Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории
Человек должен сопротивляться — и этой животной силе в себе, и той слабости, которую она компенсирует. Но как? Сопротивляться силе — силой? Выворачивая эту силу наизнанку, обрушивая ее на противников? Такому сопротивлению Ландольфи был чужд. Он сопротивлялся на другом уровне, иногда невидимо и неслышимо, — сопротивлялся той скрытой «порче», которая рождает ситуацию раскола человеческой реальности.
На такое сопротивление силы нужны не меньшие, чем на открытую борьбу, но — другие силы. Откуда их взять?
Ниоткуда. Из ничего. Человек осуществим даже в сознании своего небытия.
«Он есть. И точка».
Книги Ландольфи — живой след этого «небытия», одетого в слова, итог этой «мнимости», исчерпанной в качестве мнимости, вопль к Богу, которого «нет».
Его книги — портрет странного бытия-небытия, написанный одним из неуловимейших исповедников всечеловеческой драмы Двадцатого века.
Портреты Ландольфи редки: он избегал «света юпитеров». В дошедшем до нас на кинопленке интервью он говорит о том, что не мог бы быть актером именно потому, что его слепит свет. И то ли щурится при этом, то ли вежливо улыбается интервьюеру. За улыбкой угадывается усмешка, за усмешкой — стальная внутренняя решимость не входить в контакт. При полном юморе. На одном из фотоснимков видно: закрыл лицо рукой. На другом видно лицо. Гладко зачесанные темные волосы. Аккуратно подстриженные усики. Что-то от факира, от иллюзиониста. Пронзительный взгляд. Улыбка... нет, опять что-то более сложное: подобие улыбки, «начало улыбки», словно бы страх улыбки. Как будто от улыбки вот-вот треснет мироздание и начнет разваливаться все: лик, мир...
Выход Ландольфи к русскому читателю — «возврат дара»: всю жизнь Ландольфи переводил русские книги — Пушкина, Гоголя, Лермонтова Тютчева, Тургенева, Достоевского, Толстого, Лескова, Чехова, Бунина. Собственно, он стал известен в Италии именно как переводчик с русского, и лишь потом соотечественники разглядели в нем одного из корифеев литературы XX века. Может быть, русская классика помогла ему сохранять присутствие духа в странствиях по «тараканьему морю» реальности?
Теперь он возвращает нам свой опыт. Опыт преодоления тоталитаризма в душе человека, побежденного тоталитаризмом. Опыт, жизненно необходимый нам, на нашем пути.
Бытие так же неисчерпаемо, как и его отрицание. Книги, в которые отливается экзистенциальный ужас, есть уже самим фактом своим — торжество над пустотой.
Л. АННИНСКИЙ
ОСЕННЯЯ ИСТОРИЯ
Глава первая
В то время, когда произошла эта история, война забросила меня далече от привычных мест. Два грозных чужеземных войска сошлись тогда на наших землях в жестокой схватке, и всем казалось, что не будет ей конца. Тех не сочтешь, кто пал невольной жертвой беспощадной брани. Многим побросать пришлось дела, добро, родных и близких и месяцами, а порой годами искать прибежища в дремучей, отдаленной стороне. Тому причиной — ненасытная потреба в людях одного из войск (завоевателя, что шаг за шагом отступал во все концы страны под натиском другого войска — освободителя), а также дух отчизнолюбия или боязнь покрыть позором собственное имя. Одни по мере сил иль по природной склонности объединялись для борьбы, а то и нападения с оружием в руках; другие, как могли, давали неприятелю пускай бездейственный отпор; иные попросту старались держаться вдалеке от этой смуты.
Вот так и я входил в один из названных разрядов, и жизнь моя на длительное время превратилась в скитания изгоя, даже разбойника, скрывающегося от непрерывной травли в труднодоступных дебрях. Такой удел достался не только мне. По-всякому бывало: случай то с этими меня сводил, то с теми. В конце концов со мной остался один-единственный товарищ; с ним забрели мы в нехоженые горные места, располагавшиеся, впрочем, вблизи от обжитого мира. Прекрасным золотоосенним днем дороги наши разошлись на время, и мы надумали расстаться до ближайшей ночи. Условились о месте встречи и распрощались в чаще леса (заприметив на нижних склонах внушительный отряд, насильно набиравший пополненье). Но свидеться нам так и не пришлось.
