Елена Чижова - Терракотовая старуха
Дочь жалеет меня: «Ничего. Всего год. А потом ты бросишь свои уроки. Пошлешь их к чертовой матери. Во всяком случае, перестанешь ездить».
У меня хорошая дочь. Нас связывают теплые отношения. Никаких современных драм, трагической изоляции, взаимного мучительства или застарелых фобий. Нам некогда и незачем мучить друг друга. Рано или поздно она станет преуспевающим юристом. За это я плачу деньги. Мать юриста не должна бояться старости.
Будь я ее клиентом, она посоветовала бы мне оформить трудовую книжку. Мало ли как сложится... Теперь это снова важно. Нельзя относиться легкомысленно. Этой темой я не заморачиваюсь: последняя запись сделана пятнадцать лет назад.
У нас с государством – свои счеты. Друг другу мы ничем не обязаны: ни я – ему, ни оно – мне. В свой срок оно назначит мне нищенскую пенсию, но работать я буду до смерти. Во всяком случае, я к этому готова.
Суффиксы и приставки, морфология и орфография, чередование гласных и согласных, однородные члены предложения. Если надо, могу и про небо над Аустерлицем, и про вечно терпеливого мужика. Образ русской женщины: горящие избы и кони... Ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки. В каких морях та рыбина гуляет – Бог забыл...
Мои нынешние уроки стоят дорого – я умею назначать достойные цены. Должна платить за ее университет. Университет – единственное, что я могу себе позволить.
– Конечно, перестану, – мне не хочется ее расстраивать. – Пускай они ездят ко мне.
Дети богатых родителей не ездят по урокам. К ним репетиторы приезжают на дом: за это им платят деньги. Те, кто ездят сами, просто платят. Этот этап я уже миновала. Хочется верить, что навсегда.
– А с другой стороны, – я говорю, – так бы и сидела сиднем. А тут – все-таки выхожу.
Дочь принимает на свой счет: в моих словах ей слышится укор.
– Ну, хочешь, давай сходим в кино. Теперь – хорошие кинотеатры. Современные. Отличный стереозвук.
Все, что надо, я уже видела и слышала. В плохих кинотеатрах. Акира Куросава, Анджей Вайда, Жан Кокто.
– А наши? – она возмущается. – У нас тоже были хорошие режиссеры!
Я согласна: конечно, были. Их фильмы шли широким экраном.
– А эти?
– Эти – в Кинематографе. Ты не представляешь! Списки, километровые очереди... Давка у кассы – лишь бы достать абонемент.
– Километровые? – она смотрит недоверчиво. – Ужас!
Я не знаю, что ей сказать.
Макбет, Земляничная поляна, Завещание Орфея.
В Орфее – я помню самое начало: из ладони прорастает цветок. Нет, не так... Шуршанье, рябая пленка. Мы сидели, затаив дыханье. На наших глазах его ладонь раскрывалась на весь экран. Из нее прорастал цветок, белый, похожий на лилию. Этот цветок выбивался наружу: из сосудов, из самой горячей крови – этой кровью наливались и наши лепестки...
Та кровь не спекалась сгустками. Не густела. Не предавала. Не лгала. Не жаждала утоления...
– Нет, – я повторяю упрямо. – Нам нравились европейские фильмы.
– Ну, Куросава, положим, не европеец...
Мы с дочерью сидим на кухне. Это – наш ритуал. Вечерняя кофейная церемония. Сегодня кофе кажется мне горьким.
– Да, – я соглашаюсь. – Формально не европеец. Но дело не в этом. Они принадлежали всему миру. Мировому кинематографу...
Дочь перебивает, не дослушав:
– Вы ходили с тетей Яной?
Я киваю машинально, не успевая вдуматься в вопрос.
– Вот видишь! – голос дочери торжествует. Она похожа на следователя, который дождался признательных показаний. – Ну сколько можно... Вы же так дружили! А – теперь? – ее голос становится укоризненным. – Это – кому сказать... Сколько вы с ней не виделись? Пятнадцать лет?!
В ее возрасте этот срок кажется вечностью.
– Ты могла бы ее пригласить. Сделать шаг навстречу.
Мы стояли в вестибюле, сбившись стайкой. Учительница скомандовала: разобраться парами. Я не ходила в детский сад и не поняла команды. Девочка, стоявшая рядом, поняла. Эту девочку я приметила сразу: белый передник с крылышками. Про себя я назвала ее девочкой с крылышками. Мне родители купили передник на лямках. Она взяла меня за руку. Ладошка вспотела от счастья. Я испугалась, что она выдернет руку...
Я бросаю косой взгляд: раньше она никогда не заговаривала. Этой темы между нами не было.
– Ты виделась с Витей?
