Егор Кастинг - СтремгLOVE
– Ну, любовь? Так ее не напасешь наперед, она как хлеб (привет Бёллю) молодых лет, а хлеб же впрок не складируется, он же заплесневеет. Это так специально придумано, чтоб люди ценили это явление. К примеру, один раз она выпадает, и человек успокаивается: вот, на всю жизнь обеспечен. После накал спадает, чувство засыхает. Человек остро чувствует несчастье: его обокрали, обделили, оскорбили в лучших чувствах! Все кончено, жизнь не удалась, раз так, можно расслабиться и спокойно, с чувством выполненного долга пить водку. Или другой путь: заняться сугубо материальной стороной жизни, делать бабки и жить в свое простое удовольствие. Но тут есть еще вариант для самых любопытных: добывать все заново – как уголь в шахте... Она говорит, что ее нельзя оставлять одну больше чем на две недели. Ну так и никого нельзя! Вы сами видели кучи доказательств на курортах, где собираются досужие (с досугом, что принципиально важно) одинокие люди, имеющие в своем распоряжении кусочек замкнутого пространства, – эти мысли по ходу дела пролетели у него в голове.
Он даже немного устал. Он был счастливый, весь мокрый, залитый потом, что ему напомнило про спортивную юность. Но все ж как-то неловко быть таким потным в присутствии девушки... Она как будто угадала его мысль про пот, хотя скорее не угадывала, но чувствовала его, она постаралась, и настроилась на его частоту, и сказала:
– Люблю потных мужиков.
И тут ему было непонятно: заметила ли она тень брезгливости, которую вызвало это удалое обобщение? Это множественное число.
– Так что ты мне рассказывала про Барби? – скомкал он неприятную тему.
– Барби?
– Ну, что их, типа, нельзя трахать.
– Но бывают же беременные Барби, у них в животе пружина и пупсик, он вытаскивается. Откуда же он берется?
– Не знаю.
– А я – да, как резиновая тетка из секс-шопа...
– Ты думаешь?
– Давай мы купим одну, и у нас будет любовь втроем. А потом ты к ней привыкнешь и тебе не будет одиноко, когда я уеду... Мужчины все ж нежнее, у них дырочка такая ма-а-ленькая... Такая девственная – туда ничего не засовывают. Не как у нас, – сказала она со страшной нежностью. – Такая маленькая могла б быть и у Барби, кстати. И Кен бы ее туда трахал.
Господи, какая чушь! Он пропускал мимо, как бы не слышал самых нежных и самых бесстыдных ее слов, от стеснения и потому что не знал, как отвечать. И откликался только на что-нибудь самое из сказанного невинное.
– А тебе самой не будет одиноко? И куда ты уедешь? Зачем? – назадавал он вопросов.
– Я тебе потом все расскажу... Ладно? Сейчас ведь и так хорошо, да?
– Ну, тогда давай рассказывай сейчас, как тебя зовут.
– А ты что, не знаешь?
– Откуда ж я могу знать, а?
– Грязный развратник! Тварь просто! Ты спишь с девушкой и даже не знаешь, как ее зовут!
– Кончай, кончай, ладно. Говори давай!
– Насчет кончать – это было б неплохо.
– Тьфу ты.
– Ладно... – Она легла на спину и, глядя в потолок, принялась декламировать: – Резиновую Зину купили в магазине... Я Зина, ты разве не догадался раньше?
– Зина! Вот это да. Зинка...
– Зачем ты так смотришь на меня? У тебя на лице написано все, что думаешь. Это опасно, ты себя не бережешь.
– А, плевать. Мне нечего скрывать от народа. Видно, ну и видно, и ладно. Там понятно, что про тебя много написано?
– Кажется, да; это-то меня и беспокоит.
– Да отчего ж это вдруг беспокоит?
– Ну... Я ведь не хотела. Я думала, это так... Ты не обижайся, но мне же удобно было у тебя тут отдыхать, когда я в засаде сидела.
– А, это насчет дедушки Ленина?
– Типа, да, Ленина... Но не расстраивайся ты так, потом ведь стало по-другому, ты разве не заметил? Какой ты... Ну не мог ты не заметить, не мог, врешь.
