Татьяна де Росней - Ключ Сары
Глядя сквозь запыленное окно автобуса, она узнала одного из них, молодого рыжеволосого парнишку, который часто помогал ей перейти улицу, когда она возвращалась из школы. Она постучала по стеклу, чтобы привлечь его внимание. Но когда глаза их встретились, он быстро отвернулся и стал смотреть в другую сторону. Он казался смущенным, почти раздраженным. Интересно, почему, подумала она. Когда людей силой заталкивали в автобусы, какой-то мужчина запротестовал, и его ударили в спину. Один из полицейских закричал, что застрелит любого, кто попытается убежать.
Равнодушно и без интереса девочка смотрела, как за окном автобуса мелькают дома и деревья. Она могла думать только о своем братике, который остался в запертом шкафу в пустом доме и ждет ее. Она могла думать только о нем и больше ни о чем. Они пересекли мост, и девочка увидела внизу сверкающие воды Сены. Куда они едут? Папа не знал. Никто не знал. И всем было очень страшно.
Раскатистый удар грома потряс и напугал их. С неба обрушился ливень, такой сильный, что автобус вынужден был остановиться. Девочка слушала, как дождевые капли барабанят по крыше автобуса. Но дождь продолжался недолго. Вскоре автобус снова двинулся в путь, и под его колеса с шипением ложилась высыхающая брусчатка. Выглянуло солнце.
Автобус остановился, и пассажиры вышли наружу, нагруженные узлами, чемоданами, волоча за собой плачущих и хныкающих детей. Улица, на которой они оказались, была девочке незнакома. Ей еще никогда не приходилось бывать здесь. Вдалеке она увидела станцию надземного метро.
Их повели к большому серому зданию. На нем что-то было написано крупными черными буквами, только она не могла разобрать, что именно. Зато она заметила, что улица забита такими же семьями, как и ее. Люди выходили из автобусов, подгоняемые криками полицейских. И снова это были только французские полицейские.
Крепко стиснув руку отца, подталкиваемая со всех сторон, она оказалась внутри огромного крытого здания. Здесь была масса людей — и в центре арены, и на жестких металлических стульях на трибунах вокруг. Сколько здесь собралось людей? Она не знала. Сотни. И к ним присоединялись все новые и новые беженцы. Девочка подняла глаза к гигантской голубой застекленной крыше в форме купола. Оттуда, сверху, на них смотрело безжалостное солнце.
Отец нашел место, где они смогли присесть. Девочка наблюдала за нескончаемым потоком людей, который все увеличивался. Гул голосов сливался в непрестанный шум, который становился громче и громче. Хныкали дети, всхлипывали и плакали женщины. Духота была просто невыносимая, и по мере того как солнце поднималось выше, дышать становилось все труднее. Свободного места почти не осталось, они все теснее и теснее прижимались друг к другу. Она смотрела на мужчин и женщин, на детей, на их измученные лица, вглядывалась в испуганные глаза.
— Папа, — спросила она, — сколько еще мы пробудем здесь?
— Не знаю, хорошая моя.
— А почему мы здесь?
Она положила ладошку на желтую звезду, нашитую на блузке спереди.
— Это из-за нее, правда? — сказала она. — Такая же штука есть у всех здесь.
Ее отец упыбнулся. Это была грустная и трогательная улыбка.
— Да, — ответил он. — Это из-за нее.
Девочка нахмурилась.
— Это нечестно, папа, — свистящим шепотом произнесла она. — Это нечестно.
Он прижал ее к себе, ласково называя по имени.
— Да, моя славная, ты права, это нечестно.
Она прижалась к нему всем телом, щекой ощущая звезду, которую он носил на куртке.
Примерно месяц назад мать нашила звезды на всю ее одежду. И не только ей, но и всем остальным членам их семьи, кроме маленького братика. А перед этим на их удостоверениях личности появился штамп со словами «еврей» или «еврейка». Неожиданно оказалось, что им запрещено делать много всяких вещей. Например, играть в парке. Или кататься на велосипеде, ходить в кино, в театр, в ресторан, в плавательный бассейн. Или брать книжки из библиотеки на дом.
