Марио Льоса - Похвальное слово мачехе
Намылившись, донья Лукреция огладила свои пышные, тугие груди с упруго торчащими сосками и все еще гибкую тонкую талию, плавно расширяющуюся к крутым бедрам, похожим на половинки какого-то диковинного плода, и ягодицы, и гладковыбритые подмышки, и стройную шею, и украшенный одной-единственной родинкой живот. "Я никогда не состарюсь, – прошептала она свою ежеутреннюю молитву, – душу продам дьяволу, но никогда не стану дряхлой, уродливой. Я и в гроб сойду прекрасной и счастливой".
Дон Ригоберто внушил ей, что если повторять эти слова как заклинание, а главное – верить им, они исполнятся. "Это симпатическая магия, любовь моя". Лукреция улыбнулась: да, ее муж не без чудачеств, но зато с ним никогда не бывает скучно.
И весь этот день, отдавая ли распоряжения прислуге, сидя ли в гостях у подруги, заходя в магазины, говоря по телефону или обедая, она не переставала задавать себе один вопрос: как быть с мальчиком? Если пожаловаться Ригоберто, она наживет себе смертельного врага, и старые ее страхи сбудутся, и жизнь в доме станет сущим адом. Наверное, самым благоразумным было бы выбросить рассказ Хустинианы из головы и, незаметно отдалясь от пасынка, лишить его фантазии реальной почвы, постараться постепенно и осторожно расковать те цепи, которыми – бессознательно, разумеется – соединил себя с нею мальчик. Да, это самое правильное: промолчать и бережно отдалить Фончито, унять его разыгравшееся воображение.
Когда вернувшийся из гимназии Альфонсито подошел поцеловать ее, она не подставила ему щеку, а чуть-чуть отстранилась. Уставилась в журнал и не спросила по обыкновению, какие у него отметки и много ли задали уроков. Краем глаза она заметила, как лицо его исказилось и губы запрыгали, словно он собирался расплакаться. Однако Лукреция проявила твердость и не спустилась к нему, оставив его ужинать в одиночестве (сама она по вечерам почти никогда не ела). Позднее позвонил из Трухильо дон Ригоберто: дела идут превосходно, но он очень по ней скучает, а сегодня, в убогом гостиничном номере, ему особенно тоскливо без нее. Все ли в порядке дома? Ничего не стряслось? Ничего. Будь здорова, любовь моя. Потом она немного послушала музыку, а когда мальчик поднялся пожелать ей спокойной ночи, вновь не разрешила поцеловать себя, холодно отвернувшись от него.
Покуда горничная напускала ванну, донья Лукреция, раздеваясь, чувствовала, что неясное беспокойство, мучившее ее целый день, не только не исчезло, но даже усилилось. Правильно ли она поступила, так круто обойдясь с Фончито? Несмотря на всю ее решимость, она никак не могла позабыть обескураженно-печальное лицо мальчика: оно так и стояло у нее перед глазами.
Лежа по шею в горячей воде и легким движением руки или ноги пошевеливая густые хлопья мыльной пены, она погрузилась было в легкую дремоту, как вдруг услышала голос Хустинианы:
– Можно? – И горничная, неся в одной руке полотенце, а в другой – купальный халат, показалась на пороге. Она была явно взволнована. Донья Лукреция, заранее зная, что прошепчет ей Хустиниана: – Сударыня, Фончито опять забрался наверх, – в ответ только кивнула и движением руки выслала ее прочь.
Довольно долго оставалась она неподвижна, стараясь не смотреть на стеклянный потолок туалетной комнаты. Но, может быть, следовало бы взглянуть туда, встретиться с глазами мальчика и погрозить ему? Накричать на Фончито? Выбранить его? Но она тут же представила себе скорчившуюся на стеклянном куполе фигурку, вообразила, какое смятение и стыд охватят мальчика, как он отпрянет и бросится бежать, поскользнется, оступится, с грохотом покатится вниз. Ей уже слышался шум падения, глухой удар его тела о балюстраду. Фончито рухнет наземь, приминая кусты. Нет-нет, это невозможно. "Сделай над собой усилие, сдержись, – велела она себе, стиснув зубы, – надо избежать скандала. Главное – чтобы не кончилось бедой".
Задрожав от гнева так, что даже зубы застучали, как в ознобе, она внезапно встала во весь рост. Не прикрылась полотенцем, не съежилась, скрывая от невидимого соглядатая самые сокровенные части тела, – нет. Она поднялась, распрямилась, раскрылась и, прежде чем выйти из ванны, потянулась, выгнулась всем телом, со щедрой готовностью подставляя и отдавая себя чужим глазам. Сняв купальный чепчик, встряхнула волосами и, вместо того чтобы сразу же набросить халат, долго стояла обнаженной, и капли воды посверкивали на ее напряженно яростном, дерзко бросающем вызов теле. Потом, не торопясь, начала вытираться, слегка проводя полотенцем по коже, изгибаясь из стороны в сторону, наклоняясь и вновь выпрямляясь и иногда, словно задумавшись или заглядевшись на себя в зеркало, застывая в непринужденной и одновременно непристойной позе. С той же чрезмерной, нарочитой медлительностью она принялась умащать себя увлажняющими кремами, красуясь перед тем, кто незримо наблюдал за ней, а сердце ее колотилось от ярости. Что ты делаешь, Лукреция?