Он признался, что да, конечно, заметил, хотя на самом деле большой разницы не видел. Она была одинаковая все эти дни – одинаково хороша для него.
– Мы так мало времени проводим вместе. Давай сходим куда-нибудь, а?
– Да мне все некогда, ты ж видишь. То одно, то другое.
– Ну да... То Пушкин, то Ленин...
– Ага... Ну ладно, сходим. Да хоть и в редакцию приходи.
– В редакцию? Буду там всем мешаться.
– Да ладно тебе – мешаться! Там же никто ни хрена не делает. Так, из тыщи, или сколько там у нас человек, если десятка два вкалывают, так это еще хорошо.
– А на хрена ж тогда остальных держать? У вас же бизнес.
– Откуда я знаю... Так положено. Везде же так! Взять хоть мозг; его возможности на сколько там, на 5 процентов используются? Так то мозг! А редакция – это не мозг, это... как там Ленин говорил про интеллигенцию? А журналисты – это даже и не интеллигенты. Это такие... э-э-э... – Она замолчала.
– Какие?
– Ну, не знаю. Это что-то в промежутке между бандитами и госслужащими. И законы нарушают, и указывать всем лезут, и совести нет. Только у них еще денег нет, и никто их не слушает, и квартир им не дают. То есть от бандитов и от чиновников мы переняли самое худшее, а лучшего ни у кого не переняли.
– А про вас же еще говорят, что вы вторая древнейшая.
– Тоже верно, – сказала она с холодной такой задумчивостью. – Мы все делаем, что с нас требуют и за что хорошо платят.
– Я тебя не хотел обидеть. Правда.
– Ты с ума сошел. Мы на такое не обижаемся, нас это даже забавляет. Хотя, пожалуй, таки есть чудаки, которые вроде тоже смеются над этим, но на самом деле стесняются. Это такие люди... слабонервные. Нашли чего стесняться. Хотя, конечно, такое только у мужчин бывает (он заметил, что слово «мужчины» у нее звучит так, будто она с этими мужчинами уже в койке и так счастлива, что не знает, за что хвататься). Журналистика же – профессия сугубо наша, девичья. Мужчина там выглядит более или менее естественно, если он сам никого не обслуживает, а командует, кого обслуживать и как. То есть если он сутенер, это еще ладно...
– Я вот тебя слушаю и, знаешь, что думаю? Мне иногда кажется, мы просто два сексуальных маньяка, которые удачно дополняют друг друга. И т.д. – Она слушала, не перебивая.
– Ну а что? Если бы я не поступила в университет, то скорее всего б стала проституткой. Ну, не с трех вокзалов, а такой, в смысле гейшей – я знаю много искусств, я могу танцевать, делать массаж, поддерживать разговор.
– Да ты все вообще умеешь, – сказал он с гордостью, будто сам учил.
Она вежливо улыбнулась.
– А ты? Я, ладно, не знаю, как тебя зовут, но девушке это можно.
– Ничего себе можно, – пробормотал он. – Ладно, ладно, это я так...
– Какой ты чувствительный, а? – сказала она задумчиво. Он потом часто вспоминал эту ее реплику и эту задумчивость. После этого она перестала говорить с ним свободно про все и уж выбирала, что сказать, а что оставить себе. Она как бы снизила ему балл, он уже не смотрелся таким продвинутым и таким сильным, ей как будто стало ясно, что многого он не потянет, не увезет, что его надо беречь, что правду она будет приберегать для настоящих, для взрослых, для больших.
– Расскажи про себя теперь. Так ты кто?
– Ну... Доктор.
– Правда доктор? Настоящий? Или так, научный?
– Куда! Я – так... Санитарный.
– А почему ж тогда говоришь, что доктор?
– Просто так. Ну, это у меня кличка такая.
– Да? И что ты там на работе делаешь: тараканов травишь? Кошек вешаешь?
«Злая все ж она, а как бы хотелось, чтоб была добрая и тонкая...» – подумал Доктор и сказал:
– Ну типа того. В НИИ сижу, чего-то там пишу – важные бумажки, без которых жизнь остановится...