Она видела надпись, которая, казалось, появилась теперь повсюду: «Евреям вход воспрещен». А на дверях мастерской, в которой работал отец, кто-то повесил большую табличку, гласившую: «Еврейская компания». Маме пришлось ходить в магазин после четырех часов, когда на прилавках уже ничего не оставалось, потому что продукты продавались по карточкам. В метро они должны были ездить в последнем вагоне. И они обязаны были приходить домой до наступления комендантского часа и оставаться там до самого утра, не смея выйти на улицу. Интересно, что им еще разрешалось? Ничего. Совсем ничего, подумала она.
Это нечестно. Нечестно, и все тут. Но почему? За что? Откуда все это взялось? Похоже, что никто не мог объяснить этого и ответить на ее вопросы.
___
Джошуа уже поджидал меня в комнате для совещаний, потягивая слабый кофе, к которому питал необъяснимую слабость. Я поспешила войти и уселась между Бамбером, директором службы фоторепортажа, и Алессандрой, выпускающим редактором.
Комната выходила на деловую и шумную рю де Марбеф, находившуюся в двух шагах от Елисейских Полей. Я не очень любила эту часть Парижа — слишком шумную, яркую и зачастую безвкусную, но уже привыкла приходить каждый день сюда, где по широким пыльным тротуарам в любое время дня и ночи и в любое время года сновали толпы туристов.
Вот уже шесть лет я писала статьи для еженедельного американского журнала «Зарисовки Сены». Журнал выходил в печатном виде, но его можно было найти и на сайте в Интернете. Обычно я писала о событиях, которые могли представлять интерес для проживающей в Париже американской диаспоры. Мой раздел назывался «Местные достопримечательности» и включал в себя новости общественной и культурной жизни — выставки, спектакли, кинофильмы, рестораны, книги — и предстоящие выборы президента Франции.
В общем-то, работа была нелегкой. Сроки всегда были очень жесткими. Джошуа был настоящим тираном. Он мне нравится, но от этого не перестает быть тираном. Джошуа принадлежит к тем боссам, которые не склонны проявлять уважение или снисхождение к личной жизни, браку и детям. Если какая-то из сотрудниц ухитрялась забеременеть, она превращалась для него в пустое место. Если у кого-нибудь из нас заболевал ребенок, мы удостаивались гневного взгляда и недовольного начальственного рыка. Но зато он обладал острым взглядом, талантом настоящего редактора и великолепным чувством времени. Мы все склоняли головы, признавая его главенство. Мы жаловались на него друг другу, стоило ему только повернуться к нам спиной, но при этом мы обожали его. Коренной уроженец Нью-Йорка, которому уже перевалило за пятьдесят, Джошуа выглядел обманчиво мирным и тихим. У него было вытянутое лицо и сонные, прикрытые тяжелыми веками глаза. Но стоило ему открыть рот, и сразу же становилось ясно, кто здесь главный. Джошуа выслушивали и повиновались ему беспрекословно. И никто не осмеливался перебить его.
Бамбер родился в Лондоне. Возраст его приближался к тридцати годам. Ростом он вымахал выше шести футов, носил очки с дымчатыми стеклами и красил волосы в невероятный желто-коричневый мелированный цвет. Он обладал блестящим английским чувством юмора, которое приводило меня в восторг, но которое редко понимал Джошуа. Я питала слабость к Бамберу. Он был надежным и умелым коллегой, товарищем по работе. Кроме того, он чудесно умел разряжать обстановку, когда Джошуа бывал не в духе и срывал зло на нас. Бамбера хорошо было иметь в друзьях и союзниках.
Алессандра была наполовину итальянкой, невероятно амбициозной молодой женщиной с чудесной гладкой кожей. Она была очень красива, обладала копной блестящих черных кудрей и полными, влажными губами, при одном взгляде на которые мужчины теряли голову. Я так до сих пор и не решила, нравится она мне или нет. Она была вдвое моложе меня, но получала уже столько же, сколько и я, пусть даже в выходных данных журнала моя фамилия стояла выше ее.
Джошуа перебирал гранки очередного номера журнала. В нем должна была появиться большая передовая статья о грядущих президентских выборах, которые превратились в объект повышенного интереса с того момента, как Жан-Мари Ле Пен одержал победу в первом туре. Меня не особенно вдохновляла мысль о том, чтобы писать на эту тему, и втайне я была рада, когда это задание досталось Алессандре.
— Джулия, — начал Джошуа, глядя на меня поверх очков, — это твоя епархия. Шестидесятая годовщина событий на «Вель д'Ив».
Я откашлялась, чтобы скрыть смущение. О чем он говорит? Мне показалось, что он пробормотал что-то вроде «вельдиф».
