Юрий Григ - Пусть умрёт
По решению общего собрания в качестве переговорщика единогласно был выдвинут молодой, гиперактивный журналист Александр Максимов. Несмотря на то, что восьмиэтажник Максимов по понятным причинам обычно следовал мимо несанкционированного туалета в закрытой цельнометаллической кабине лифта транзитом и поэтому не испытывал особых неудобств, он согласился на удивление легко. В очередной раз журналистское любопытство победило очевидную несущественность проблемы.
После наскоро проведенного парой подъездных активистов инструктажа Максимов запасся бутылкой водки и соответствующей снедью, купленными на общественные деньги, и, плюнув для верности на большой палец, смело надавил на кнопку звонка. Внутри отозвалось модным по тем временам мелодичным ксилофонным треньканьем. Дверь распахнулась без обычных предосторожностей, что само по себе свидетельствовало об отсутствии признаков параноидального синдрома в психической конституции хозяина квартиры и не исключало даже некоторой широты души последнего.
С первого мгновения Максимов понял, что перед ним до омерзения интеллигентный человек. Раньше он встречал его пару раз, да и то лишь на бегу, но теперь, на расстоянии вытянутой руки, он увидел проницательные умные глаза. Да и нос анфас не казался таким большим, каким его рисовала народная молва.
– Добрый вечер. Что вам угодно? – произнес человек на чистейшем русском языке в слегка старомодной манере.
Когда в процессе короткой, но исключительно продуктивной дискуссии выяснилось, по какому делу к нему пожаловал сосед, и что кавказской внешностью, которая ввела в заблуждение общественность подъезда, хозяин на самом деле обязан своим пред¬кам, испанским переселенцам-коммунистам; что они нашли пристанище в Москве в конце тридцатых, спасаясь от преследований режима каудильо, и приходились чуть ли ни родственниками легендарной Долорес Ибаррури, предпочитавшей умереть стоя, чем жить на коленях; когда выяснилось, что имя Гена есть лишь упрощенный эрзац непривычного для славянского слуха имени Гонсало и что он, Гонсало Мария Фернандо Монрой-и-Писарро, профессор, заведует кафедрой испанской словесности – а какой еще словесностью заведовать урожденному испанцу? – одного из московских вузов; что он, несмотря на то, что живет с рождения в Москве – чудовищно, но факт остается фактом – так и не сумел полюбить водку, более того, – карамба! – он ее просто ненавидит, а если уж и пьет, то только вино, малагу или, в крайнем случае, херес, которым он с удовольствием угостит соседа в честь знакомства...
«Попробуйте, Александр. Это сухой херес... очень сухой! Его мне привезли в подарок друзья из Испании. Превосходный вкус, не так ли? И вот что: называйте меня просто Гена».
«Восхитительно, Гонсало. Давай на «ты»... Нет проблем? Я для друзей про¬сто Алик. Ты любишь корриду, Гонсало?»
«Вы... ты удивишься, Алик – нет! На мой взгляд, слишком жестокое зрелище, атавизм. Хотя многие говорят: уйдет коррида, кончится Испания. Но, увы, испанцы должны готовиться к тому, что ее скоро запретят».
«Ну да, ну да – либо Евросоюз либо коррида, понимаю...»
Когда все это выяснилось, они долго смеялись. До слез смеялись, сидя по старой доброй московской интеллигентской традиции на кухне и потягивая настоящий испанский… – бывает же такое чудо – настоящий испанский херес в Москве! А потом Гонсало взял в руки гитару – вы когда-нибудь видели испанца без гитары? – и очень красиво спел каталонскую песню. А когда херес закончился – всему приходит когда-то конец – они стали пить еще час назад ненавистную ему, Гонсало, но такую милую русскому сердцу, водку.
Когда за окнами стемнело, они стали приятелями.
А бедным жителям злосчастного подъезда не оставалось ничего иного, как с горечью признать постыдное поражение в этой необъявленной войне с призраками и превратиться в некотором смысле в конформистов, примирившихся с неизбежным и неискоренимым злом.
Максимов же, напротив, обрел четкую, как гравюра Дюрера, цель в жизни.
За время своей профессиональной деятельности Максимов успешно преодолевал стадии формирования убеждений, испытав свои силы в качестве штатного сотрудника в нескольких изданиях. Наивная душа – он тщетно надеялся найти ту неприметную точку равновесия между служебными обязанностями, то бишь лояльностью к издательству, и своей порядочностью, помноженной ко всему прочему на чувствительную совесть и возведенной в степень интеллигентского воспитания.