– Типа, «мойте руки перед едой»? Или «Пионер! Будь культурен – убивай мух!».
– Наподобие того.
– А, и вы там сидите без зарплаты, валяете дурака, пьете казенный технический спирт и ругаете власть? Оккупационный, типа, режим? Да еще и работу свою прогуливаете? Ты ведь все время дома сидишь, как я посмотрю...
Он, насупившись и сопя, молчал. Все так и было. И денег, и денег еще у него сейчас не было, теперь и про это пора сказать. Но до этого почему-то не дошло, хотя тема была увлекательная и сама лезла в повестку дня.
– Ну, маленький, не обижайся, ну, миленький, иди сюда.
Она придвинулась к Доктору.
«А поставлю-ка я ее сейчас на место», – решительно сказал себе Доктор, но тут же смутился, и смолчал, и малодушно стал ждать, что будет дальше. А дальше было то же, что и всегда. Он и не сомневался.
Он оттаял и уж больше не обижался. «Не стесняйся, а то умрешь» – смешной афоризм, который он внезапно придумал.
Книги жизни
Когда им надоедало днями напролет валяться голышом в койке, когда чужое тело наскучивало (они точно знали, что это временно, долго так продлиться не может, если ты еще не умер), шли в кино. Иногда – наугад, даже не спросив названия.
В какой-то из дней они тихо вошли в темный кинозал, где то и дело на вытянутом гнутом экране вспыхивали белые блики, и увидели смешные кадры: возвращение на Землю двух советских космонавтов. А запущены те были давным-давно. Типа, в 1937-м, это был сверхсекретный проект – они с тех пор летали там, болтались, попивая секретный же цековский эликсир молодости. Запустили их, значит, а потом на Земле расстреляли всех сотрудников, кого поймали в Центре управления полетами. Кто-то из арестованных пытался перед расстрелом объяснить, что к чему, но чекисты так подумали, что люди просто набивают себе цену, тянут время. И – все! Тайна умерла. Ее унесли в могилу советские ракетчики. В общем, в результате ракетное дело отброшено на 25 лет назад, все пропало, как мы любим. Но вот космонавты, однако ж, вернулись. Они там, в космосе, не волновались, потому что связи с Землей у них вообще не было предусмотрено из соображений секретности. Так что они себя чувствовали нормально. И вот они приземлились, добрались до Москвы и идут по ней, смотрят на рекламу западных брэндов, на иномарки. Ну, двух мнений у них и не было: ясное дело, Союз воевал со Штатами и просрал. Тогда летчики-космонавты СССР, будучи людьми все-таки военными, распаковывают секретный пакет, который им предписано было вскрыть только в случае крайней нужды и невозможности связаться с командованием на Земле (ага, вот что имелось в виду, быстро смекнули они), а там инструкция «На случай поражения СССР в мировой войне». Они идут на обозначенную конспиративную квартиру, которая так и числится с тех пор за ФСБ. Оказалось, что это старый деревянный дом на Малой Власьевской, страшная рухлядь, его многие инвесторы порывались снести, в частности Лужков хотел там построить свой мемориальный дом. Комитетчики снести дом не дали, они ожидали поймать там крупную рыбу... И туда пустили для прикрытия галерею «Роза Азора», которая, вот странно, в таком дорогом месте торговала рухлядью... И вот наконец космонавты прибыли на явку и первым делом спросили переодетого чекиста, а не пора ли им выпить казенный цианистый калий. Но их быстро отговорили. Дальше у чекистов возник план продать космонавтов, само собой, американцам. Им так казалось, что Голливуд на это купится, а наши офицеры к тому же заработают на старость... Космонавты это просекли, сбежали от корыстных чекистов и пошли к Зюганову, чтоб ему, как единственному честному партийцу, передать секретную военную базу НКВД на Луне... Зюганов тоже, не мудрствуя лукаво, предложил продать идею американцам же. Ну и пришлось его отравить цианистым калием из космического фирменного тюбика с черепом и костями, нарисованными на экзотической таре...
