Анне Рагде - Тополь берлинский
— Оставим подбородок подвязанным до вечера, — сказал Маргидо.
— Родственники придут в шесть.
Они взялись за парня, чтобы переложить его в гроб. Маргидо — за верхнюю часть туловища. В этот момент из горла мальчика вышел воздух, но Маргидо ждал этого и вовремя отвернулся. Автоматически он соблюдал все меры безопасности, хотя мальчик уже вряд ли мог чем-нибудь его заразить. Хотя труп может источать трупный яд. К тому же, Маргидо знал, что в горле еще может сохраниться живой золотистый стафилококк. Ведь трупу не было еще и суток. Вместе они надели на него рубашку. Холодные руки сложили на груди поверх савана. На правой руке у него был перстень с печаткой, скорее всего, подарок к конфирмации.
Волосы были расчесаны, а белое шелковое покрывало сложено на подушке у лица. Мешочек с болтами для крышки гроба фру Габриэльсен положила в ногах, а потом совместными усилиями они положили сверху крышку, после чего откатили гроб обратно в морг.
Тот был почти переполнен. Ингве Котум был девятым по счету, а в помещении места было для десяти. Маргидо обещал, что его заберут самое позднее завтра вечером и отвезут в морг при церкви, где гроб простоит до похорон.
В половине шестого он вернулся. Припарковался и сидел в машине, не выключая двигателя. Даже наклонился, чтобы ненадолго выставить печку на максимум.
Горячий сухой воздух дул ему на руки. Готовый обед, подогретый в офисе, пока он вычитывал корректуру двух сборников псалмов, не насытил его, и он ощущал легкий голод. Или… даже не голод, а пустоту. Темный вечер за стеклами машины был тих, и приятно было сидеть здесь, на этом теплом островке, в этой тесной капсуле. Сельма Ванвик не перезвонила — может, хоть эта проблема рассосется сама собой. Снег шел всю вторую половину дня, и нападало не меньше тридцати сантиметров. Скоро он сможет откинуться в своем глубоком кресле в гостиной и смотреть на заснеженную веранду и на крошечные, частые веточки кипариса, накрытые белым одеялом.
Руки отогрелись снаружи, но не изнутри. Он потер одну о другую, сделал глубокий вдох, потом медленно выдохнул и заглушил двигатель.
— Давайте помолимся. Отец небесный, мы передаем души наши в руки Твои и благодарим Тебя за то, что Ты дал нам вместе с Ингве, ныне покойным. Укрепи и утешь тех, кто пребывает в горе от потери. Помоги нам жить в мире с Тобой, чтобы и мы когда-нибудь ушли отсюда с миром, с Господом нашим, Иисусом Христом, Твоим сыном. Аминь. А теперь послушаем слова Господни.
Он посмотрел на немногочисленное собрание, стоящее в ногах у гроба. До их появления он закатил гроб в часовню, зажег белые поминальные свечи, снял крышку и отвязал подбородок. В сложенных руках мертвого мальчика теперь лежала роза на длинном стебле, и в облике матери при первой встрече с сыном, облаченным в саван, ничто не напоминало о вчерашней истерике. Зайдя в часовню, она подошла к гробу с выражением большого горя на лице и неотрывно смотрела на голову мальчика на фоне белого шелка. Закостеневшими пальцами она дотронулась до обоих век, чтобы почувствовать их смертельную неподвижность и наконец поверить в нее.
Маргидо сидел молча и ждал реакции. Эти моменты он от всей души ненавидел, он их никогда не контролировал, люди реагировали так по-разному. Кто-то вообще не показывал своих чувств, кто-то демонстрировал их слишком бурно, некоторые иногда даже истерически смеялись или бубнили себе под нос комментарии, а иногда он сталкивался и с яростью — чаще при скоропостижной кончине.
Она же просто положила руку мальчику на лоб, будто хотела его согреть. Холод покойника, привезенного из морга, действовал на многих очень плохо, но она не убирала руку довольно долго, стояла молча, без слез, только слегка дрожала. Сестры, с красными блестящими лицами, прижались друг к другу. Отец и его сестра стояли как вкопанные с ничего не выражающими лицами. Видимо, их так воспитали, подумал Маргидо. А когда началась служба, мать мальчика села на стул у стены. Она сидела совершенно одна, склонив голову.
Господь мой — пастырь, дарует мне все. Я покоюсь на зеленых пажитях; Он ведет меня к воде, где я могу отдохнуть и набраться сил. Именем своим ведет Он меня праведными путями. И хотя я схожу в царство теней, ничто меня не страшит. Ибо Ты со мной. Твоя сума и Твой посох мне утешение…
Когда он дошел до благословления, в часовне настала полная тишина. Больше никто не плакал, все погрузились в себя, они собственными глазами видели его мертвым, а ведь еще только вчера он разговаривал, и двигался, и был полон жизни. Казалось, смерть отметила их клеймом, и всякое притворство сошло на нет.
— Господь милосердный, Иисус Христос, Божья любовь и Святой Дух да пребудут с вами.
Маргидо накрыл лицо мальчика покрывалом, а затем они с отцом закрыли гроб. Крышка точно опустилась на место, как всегда.