Но задача оказалось исключительно сложной, особенно в такой переломный во всех отношениях исторический момент. Все без исключения отечественные СМИ переживали период, когда малейшие изменения в штате редакции, смене собственников и, естественно, в наборе начальников страны, немедленно приводили к кардинальному изменению шкалы ценностей издания.
Так и не обнаружив полностью соответствующий его убеждениям печатный или иной орган масс-медиа, последние месяцы Максимов наслаждался относительной свободой.
Выбору этому предшествовал на первый взгляд ничем не примечательный, даже банальный разговор, произошедший совершенно случайно между ним и его старым – старее некуда – другом и единомышленником Борей Квинтом.
Однажды они, подчиняясь благоприобретенной привычке хотя бы раз в неделю общаться, не прибегая к помощи электронных средств коммуникации, балагурили у Максимова на кухне – а где ж еще?
Хозяин стоял у плиты и занимался любимым делом – жарил мясо. Делал он это настолько профессионально, что его ближайший друг частенько советовал ему сменить журналистику на бизнес в сфере общественного питания, то есть заняться, наконец, чем-то полезным. Сам Квинт неторопливо потягивал пиво и, добродушно улыбаясь, внимал рассуждениям друга.
Помнится, в тот день Максимов спонтанно начал с рассуждений о предмете, аппетитно шипящем перед ним на сковородке. Суть их сводилась приблизительно к следующему.
До какой степени мы, городские жители, в сущности, абстрактно воспринимаем то, что едим. Скажем, бифштекс... Для нас он всего лишь продукт питания: кусок органики, состоящий из протеинов, жиров, витаминов, обладающий определенным вкусом, энергетической ценностью – столько-то калорий, столько-то миллиграммов, процентов. Как далеки мы, чего греха таить, в пространстве, времени и, что немаловажно, духовно от того места, где произошло убийство несчастного животного, предназначенного нам в пищу. Мы научились правильно упаковывать мертвую плоть, дабы придать ей эстетическую ценность; выложенная на полку холодильника в магазине, она должна быть привлекательна для покупателя; выбирая кусок, мы не спеша перебираем части того, что когда-то бегало, мычало, бодалось, кукарекало, хрюкало и просим: «Вот этот кусочек, нет, нет, следующий, вон тот…»
— Это не цветочек или туфельки для любимой дочурки, лю-ди! Это мя-со! – вскричал Максимов, переворачивая кусок на сковородке. Бифштекс сердито зашипел, как бы разделяя его возмущение. – Это часть плоти живого существа, предварительно умерщвленного, обезглавленного; с которого содрали кожу, выпустили кровь, выдрали внутренности и после такой «гуманной» процедуры разделали на куски. А ведь существа эти часто обладают зачатками интеллекта!
— Здесь я полностью с тобой согласен. Некоторые наши собратья по виду не обладают даже зачатками.
Но никак не желающий уняться Максимов перебил его и красочно описал, какой путь предстоит пройти умерщвленной плоти через лютый мороз холодильников, через гигантские расстояния по морям и океанам, по лесам и степям, прежде чем мы бросим его на сковороду и будем наслаждаться с бокалом вина в руке, любовно переворачивая с бочка на бочок и наблюдая как он покрывается аппетитной корочкой. Ничего удивительного, что сочное говяжье филе, выросшее на высокогорных лугах далекой Аргентины, или шпажка шашлычка из новозеландского барашка, которые мы подносим ко рту в московской квартире, давным-давно утратили связь с тем, от кого происходят. Никому и в голову не придет пожалеть бедное животное, отдавшее свою жизнь на другом конце света «во имя» утоления нашего голода.
– Алик, – произнес Боб, почувствовав в этих мыслях явную угрозу не только сегодняшнему ужину, но и душевному равновесию друга, – уж не собираешься ли ты превратиться в травоядное? Хочешь, я расскажу тебе другую историю? Например, на Кавказе или в Средней Азии люди гораздо ближе к девственной природе. Они не бегут в магазин, если захотят вкусно поесть. Да и магазина поблизости просто нет! Нету магазина... Они, знаешь ли, берут в руки остро отточенный нож и, не мучаясь угрызениями совести, без всякого сожаления убивают скотину, а затем готовят еду с самого начала, не сходя с места. Мясо бросают в казан и начинают жарить еще до того, как оно успевает остыть от недавно наполнявшего его живого тепла.
