Павел Вежинов - Весы
– Я окончила балетное училище, потом школу… Но когда мы поженились, ты не позволил мне работать.
– Почему? – спросил я в искреннем изумлении.
– Не знаю, дорогой… Это ты должен знать, почему. Вернее, должен был знать. Может быть, тебе была нужна домашняя хозяйка. А может быть, ты не верил, что у меня есть талант, есть призвание, что самое главное. И, наверное, ты был прав, раз я примирилась так легко. Или так легкомысленно.
– Что же именно?
– Скорее, второе… Человеку, у которого ни к чему в жизни нет призвания, легко стать жертвой… чего угодно… Но человек, который имел призвание и почему-то утратил его, обязательно станет жертвой…
Да, сказано было неплохо. Мне очень хотелось продолжить разговор; у меня только-только стали открываться глаза на мир, я хотел все знать. И главное, я хотел все знать о себе. Я еще не понимал, сколь опасно может быть такое знание. Но в ее голосе мне слышалась какая-то усталость, или, пожалуй, чуть заметное сопротивление. Наш общий дом она не чувствует своим домом. Наверное, там нас что-то разделяет. Может быть, и не разделяет, но мне так показалось. Я не хотел вызывать ее на разговор насильно, против ее воли, это чуждо мне; а сама она молчала. Ей это молчание, наверное, казалось естественным. Или, по крайней мере, было в порядке наших повседневных отношений. Но я был несколько подавлен, а может быть, чувствовал себя чужим и отстраненным, – тогда я еще не знал точного значения некоторых слов.
Так прошло довольно много времени. В душе мне уже хотелось, чтобы она встала и ушла. Противоестественно, когда мужчина немощно лежит на чужой, больничной койке. И когда другой человек торчит над его душой. Вскоре она действительно встала. Прежде чем подняться со стула, Лидия нагнулась я поцеловала меня в щеку. Я вдохнул запах резких духов, сигарет и еще чего-то очень знакомого, но непонятного. С порога она снова взглянула на меня, как мне показалось, украдкой, а может быть, случайно. Но этот быстрый взгляд потряс меня – второе потрясение за день. В нем была надежда, может быть, или отчаяние; или отчаянная надежда; не знаю, не знаю, что это было, и не хочу знать! Я просто повернулся на правый бок и погрузился взглядом в зеленое спокойствие листвы. Все еще подавленный, в глубине души я ощущал, как мои внутренние часы тяжело и строго отсчитывают секунды. Потом удары маятника стали постепенно затихать, пока не заглохли совсем. И я целиком и как будто навсегда слился с зеленой, безмерной и счастливой вечностью.
* * *Лидия стала приходить в больницу каждый день, обычно к пяти часам. Я уже ни о чем не расспрашивал ее, а только слушал. В первые дни она была немногословна, потом стала постепенно оттаивать. Я чувствовал, что она набирается душевных сил, становится все более ясной и открытой. И все более светлой, – такой, какой я и представлял себе свою жену. Странно, как быстро исчезло и то первое неприятное впечатление, будто она гораздо старше меня. Теперь это была просто жена, супруга, какой и должна быть любая жена и супруга. Должно быть, при нашей первой встрече я был чересчур чувствителен. Кроме того, у меня появилась другая, куда более тяжкая забота: я учился ходить.
Да, именно так: я учился ходить. Я и представить себе не мог, как это трудно. И не понимал, почему. Да и Топалов не понимал или не хотел говорить. Но я не мог ходить, будто у меня не было ног, вернее, не было колен. Иногда мне удавалось сделать шажок – другой, но тут колени вдруг отнимались, и я опускался на пол в отчаянии и страхе. Я видел, что Топалов всерьез тревожится; мне сделали целую серию исследований и электрограмм, наверное, совершенно бессмысленных; потом пошли разные массажи и процедуры. Иногда я часами просиживал в кабинете физиотерапии. Прогресс был ничтожным, и анализы не показывали никаких отклонений – все рефлексы, все органы и системы были в порядке. Однако я с трудом, ценой огромных усилий добирался до окна палаты.
Не знаю, может быть, я и заблуждаюсь, но мне кажется, что в конце концов я сам преодолел этот недуг. Точнее, преодолевал его каждый раз огромным усилием воли. Как только мои колени начинали таять как воск, я напрягал все свои душевные силы и приказывал им ожить. Я чувствовал, как они постепенно крепнут, сопротивляясь тяжести тела. Топалов молчаливо и внимательно наблюдал за моими усилиями; не знаю, верил он в успех или нет, но он явно поощрял меня: надеяться было не на что, разве что на помощь бога или дьявола. И в конце концов я научился ходить.