— Вы поможете ее привинтить?
Он перевел взгляд с одного лица на другое. Мать по-прежнему сгорбившись сидела на стуле у стены и не реагировала. Отец опустил взгляд в пол, может быть, он думал о снегопаде и надеялся, что сосед не расчистил двор за него, и тогда ему не придется сразу же заходить в дом. Но сестры кивнули и взяли по два болта каждая, Маргидо показал им, как их завинчивать под углом. В помещении было невероятно тихо. Свечи горели двумя неподвижными столпами, было в них какое-то порой выводившее Маргидо из себя равнодушие.
Когда он уже в одиночестве закатывал гроб обратно в морг, там появился и десятый покойник, морг был забит до отказа.
Он погасил свечи, поплевав на пальцы и аккуратно прижав ими каждый фитиль. Запах только что затушенных свечей раздражал его неимоверно, даже больше запаха срезанных цветов. Но вкус лжи во рту становился все слабее с каждыми похоронами.
Родственники всегда верили его словам, да у них и не было причин не верить. И в очередной раз он ловил себя на том, что эффект от его слов был одинаков, верит он сам себе или нет. Он не покоился на зеленых пажитях. Но при этом он и не врал, просто сам больше не верил собственным обещаниям. Этот аргумент его немного успокаивал. Это ведь просто слова.
И тем не менее, привкус лжи еще оставался.
Он сидел у себя, как и в предыдущий вечер, и в этот момент, часов в одиннадцать, зазвонил телефон. Он подумал о том же, о чем думал накануне. «Надеюсь, это старик, умерший в своей постели, а не авария какая случилась». И все равно после двух прошедших дней у него не было сил на еще одну смерть, и он уже собирался переадресовать звонившего в другое бюро. Он съел бутерброд с сыром, поджаренный на сковородке под крышкой, принял душ, побрил затылок, подрезал машинкой волосы в ушах и в носу, надел халат и смотрел передачу о поголовье высокогорных росомах, вяло пролистывая газеты.
На третьем звонке номер другого похоронного бюро уже всплыл в его памяти, но он нажал на кнопку с зеленым телефончиком. Звонил старший брат Тур. Крестьянин с хутора Несхов. Маргидо схватился за ручку кресла. Немыслимо, что он звонит сюда, однако в ушах уже звучал голос брата. «Скоро Рождество, неужели мама что-то надумала», — только и успел он подумать, когда старший брат сказал:
— Мама. Она в больнице.
— Что с ней?
— Инсульт.
— Насколько это серьезно?
— Серьезно. Но сегодня ночью она не умрет, как сказали врачи. Если только не случится еще один инсульт.
— Ты из больницы звонишь?
— Да.
— Тогда… да, тогда я сейчас приеду.
— Мы подождем здесь.
— Мы?
— Отец тоже здесь.
— Зачем?
— Он помогал отнести ее в машину. Я не мог дождаться «скорой». И он поехал со мной.
— Он там всю ночь собирается сидеть?
— Ну, мы на одной машине приехали. Но у меня дома много работы. У меня свинья…
— У вас сейчас свиньи?
— Да.
— Отвези его домой. А я поеду к матери.
— Ладно.
— Устраивает?
— Да. Я же сказал.
— Позвони мне, хорошо? Когда вы доедете. И я отправлюсь.
— Да.
— А ты нашел… Эрленда?
— Еще нет. У меня нет его телефона.
— Позвони в международную справочную.
— Мы ведь даже не знаем, где он…
— Несколько лет назад я получил от него открытку. Почтовый штемпель Копенгагена.
— Правда? — удивился Тур.
— Да. Позвони в справочную.
— У тебя это лучше получается, Маргидо. Может, ты позвонишь?
— Хорошо. Только сообщи мне, как доедете. Даже если будет глубокая ночь.
Он держал телефон на коленях. Мысли его разлетелись, а ноги затекли, но тут телефон снова зазвонил, и он заметил, что стрелки на часах показывают десять минут первого.
* * *— Как будет красиво! Черт побери!
— Нехорошо так говорить. А если черт услышит. Вы, ютландские обезьяны, даже не можете…
— Тогда скажем «вездесущий». Ради тебя, получи. Ради твоей вонючей душонки. Получи, дружок.
Вообще-то Эрленду невероятно повезло, что бюро прислало этого молодого идиота, чтобы закончить витрину. Парень слишком активно старался протолкнуть собственные творческие идеи. Он был из Ютландии[1]. Но очень милый, с темным, почти женским пушком над верхней губой и слишком чувственным изгибом губ. На мочках ушей был такой же легкий темный пушок. В довершение, он снял с себя теплый свитер и работал в одной обтягивающей футболке и в джинсах, сидевших на бедрах и открывавших немаленькую часть черной меховой дорожки, сбегающей к его богатству. Поясница взмокла от пота, кожа имела нежный смуглый оттенок. Все это добавляло парню очков, не говоря уже о том, что он слушался малейшей команды и не был замечен ни в чем порочащем, кроме сильных выражений. Пока он был всего лишь подмастерьем, поэтому так и сыпал вопросами по каждому поводу.
