Моррис Глейцман - Болтушка
Она даже поняла анекдот про осьминога и уборочный комбайн, а там весь смысл в жестах.
Она как раз собиралась рассказать мне про свою общественную работу, но тут опять зазвонил звонок.
Это была самая лучшая переменка в моей жизни!
Сейчас мисс Даннинг рассказывает что-то интересное про динозавров, но я никак не могу сосредоточиться.
У меня только одно на уме: как хорошо наконец иметь подругу!
Интересно, мисс Даннинг заметила, что я витаю в облаках?
Если спросит, объясню ей, что у меня легкое помешательство, потому что сегодня - самый счастливый день в моей жизни.
Все пропало. Сегодня - худший день в моей жизни, даже хуже, чем вчера.
Нет, неправда.
Самый худший день был, когда умерла Эрин. Но он и начался плохо, потому что она уже тогда сильно болела.
Вот когда день начинается хорошо, а потом все идет прахом - вот это я ненавижу!
Как, например, сегодня.
Еще после завтрака все было хорошо.
Даже отлично, потому что на рисовании Аманда спросила, не хочу ли я после школы пойти к ней в гости.
Я, конечно, согласилась, а мисс Даннинг - она, должно быть, святая или у нее какая-то невероятно сбалансированная диета - разрешила нам позвонить из учительской, чтобы мне отпроситься у папы.
Сама я, разумеется, говорить по телефону не могу. Правда, если мне срочно понадобится помощь, мы с папой договорились, что я подам сигнал: наберу номер и трижды как можно громче свистну в трубку. Но на этот раз Аманда сама объяснила ему, в чем дело.
- Он хочет тебе что-то сказать. - И она передала мне трубку.
- Тонто, - услышала я папин голос, - ты не боишься распивать чаи с ее придурковатым папашей?
Я написала в блокноте: «Скажи ему, что все будет в порядке и никаких лягушек». И протянула блокнот вместе с трубкой Аманде.
Она сперва растерялась, потом вспомнила, что папа на том конце провода ждет ответа.
- Ро говорит, что все будет в порядке и никаких лягушек, - сказала она в трубку и опять передала ее мне.
- Договорились, - сказал папа, - я приеду за тобой в восемь. А если этот недоумок будет тебя обижать, ты мне только свистни.
Аманда попрощалась с папой за нас обеих, и мы с ней вернулись в класс. Мне было немножко совестно, ведь я скрыла от нее, что сказал папа про ее отца. Но я тогда считала Аманду своей подругой и не хотела ее огорчать.
У меня, правда, были сомнения насчет мистера Косгроува.
А вдруг он увидит меня и разозлится, и скажет что-нибудь обидное про моего папу?
Или даже про маму?
И в голове у меня опять начнется извержение вулкана?
А он в это время как раз будет чистить аквариум?
Или клетку с хомячками?
Или конуру с ма-а-аленькой собачкой?
Тут я приказала себе заткнуться.
Я посмотрела на мисс Даннинг - она как раз терпеливо объясняла Дэррину Пеку, что не такая уж это хорошая идея - покрасить уши Дуга Уолша, - и подумала, что надо быть как она.
Спокойной и рассудительной.
Но на всякий случай я все-таки спросила у Аманды, когда мы вместе шли из школы к ней домой:
- А твой папа не рассердится, что ты меня пригласила?
- Да что ты! - засмеялась Аманда. - Он будет страшно рад, что у меня теперь тоже есть общественная нагрузка.
В животе у меня похолодело.
- Общественная - что?
- Ну, общественно-полезная работа. Понимаешь, папа - президент Ассоциации прогрессивных предпринимателей, и они решили финансировать молодежное движение «Добровольцы на службе общества». Каждый участник находит себе кого-нибудь, кто нуждается в помощи, и берет над ним шефство. А завтра вечером у нас собрание, и все ребята представят своих подшефных другим добровольцам, чтоб они им тоже могли помогать.
В животе у меня все замерзло и превратилось в лед.
Аманда, видно, что-то поняла по моему лицу и прошелестела упавшим голосом:
- Я думала, может, ты бы стала моей подшефной...
Я стояла и смотрела на нее. В кишках у меня испарялся жидкий азот, а глазам, наоборот, стало горячо, как будто к ним прихлынуло все оставшееся тепло.
В голове крутились всякие слова: если б я, например, хотела быть нагрузкой, то села бы кому-нибудь на шею, а если бы хотела, чтоб меня жалели, то выступила бы в программе «60 минут», а хотела бы, чтоб надо мной смеялись и пальцами показывали, так вывалялась бы в перьях... Но Аманда бы все равно половину знаков не поняла, а почерк у меня, когда я психую или расстраиваюсь, тоже делается ужасно неразборчивый.
