Юрий Герт - Избранное
Одним из таких ошеломлений была Цветаева. Что я слышал о ней раньше? Существовала когда-то в Россим такая поэтесса, да сбежала в эмиграцию от революции... Вот, пожалуй, и все. И вдруг в том самом "Дне", в сопровождении коротенького предисловия Ан.Тарасенкова, — ее стихи, ничуть не похожие на привычные, словно в расчете на неполную среднюю школу, чистописания Суркова или Щипачева:
О, слезы на глазах!Плач гнева и любви!О, Чехия в слезах!Испания в крови!..О, черная гора.Затмившая весь свет!Пора — пора — пора —Творцу вернуть билет.Отказываюсь — быть.В Бедламе нелюдейОтказываюсь — жить.С волками площадейОтказываюсь выть...
Внизу стояла дата: 1939 год, май... Фашизм уже подмял Австрию, Испанию, когтил Чехословакию, считанные, недели оставались до начала второй мировой войны...
Вскоре мне попался тогда же, в 1956 году изданный альманах "Литературная Москва" — второй том, с романом Каверина "Поиски и надежды", с "Рычагами" Яшина, статьями Марка Щеглова, Александра Крона... Здесь же была опубликована подборка стихов Марины Цветаевой с большой статьей Ильи Эренбурга: для меня Марину Цветаеву открыл именно он. И о ее самоубийстве написал впервые он — в "Дне поэзии" глухо, невнятно говорилось, что она умерла в Елабуге...
"Все меньше становится людей моего поколения, которые знали Марину Ивановну Цветаеву в зените ее поэтического сияния, — рассказывал Эренбург. — Сейчас еще не время рассказывать об ее трудной жизни: она слишком близка к нам. Но мне хочется сказать, что Цветаева была человеком большой совести, жила честно и благородно, почти всегда в нужде, пренебрегая внешними благами существования.,."
"Театр на Таганке", без которого невозможно представить шестидесятые годы, начинался спектаклем "Добрый человек из Сезуана", в нем звучали песни на стихи Марины Цветаевой...
Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной лежит — разумеется, порядком потрепанный — "День поэзии”, тот самый, и слегка пожелтелая (тридцать лет минуло!..) "Литературная Москва״. Если порыться в боковом ящике письменного стола, отыщется и программка "Доброго человека из Сезуана": "Таганка" привозила спектакль в Алма-Ату. "Оттепель", Эренбург, "День поэзии", Марина Цветаева — все соединилось, связалось между собой, вросло в жизнь — моего поколения, мою... Вросло в жизнь. Перестало быть поэзией, историей, болью или радостью — стало и тем, и другим, и третьим: жизнью...
И вот...
4И вот — как ни стараюсь я оттянуть этот момент... Он наступил.
Теперь, думая о нем, я вспоминаю, что уже в кабинете главного редактора что-то задело, царапнуло меня... Но, как зачастую в подобных случаях, я сказал себе: ну да стоит ли обращать внимание?.. Глупости. Марина Цветаева — и что-то там "по еврейской части"?.. Какая связь?.. Шутка. Не слишком удачная, но всего-навсего шутка...
И вот я принес домой рукопись и начал читать. И чем больше читал, тем больше терялся. Временами казалось, что ни Марина Цветаева, ни отпечатанные на машинке листочки с карандашными, острым грифельком сделанными пометками тут ни при чем, это у меня в голове что-то перепуталось и скособочилось...
— Послушай, — сказал я своей жене и стал читать вслух. Так часто бывает, четкий, вымуштрованный точными науками ум жены служит мне для самопроверки, обуздания излишних эмоций. Хотя, говоря правду, мы чаще спорим, расходимся друг с другом, чем соглашаемся. Но на этот раз, едва я прочел две-три страницы, она взмолилась:
- Не надо, не читай больше... Меня тошнит.
— Но мы еще не добрались до главного...
— Нет, прошу тебя...
Капризы, истерики, равно как и разного рода телячьи нежности — не в ее характере. Как и притворство. Лицо ее побледнело, рука сжала горло, предупреждая спазм.
— Хорошо, — сказал я, — не буду.
Мы оба в тот вечер были обескуражены, угнетены. В какой-то мере - тем, что прочли. Марина Цветаева была нашим кумиром. Ее честность, ее безоглядная прямота, ее страстность, трагический финал ее горемычной жизни, страдальческое начало в ее поэзии — все делало ее своей, нашей. И вдруг... Но мало ли какие обстоятельства, какие блуждания и срывы бывают пережиты даже гением... В конце концов, одинокая, маленькая, почти девочка, даром что при этом мать двоих детей, из рафинированного, романтического мира поэзии щепкой упавшая в бешеный водоворот революции. В то время, помимо всего, еще не было ни Майданека, ни Освенцима... Но сейчас... Кому и зачем нужно, чтобы это было напечатано сейчас!..