Все утро я бродил по лесу. Ближе к полудню хлынул буйный ливень, заставивший меня искать пусть не жилище, так хоть заброшенную хижину. На опушке я столкнулся с усиленным дозором, из тех, что шарили в горах, отлавливая дезертиров. Солдаты гаркнули мне: «Стой!» Когда же я не подчинился их команде, приветствовали беглеца ружейным залпом. Я бросился назад, надеясь, что в незнакомый лес они не ступят. Вскоре я услышал хруст валежника и понял: солдаты идут за мною по пятам. Пришлось все выше забираться в горы, к вершинам исполинского массива. Напрасно я хотел сбить с толку моих преследователей, петляя из последних сил (да так, чтобы не слишком отдалиться от условленного места). Их было много — я один; они раскрылись веером; я чувствовал, что жизнь моя висит на волоске. Временами я замечал соседние дозоры, пусть не умышленно, но преграждавшие мне путь. Так продолжалась эта кровожадная охота до самого захода солнца.
Опасность ненадолго миновала, хоть я уже порядком отошел от заповедной цели. Сгущались сумерки, но сумерки промозглые. Ночь я решился скоротать там, где я был. Читатель может сам представить, что́ это была за ночь: промокший и полуголодный, я примостился под открытым небом высоко в горах. И все ж забылся кратким сном, который от меня прогнал холодный предрассветный ветер.
Уже и не надеялся я снова встретить моего товарища. Я знал, что эту ночь он тоже поневоле провел в пути. Ничто теперь не принуждало меня вернуться к изначальной точке, тем паче после случившегося накануне мне следовало держаться от нее как можно дальше. Со своего уступа я оглядел окрестные места. За горным кряжем, внушительным и незнакомым, раскинулась долина. Возможно, там я отыщу уединенное селение, еще не до конца опустошенное завоевателем. Так рассудив, я зашагал вперед. Но только я успел сойти к подножию утеса, как увидал очередной дозор. Меня не замечая, он двигался прямехонько ко мне. Подобных встреч мне нужно было избегать. Так, прячась от облавы, я провел весь день, нисколько не приблизившись к заветной цели. Еще наутро я истощил свои немногие припасы и от усталости валился с ног. Но вопреки всему я положил любой ценой добраться до жилья, покуда не померкло небо. Скрываясь в зарослях кустарника, я начал спуск.
Подо мною расступался большой овраг, покрытый густой растительностью. Почти отвесно рассекая гору едва не от вершины, овраг переходил в широкое плато. При крайней незавидности моих тогдашних обстоятельств, мне не забыть всей первозданной прелести тех мест, как не забыть навеянного ими смутного волненья или таинственного страха. Впрочем, скорее, это чувство объяснялось усталостью и нервным напряженьем.
Сойдя до половины кручи, я замер в нерешительности. Хоть я намеревался во что бы то ни стало добраться до жилья, но сознавал, бесспорно: войти в долину до темноты означало самому отдаться в неприятельские лапы, ибо дозоры частенько располагались биваком вдали от основных стоянок, в доступной горной местности. Если ж, напротив, меня застигнет ночь, то в незнакомых мне горах я не найду ни верного пути, ни подходящего приюта. А в довершение всего непроходимым стал и сам овраг: массивные утесы, плоские и скользкие, нависли друг над другом на многомерной высоте, прикрытые глухим кустарником, произраставшим в их расселинах.
Пока я предавался невеселым размышлениям, мой взгляд упал на некое подобие тропинки или козьей стежки. Чуть ниже она взрезала склон оврага и огибала наизволок его хребты по обе стороны. Спустившись, я и вправду различил пастушью тропку, едва приметную по беспорядочным следам копыт. Решил пойти по ней, кто знает: вдруг набреду на хижину, и не спускаясь до низины. Осталось выбрать, по какой тропе идти. Наудачу я зашагал по левой. Осилив склон, взошел на гребень. Здесь меня ждала картина, отраднее которой в тот миг и не придумать. Цель тягостных, отчаянных скитаний лежала у самых ног: на удалении всего лишь нескольких ружейных выстрелов виднелся дом! Из печной трубы вилась взлохмаченная ветром струйка дыма и растворялась в волглой мгле. Нестройный тот дымок сам по себе, возможно, выглядел уныло, но мне он несказанно приглянулся. Воспрянув духом, я устремился к долгожданному пристанищу.
Оно расположилось на плоскогорье, столь крошечном, что более походило на приступок, зажатый со всех сторон хребтами. К плоскогорью нисходили два-три обширных склона. Дом окружало несколько усадебных построек. Он возвышался основательно, с достоинством, скорей напоминая фамильное поместье или замок, чем ферму. Здесь я наверняка найду приют и пищу, если, конечно, удостоюсь этих благ.