- Спасибо, не надо, - сказала я, повернулась и побежала прочь.
Аманда звала меня, но я бежала изо всех сил.
Остановилась только на полдороге к дому, когда стало больно дышать от острых льдинок в животе.
Тогда я перешла на шаг. Деревья вдоль улицы показывали на меня друг дружке и бормотали: «Рано радовалась, бедняжка!»
Да знаю я, знаю, что деревья не разговаривают. Ну, значит, это были насекомые.
Если еще когда-нибудь объявится у меня новая подруга, прежде чем радоваться и хлопать крыльями, дам ей неделю испытательного сроку.
За неделю уж точно можно выяснить, хочет она дружить или заниматься благотворительностью. Или попросить у меня денег взаймы или почку для пересадки.
Папа здорово удивился, когда меня увидел.
Вид у меня, наверное, был довольно несчастный, потому что он моментально выключил трактор и компрессор, вооружился огромными ножницами для подрезания веток и собрался нанести визит мистеру Косгроуву.
Я его утихомирила и рассказала про полезное молодежное движение.
Папа наморщил лоб. С таким сосредоточенным лицом он складывает цифры на квитанциях от оптовиков.
- Понимаешь, Тонто, иногда жизнь - как большое красное яблоко. А иногда она - синяя плесень и сплошное разочарование.
Я кивнула.
Когда папа чем-то расстроен, он говорит, как герои его любимых песен. Это чтоб я лучше поняла.
- Как в тот раз, помнишь, когда проклятая парша сгубила у нас весь «джонатан». Мне тогда казалось, что «рытвины в сердце вовек не заделать» (это тоже из песни), - но ничего, заделали.
И папа запел ту самую песню Карлы Тэмуорт - «Мостовая сердца моего».
Я держала его за руку и притворялась, что слушаю, а сама думала про Эрин.
Потом мы пошли в город, съели пиццу и сыграли шесть партий на бильярде. Папа сказал, что никогда еще не видел, чтоб я так лупила по шарам. Он не знал, что я представляла, будто каждый шар - это Аманда Косгроув.
Странно только, что я ни одного не забила.
Потом мы вернулись домой и вот сидим, слушаем папины пластинки.
И мне это нравится, потому что чуть не в каждой песне у несчастного героя с кем-то не складываются отношения и ему из-за этого плохо.
Прямо как мне из-за Аманды.
Лучше б я вообще не участвовала в этих дурацких соревнованиях.
Тогда бы папа не обратил внимания на фото в городской газете.
- Эй, Тонто, глянь-ка сюда! - завопил он, врываясь утром в кухню.
Когда он так горячится, то обо всем забывает и говорит вслух.
От неожиданности я чуть не уронила полдюжины яиц. Я как раз пыталась прикинуть, сколько теста понадобится, чтоб нажарить яблочных пончиков на целый класс из тридцати двух учеников.
Да ладно, знаю я, что дружбу не купишь. Но если весь класс считает тебя ненормальной мучительницей лягушек, то большое блюдо яблочных пончиков, глядишь, и поможет им увидеть тебя с лучшей стороны.
И если одной из них нужна не подруга, а подшефная, это вовсе не значит, что они все такие.
- Гляди! - Папа сунул мне под нос газету.
Там полстраницы занимали фотографии со школьной спартакиады, но папин палец упирался в ту, где мы с Амандой пересекаем линию финиша.
- Нет, ты видишь? - кипятился папа. - Я же говорил, что они подсуживают! Ты здесь на целый шаг впереди!
Я аккуратно положила яйца на стол.
- Пап, это просто угол съемки.
- Чушь собачья! Ну ладно, пускай на два или три сантиметра, так это им что, долгоносик начихал?!
Нет, мне, конечно, приятно, что папа меня так защищает, но лучше б эта злополучная фотография не попалась ему на глаза.
Потому что тогда бы он не прочел объявление, напечатанное снизу на той же странице.
- Смотри-ка, - заинтересовался папа, - комитет учителей и родителей в воскресенье приглашает всех на шашлыки... ага... состоится ярмарка по сбору средств на нужды школы.
Внутри у меня похолодело.
Я представила себе папу в ослепительно яркой рубашке, фиолетовой с желтым, и как он поет, и тычет всех кулаком в бок, и фехтует на шампурах с Амандиным отцом, и одним махом сводит на нет все, чего можно добиться с помощью лучших на свете яблочных пончиков, зажаренных в оливковом масле и обвалянных в сахарной пудре.