Что это за выходки? Но она продолжала выставлять себя напоказ, чего не делала раньше никогда и ни для кого – даже для Ригоберто! – продолжала, не одеваясь, расхаживать по туалетной комнате, полоща рот, расчесывая волосы, прыскаясь одеколоном. И, разыгрывая этот спектакль, она думала, что нашла изощренный способ проучить испорченного мальчишку, притаившегося во тьме над ее головой, раз и навсегда покончив с невинностью, прикрывавшей его дерзкие проделки.
Она легла в постель, все еще дрожа, и долго не могла заснуть, тоскуя без Ригоберто, терзаясь отвращением к себе и своему поступку, ненавидя пасынка и стараясь не признаваться самой себе в том, что означают эти волны жара, время от времени словно током пронизывавшие и напрягавшие соски ее грудей. Что с тобою, Лукреция? Она не узнавала себя. Это и значит – сорок лет? Или это плоды ночных фантазий и сумасбродств, столь любимых Ригоберто? Нет, всему виной – Фончито. "Этот ребенок развратил меня", – подумала она в растерянности.
Когда же она наконец уснула, приснился ей странный, сладострастный сон, в котором ожили гравюры из тайной коллекции дона Ригоберто. Супруги так любили по ночам рассматривать и обсуждать их, черпая в этих репродукциях новое вдохновение для своей страсти.
5. Диана после купанья
Справа – это я, Диана-Лукреция. Да, это я, богиня лесов и рощ, плодородия и деторождения, покровительница охоты. Греки называют меня Артемидой, я в родстве с Луною и прихожусь Аполлону сестрой. Среди тех, кто поклоняется мне, больше всего женщин и простолюдинов. По всей империи стоят воздвигнутые в мою честь храмы. А справа от меня склонилась к моим ногам Юстиниана, моя служанка, моя любимица. Мы только что искупались и сейчас предадимся любви.
Этого зайца, этих куропаток и фазанов я застрелила сегодня на рассвете: Юстиниана извлечет стрелы, вымоет их и уложит в колчан до следующей охоты. А с этими собаками я охочусь редко, на такую дичь, как сегодня, – никогда: побывав в их клыкастых пастях, добыча становится несъедобной. Эти легавые – так, для красоты. Нынче вечером мы с Юстинианой отужинаем нежным ароматным мясом, приправленным редкими душистыми травами; мы запьем его вином из Капуи; мы будем есть до отвала, пить допьяна. Я знаю толк в наслаждениях. На протяжении многих веков неустанно развиваю я эту мою способность и могу сказать без похвальбы, что достигла совершенства. Я овладела искусством добывать нектар наслаждения из всех – даже подгнивших – плодов бытия.
А главного героя нет на полотне. Верней сказать, не видно. Он спрятался где-то рядом, он притаился за деревьями и неотрывно смотрит на нас. Он замер в столбняке обожания, присев на корточки в лесной чащобе, и его красивые глаза, цветом подобные рассветному небу в полуденных краях, широко раскрыты, а круглое лицо разрумянилось в страстном томлении. Листочки и веточки запутались в его золотистых кудрях, незрелая отроческая плоть напряжена и воздета, как копье. Да, он где-то здесь, он с жадностью ловит и впитывает каждое наше движение, каждое слово, делая нас предметом своих целомудренно ребяческих грез. Его присутствие забавляет нас и придает нашим играм особую порочность. Он пасет коз, играет на свирели и зовется Фонсином.
Однажды, накануне августовских ид, когда я гнала оленя, Юстиниана обнаружила этого пастушка. Ни на миг не отрывая от меня глаз, ошалев, спотыкаясь, он крался за мною. Служанка говорит, что, увидев меня – луч солнца окружил мои волосы огненным сиянием, воспламенил мои глаза, каждый мускул моего тела был напряжен перед тем, как пустить с тугой тетивы стрелу, – мальчик расплакался. Когда же Юстиниана принялась утешать его, то догадалась, что плачет он от счастья.
"Безупречность твоего тела до срока сделала для него внятным язык любви, – философствовала Юстиниана, пересказав мне этот случай. – Твоя красота приковала его к месту, как приковывает птичку взгляд змеи. Сжалься над ним, Диана-Лукреция. Почему бы этому пастушку не принять участие в наших играх?