Этот вопрос обжигал куда сильнее.
Собственно, не "напечатано", а перепечатано. Мемуарный очерк Марины Цветаевой "Вольный проезд", по сути — отрывок из дневника, впервые напечатан был в Париже, в русском эмигрантском журнале "Современные записки" в 1924 году, как об этом говорилось в предварении к очерку. Под очерком дата: 1918-й год. Марина Цветаева рассказывала в нем о том, как в сентябре голодного восемнадцатого года отправилась в Тульскую губернию выменивать муку, пшено и сало на мыло и ситец.
Она остановилась в доме, где жили красноармейцы-продотрядовцы, приехавшие из Петрограда, в частности — командир продотряда Иосиф Каплан ("еврей со слитком золота на шее") и его жена ("наичернющая евреечка, "обожающая" золотые вещи и шелковые материи"). Идут реквизиции. Народ стонет, продотрядовцы разбойничают, выжимают из него последние соки. Реквизиторы — Каплан, Левит, Рузман, какой-то "грузин в красной черкеске" и др. Каплан ("хам, коммунист с золотым слитком на шее") и его сотоварищи (в очерке — "опричники") хапают, грабят, гребут все подряд: "У того столько-то холста... У того кадушка топленого... У того царскими тысячами... А иной раз — просто петуха..." И еще: "Сало, золото, сукно, сукно, сало, золото". Куда же, кому же все это?.. Вот кому: "Хозяйка над чем-то наклоняется. Из-за пазухи выпадает стопка золота, золотые со звоном раскатываются по комнате. Присутствующие, было — опустив, быстро отводят глаза". При этом двоедушный Каплан требует, чтобы жена вместо романов читала "Капитал" Маркса. Она вспоминает: "Ах, у нас была квартирка! Конфетка, а не квартирка! Три комнаты и кухня, и еще чуланчик для прислуги. Я никогда не позволяла служанке спать в кухне, — это нечистоплотно, могут волосы упасть в кастрюлю... У меня были очень важные заказчицы, я ведь лучший Петроград своими жакетками одевала... О, мы очень хорошо зарабатывали, каждое воскресенье принимали гостей: и вино, и лучшие продукты, и цветы... У Иоси был целый курительный прибор: такой столик филигранной работы, кавказский, со всякими трубками, и штучками, и пепельницами, и спичечницами... По случаю у одного фабриканта купили... И в карты у нас играли, уверяю вас, на совсем нешуточные суммы... И все это пришлось оставить: обстановку мы распродали, кое-что припрятали..."
Далее сообщается, что "Иося прав, народ не может больше томиться в оковах буржуазии" (слова жены) и мечтает сорвать колокола со всех сорока сороков московских церквей, чтобы перелить их в памятник Карлу Марксу.
У жены Каплана главная страсть — золото: "А позвольте узнать, ваши золотые вещи с вами? Может быть, уступите что-нибудь? О, вы не волнуйтесь, я Иосе не передам, это будет маленькое женское дело между нами! Наш маленький секрет! (Блудливо хихикает)... У меня хорошенькие запасы... Я Иосе тоже не всегда говорю... Если вам нужно свиное сало, например, - можно свиное сало, если совсем белую муку — можно׳ совсем белую муку..."
Узнав, что Марина Цветаева оставила дома голодающих детей: "Она рассмешенная: - Ах! Ах! Ах! Какая вы забавная! Да разве дети это такой товар? Все теперь своих детей оставляют, пристраивают. Какие же дети, когда кушать нечего? (Сентенциозно): — Для детей есть приюты. Дети это собственность нашей социалистической Коммуны..."
Затем следует: "Мытье пола у хамки1. - Еще лужу подотрите! Повесьте шляпку! Да вы не так! По половицам надо. Разве у вас в Москве другая манера? А я, знаете, совсем не могу мыть полы, поясница болит. Вы, наверное, с детства привыкли? — молча глотаю слезы". Далее: "Сколько перемытой посуды и уже дважды вымытый пол! Чувство, что я определенно обращена в рабство".
1 Т. е. у "наичернющей евреечки", жены Каплана.
О продотрядовцах: "С утра — на разбой... Часа в четыре сходятся. У наших Капланов нечто вроде столовой. (Хозяйка: "Им удобно, и нам с Иосей полезно. Продукты — вольные, обеды — платные"). Приходят усталые, красные, бледные, потные, злые... Едят сначала молча. Под лаской сала лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежа — дележ впечатлениями. (Вещественный дележ производится на месте)"1.
1 См. примечание в конце книги.
5Итог: "Хам, коммунист с золотым слитком на шее; мещанка-евреечка, бывшая владелица трикотажной мастерской; шайка воров в черкесках..." "Разбойник, разбойникова жена — и я, разбойниковой жены служанка".