Витя – Янин сын. С моей дочерью они почти ровесники. Родились с разницей в полтора месяца. Беременные мы с Яной ходили вместе. Друг на друга смотрели, как в зеркало. Моя подруга мечтала о дочери, я – о сыне. Наши мечты не сбылись.
– А что? – она поджимает губы. Похоже, я попала в точку. – В конце концов, можно считать, мы выросли вместе.
– Не выросли, – я вношу ясность, – а какое-то время жили. Всего-то – три года.
– А до этого? До этого мы тоже дружили. Пока наши матери не поссорились. Подозреваю, что из-за какой-нибудь ерунды! Я уверена, тетя Яна тоже скучает.
Это слово я пропускаю мимо ушей.
– Тете Яне скучать некогда. Она шьет.
Сперва простенькое: юбку, черный передник. В старших классах отважилась на платья. Ее мать работала на швейной фабрике. Ситец, сатин, пестрая штапельная шотландка. Работницы выносили обрезки. Начальство смотрело сквозь пальцы. Обрезки – негласный пункт договора: дочери работниц имеют право шить из лоскутков.
Яна поправляла: не лоскутки, а ло´скут.
При раскрое приходилось выгадывать. На первых порах выгадывалось кривовато. То юбка с разными складками, то лиф из кусков. Девчонки дразнили синьорой капустой. Потом-то она шила исключительно из импортных: хлопок, шерсть, натуральный шелк. Джинсы, выстроченные ее руками, можно было смело сдавать на экспертизу: никто, включая законных владельцев, не заподозрил бы подлога. Заводила знакомства в магазинах. Продавщицы звонили, предупреждали о новых поступлениях. За это она им приплачивала. Наверное, считали частной портнихой. Тут они ошибались: на сторону моя подруга не шила никогда.
– А я, например, скучаю. Знаешь, сегодня вдруг вспомнила. Помнишь, как тетя Яна рассказывала? Про муравьев.
Еще бы не помнить... Гордость школы, победительница городских олимпиад. Любимый предмет – биология.
«Муравьи – социальные насекомые. Муравейник – не просто место обитания, а хорошо отлаженный организм. Их жизнью управляет коллективный разум. Раньше муравьиное сообщество терзали неразрешимые противоречия. Теперь, в результате долгой и сложной эволюции, воцарился прочный мир. Роли расписаны от рождения: Царица, рабочие, солдаты. В случае внешней угрозы каждая особь знает свой участок ответственности. – На доске нарисован муравейник в разрезе. Яна ведет указкой. – Идеальная гармония достигается за счет подавления индивидуальных интересов».
«Во-во, – Петька выкрикивает с места. – Вроде как у нас. Этот, как его, коллективный разум...» – «Допрыгаешься у меня, Сергущенко! – биологичка взвилась. – Я тебе покажу – коллективный! Мигом пойдешь к директору!»
«Ну не разум, а ум. Честь и совесть нашей эпохи», – он бурчит потихонечку. За такие шутки по головке не погладят: с четверкой по поведению не светит никакой институт.
– Кстати, почему бы ей самой не позвонить?
Дочь радуется: ей кажется, мать готова сделать шаг.
– Да сколько раз хотела! Витька говорит, сто раз бы уж позвонила. Боится.
«Говорит. Значит, определенно виделись», – я чувствую себя солдатом своего муравейника.
– Боится? Меня? Вот это – правильно.
Дочь разочарована. Надеялась решить вопрос. Я встаю из-за стола. Кофейная церемония закончилась. Я не обязана давать объяснений. У детей своя память. Моя дочь не помнит главного. Зато помнит про муравьев.
Я ухожу к себе. Ложусь на диван. Утыкаюсь в стену. Мои стены оклеены цветочными обоями. Когда-то давно я их выбрала: мне казалось, они похожи на тот цветок. Тогда я боялась его забыть.
Мелодия та-та-та-та цветком, он распускается и осыпается, он делается... та-та... и песком, летящим на огонь... та-та-та... мотыльком...
Я веду указательным пальцем. Мой палец скользит по опавшим лепесткам. Так, словно они еще могут сложиться в мелодию. Как будто я – певчий дрозд. Из того неевропейского фильма, который не шел широким экраном. Его показывали в Кинематографе.
Засыпая, главный герой слышал тихую музыку: тата, та-та-та-та... Надеялся, что проснется и все запишет. Его ноты станут певчими птицами – рассядутся по нотным линейкам, как по телеграфным проводам...
За собой я не знала талантов. Но почему-то надеялась. Мне казалось, еще немного, и этот цветок пробьется – прорастет из моей руки...
На стене прозвенела гитара, расцвели на обоях цветы. Одиночество божьего дара, как прекрасно и горестно ты...
