко ли спать на постельке? Вкусна тебе монастырская каша?

– Сладка каша, и сон мой крепок, дедушка, – отвечал, кланяясь.

– Теперь всегда вставать тебе затемно, соблюдать посты и молиться, и трудиться во дворе. Посмотрим, крепка ли твоя вера, сдюжишь ли Божию жизнь…

Протянул ему старец одежду – из грубого сукна порты, рубаху, шапку и поношенный подрясник.

– Ни на мгновение не буду оставлять тебя без работы, без учения, не будет у тебя, служка, ни минутки праздной, коли ты захочешь остаться служить Богу! Не многие то выдерживают…

Послушник новый поклонился и целовал монашью руку.

Затемно поднимался он с досок в холодной келье – зуб на зуб его не попадал. Покрывался в той келье пол инеем – он же молился Богу, благодарствуя за милость. Кормили его впроголодь – то вареною пресной рыбой, то кашей без соли и масла, и давали сухари подгнившие, и воду вместо чая – он принимал все с радостью и благодарил Бога.

Старец заставлял его повторять по многу раз молитвы, затем посылал мыть и чистить свою келенку, а затем бежал послушник во двор к колодцу за водой в кельи братии. Брал его старец с собой на заутреню. И следил строго за тем, как кладет крест малой, как повторяет поклоны, как монахам голоском своим подтягивает.

После трапезы мыл миски юный послушник вместе с другими мальчишками-служками. Пытались они ущипнуть и ударить его и часто над ним смеялись. Раз незаметно толкнули его, когда раздавал он монахам хлебцы, – упал и рассыпал хлебцы. Заметив озорство, строго спросил пономарь:

– Кто толкнул тебя?

– Попутал лукавый, сам полетел, – отвечал, смиренно кланяясь.

Служки как могли издевались над безответным товарищем. Не жалели его и старшие на всяких работах – в конюшне и во дворе. Когда падал он от усталости, говаривал монах, приставленный к нему самим старцем:

– Ничего! Встанешь с Божией помощью!

И никто не слышал от малого за все то время ни стона, ни жалобы. За любую работу он брался незамедлительно, не надо было его подгонять и подталкивать. За это и возненавидели его молодые служки. Попали однажды ему в лицо осколком льда. Он стер кровь и прошел мимо, поклонившись обидчикам. Выбили ему оконное стекло в келенке, снег падал на постель – он не роптал и молился.

Жарким и засушливым летом повелел старец мальчишкам поливать огород.

Стоило удалиться старцу, поспешили лентяи в тень. Один лишь новый послушник работал, не замечая насмешек и упреков товарищей. Они же поносили его бранными словами:

– Из-за тебя, смирненький, дерут нас как сидоровых коз! Из-за тебя, убогий, гоняют с утра до ночи. Когда же ты надорвешься, не выдюжишь? И принесло тебя на нашу голову! Никогда еще не встречали мы такого блажного.

Он молчал, сгибаясь от тяжести ведер. В конце лета загрохотала вдали гроза. Туча приближалась к монастырским угодьям. Молчаливому сказали:

– Бросай свои ведра, святоша! Погляди на небо, или вовсе лишился ты ума? Так тебе и поверим, что трудишься во имя Господа! Не иначе, под нас подкапываешь. Не иначе, стремишься занять тепленькое местечко, понравиться самому настоятелю.

Он словно и не слышал. Они махнули рукой на блажного и беспечно купались. Увидев приближающегося наставника, подбежали к старцу, показывая на небо. Тот же сказал, словно не слыша грома:

– Отчего меня ослушались? Надобно поливать, как и прежде!

Пожали они плечами и, как только монах ушел, бросили ведра: «Совсем рехнулся старец! Где это видано – поливать в дождь огороды?» И побежали под навес. Когда хлынул дождь, продолжал лишь один блажной поливать, как наказывал старый монах.

Когда дождь кончился, оглянувшись, увидел послушник старца. Пристыженные служки стояли рядом с монахом, не смея вымолвить ни слова в оправдание. Он же им кротко сказал:

– Правы вы. Стоит ли поливать землю, когда сам Господь взялся за дело? Нет, люди разумные в дождь не работают. Бегите в свои кельи.

И отпустил служек. Они за спиной старца смеялись над блажным и показывали ему языки.

Подойдя к оставшемуся, старец спросил:

– Не злость в тебе под смирением? Не гордыня, не хитрость, готовая показать жало?

Стоял послушник весь мокрый, вода еще стекала по нему – увидал монах в юных глазах радость.

И спросил:

– Не чувствуешь ли озноба в своем теле? Не застыл ты, исполняя мое повеление?

Отвечал Алеша:

– Не холод, не озноб, но огонь горит во мне!

Монах же сказал:

– Молчи, молчи другим об огне! Великая то тайна.

Кто-то из братии, видя, как старец одного лишь ученика не милует, а с остальными добр и ласков, спросил:

– Отчего не приласкаешь сироту, не пригреешь теплым словом? Разве то по-Божьему – всем прощать провинности, а его одного лишать и ласки, и доброго слова? Кто, как не ты, способен говорить утешающие слова, кто, как не ты, может ободрить и окрылить любого? Знаем, велик в тебе дар пастыря. Но его словно лишаешься, когда подходишь к послушнику. С ним обходишься, как с нелюбимым пасынком.

Засмеявшись, старец ответил:

– Добрый и честный брат мой! Певца, чей голос с рождения сладостен и прозрачен, кому Господь дал великую силу, не учат петь. Сам Бог вложил песни в уста его. Не учат летать пташку лесную, сама знает она, как ей трепыхаться, радостно напевая, над грешной землей. Что скажешь сказочнику, знающему наперечет тысячи сказок, – какую былину можно спеть ему, брат мой? Какую присказку молвить?

Добавил старец:

– Истинно, быть ему таким праведником, какого я еще не встречал в своей жизни. До самой глубокой глубины чист сей послушник и предан Господу!

Еще один монах спросил старца с некоторой обидой за себя и других:

– Откуда такое у потаскушкина сына? Тот отвечал:

– Разве сам не знаешь? Монах поклонился наставнику и больше его не спрашивал.

Пришло время – старец благословил любимого ученика. Остригли послушника, и стал он монахом.

А царевич сидел взаперти в покоях, обитых всякими мягкими тканями, – и не оставалось в дворцовых залах ни одного колющего и режущего предмета. Даже охрана, заступая на караул, оставляла в казармах штыки и сабли – лишь бы царевич не поранился.

Он же часто сидел возле открытых окон – точно больной птенец. Проезжали мимо царского дворца юнкера с барышнями, звенели юные голоски тех барышень, раздавался их смех, подобный колокольчикам. Торопились их веселые кавалеры в трактиры, рестораны – разбросать быстрее свои деньги на вино с закуской, на корзины цветов для своих невест.