Никогда не забуду свою первую прогулку. Я проделал ее сам, совсем сам, без чьей-либо помощи, без костылей, даже без палки. Я прошагал по всему больничному коридору, от одного конца до другого, и не израсходовал даже половины тех душевных сил, какие уходили у меня на ходьбу в первые дни. В конце коридора, возле медицинских весов общего пользования, висело большое зеркало. Я взглянул в него с торжеством победившего гладиатора и тут же скис: на меня смотрел длинный, тощий человек, коротко остриженный, с изнуренным и, я бы сказал, несчастным лицом. Висловатые уши придавали ему еще более злополучный вид. А больничная пижама с короткими рукавами и штанинами – еще более унылый. Но это был я, именно такой, каков я и есть на самом деле. И каков в действительности каждый. Чтобы понять, что представляет собой человек, надо сначала ощипать ему перья.
Ел я все лучше. Больничных порций вполне хватило бы нормальному, здоровому человеку, но Лидия еще подкармливала меня. И с затаенным удовольствием, с обожанием даже, наблюдала, как я, будто волкодав, глотаю ее котлетки и блинчики. Особенно блинчики, намазанные чудесным клубничным конфитюром. С каждым днем моя уверенность в себе росла, будто поднималась на дрожжах. А Лидия, наоборот, становилась все смиреннее. Вам, наверное, хорошо знаком этот закон сообщающихся сосудов. Но я ничуть не гордился своей властью. Эта власть была мне не нужна. Наверное, пассивный счастливее того, кто вечно прислушивается к голосу своих желаний. И подчиненный свободнее того, кто руководит его жизнью. Эта мысль, возможно, покажется вам сугубо консервативной, в сущности, такова она и есть. Но виновата не мысль, виновата жизнь. Да у меня и нет права обобщать, я судил обо всем главным образом по себе.
– Расскажи мне что-нибудь, – попросил я однажды. – Все равно, что.
Но она заметно утратила то, что принято называть инициативой. Это была уже не та женщина, что пыталась судить меня и давать мне оценки.
– О чем, например?
– Ну, например, о том, какой я архитектор. Хороший или плохой? Толковый или бездарный?
Она сразу почувствовала, что я просто кокетничаю перед самим собой. С чего это – бездарный? Разве мог бы бездарный человек так быстро подняться по ступеням служебной иерархии? И все-таки лицо ее просияло.
– Да, все говорят, что ты – отличный архитектор. Один из лучших.
Неизвестно почему, но мне этого показалось мало. Один из лучших! Я не хотел быть одним из лучших.
– Не важно, кто что говорит. Скажи, что ты сама думаешь.
Наверное, она угадала, чего мне хочется.
– Я думаю, что ты лучше всех. И Христофор того же мнения.
– Что это за Христофор?
– Твой первый зам в управлении.
– Что ты хочешь от первого зама!
– Нет-нет, это на самом деле так, – убежденно ответила она. – Наверняка так и есть, хотя я не особенно разбираюсь в архитектуре. Но готовых объектов у тебя немного. Может быть, потому, что ты чересчур взыскателен.
Я призадумался.
– А другой причины нет?
– Какой, например?
– Ну, скажем, такой, как простая человеческая лень.
– Нет, только не это! – энергично запротестовала Лидия. Поразмыслив, она добавила:
– Может быть, действительно есть что-то другое… Но не знаю, как тебе объяснить…
– А ты попроще.
– Попроще… – машинально повторила она. – Ты не любишь выполнять то, чего от тебя требуют. Ты всегда делаешь то, чего хочется тебе самому.
Поверить этому было нелегко. Даже человек с неполноценной памятью, вроде меня, может сообразить: архитектор работает не на себя. Архитектор работает по заказу. Так работали все великие мастера в любую эпоху, – конечно, каждый в меру своего таланта или гения. Но заказ есть заказ, и его надо выполнять.
– Ты можешь привести какой-нибудь пример?
– Примеров много, – тут же отозвалась она. – Хотя бы твоя первая работа, сделанная на конкурс. Это был красивый отель в Боровце. Ты получил первый приз, причем с большими комплиментами и даже похвалами в печати, – ново, оригинально, еще никем не опробовано… А построили другой отель, который получил третью премию…
Я буквально затаил дыхание.
– Ты помнишь, как он выглядел?
– Как не помнить… Чертежи до сих пор лежат у тебя дома… Почти замкнутое кольцо, напоминает Рильский монастырь…
– Что же тут нового?
– Да нет, твое решение было очень оригинальным. Но как раз за это сходство уцепились домашние архитекторы «Балкантуриста». Мол, когда строили Рильский монастырь, предусматривали и его защиту от врагов, а кто станет нападать на отель. Да и здание не функционально… Тебя всегда злит это слово. Ты считаешь, что подлинное искусство по своей сущности функционально. Именно потому, что искусство совершенно. Но, по-моему, им просто был нужен предлог, чтобы отказаться от твоего проекта. Наверное, он им показался слишком дорогостоящим… У нас сейчас есть такой принцип: минимум капиталовложений, максимум экономического эффекта. А может быть, трудно было найти строительную организацию, которая взялась бы за такой сложный подряд…
