Зельда Фицджеральд - Спаси меня, вальс
— Милли, — как-то вечером озабоченным тоном спросил Остин, — как ты думаешь, Джои в самом деле собирается замуж за сына Эктонов?
— Не знаю, дорогой.
— Полагаю, ей не стоит всюду разъезжать с ним и посещать его родственников, если тут ничего серьезного. К тому же она слишком часто встречается с Гарланом.
— Я тоже нанесла визит Эктонам, ведь они нам родственники по моему отцу. Почему же ты разрешаешь ей?
— Я не знал о Гарлане. Есть обязательства…
— Мама, а ты хорошо помнишь своего папу? — вмешалась в разговор Алабама.
— Конечно. Когда ему было восемьдесят три года, лошадь выбросила его из повозки. На скачках в Кентукки.
То, что у маминого папы была своя яркая жизнь, которую можно так или иначе использовать, звучало для Алабамы весьма многообещающе. Это тоже пригодится для спектакля. Она рассчитывала на время, которое само обо всем позаботится и само — обязательно — предоставит ей случай разыграть историю своей жизни.
— Так что там с Гарланом? — стоял на своем Остин.
— Да ладно тебе! — уклонилась от ответа Милли.
— Не знаю. Джои как будто от него в восторге. А ведь у него ни гроша. Зато Эктон твердо стоит на ногах. Я не могу позволить своей дочери выйти замуж за нищего.
Гарлан приходил каждый вечер и вместе с Джоанной пел песни, которые она привезла из Кентукки: «Время, место и девушка», «Девушка из Саскачевана», «Шоколадный солдатик»[16], песни из книг с двухцветными литографиями на обложках, изображавшими мужчин с трубками, принцев на балюстрадах и луну в облаках. Голос у него был звучный, как орган. Очень часто Гарлан засиживался до ужина. Кстати, у него были такие длинные ноги, что все остальное казалось неким декоративным приложением к ним.
Алабама придумывала танцы и показывала их Гарлану, аккуратно ступая вокруг ковра.
— Он когда-нибудь отправится к себе домой? — каждый раз Остин спрашивал у Милли. — Не понимаю, о чем думает Эктон. Джоанна не должна быть такой безответственной.
Гарлан умел добиваться расположения. Но Остина не устраивал его статус. Если бы Джоанна вышла за него замуж, ей пришлось бы начинать с того, с чего начинали Судья и Милли, вот только у Остина не было скаковых лошадей, чтобы поддержать ее в первое время, как это делал отец Милли.
— Привет, Алабама. У тебя прелестный нагрудничек.
Алабама зарумянилась. Однако старалась не показать, как ей приятно. Насколько ей помнилось, покраснела она тогда впервые; и это было еще одним убедительным доказательством того, что все ее реакции заложены в ней наследственностью — смущение и гордость, и умение с ними справиться.
— Это фартук. Мне сшили новое платье, а пришлось помогать на кухне с ужином.
И она продемонстрировала восхищенному Гарлану новое саржевое платье.
Тот посадил долговязую девочку на колени.
Во что бы то ни стало желая продлить разговор о себе, Алабама торопливо продолжала:
— У меня есть очень красивое платье для танцев, даже красивее, чем у Джоанны.
— Рано тебе ходить на танцы. Ты еще такой ребенок, что мне даже стыдно поцеловать тебя.
Алабама была разочарована столь отеческим обращением. Гарлан убрал светлую прядку с ее застывшего лица, на котором мгновенно обозначились геометрически ровные тени и светящиеся выпуклости и отразилась покорность одалиски. Черты этого личика были строгими, как у отца, но чистота мускульных линий выдавала ее совсем еще раннюю юность.
Пришел Остин в поисках газеты.
— Алабама, ты уже слишком взрослая, чтобы сидеть на коленях у мужчины.
— Но, папа, он не мой кавалер!
— Добрый вечер, Судья.
Судья задумчиво сплюнул в камин, стараясь сдержать раздражение.
— Все равно. Ты уже взрослая.
— Теперь я всегда буду взрослой?
Спихнув Алабаму с колен, Гарлан вскочил. В дверях стояла Джоанна.
— Мисс Джои Беггс, — объявил он, — самая красивая девушка нашего города!
Джоанна хихикнула как человек, знающий себе цену, но не желающий подчеркивать свое превосходство, щадя чувства окружающих — словно ей всегда было известно, что она краше всех.
С завистью Алабама смотрела, как Гарлан подает Джои пальто и по-хозяйски уводит ее из дома. Она рассудительно отмечала, как, доверяя себя мужчине, сестра становится все более нерешительной, более вкрадчивой. Алабаме хотелось оказаться на ее месте. За ужином будет отец. Это почти то же самое; необходимость быть другой, не такой, какая ты на самом деле, — вот в каком смысле то же самое. Алабаме пришло в голову, что отец совсем не знает, какая она.
Ужин бывал забавным; тост с угольным привкусом и иногда цыпленок — теплый, как будто из-под одеяла, под церемониальные беседы Милли и Судьи о хозяйстве и детях. Семейная жизнь превратилась в ритуальное действо, пройдя через сито глубоких убеждений Остина.
— Я хочу еще клубничного джема.
— А живот не заболит?
— Милли, я считаю, что уважающей себя девушке негоже быть обрученной с одним мужчиной и позволять себе интересоваться другим.
— Ничего страшного. Джоанна хорошая девочка. И она не обручена с Эктоном.
Но на самом деле мама знала, что Джоанна обручена с Эктоном, потому что однажды летним вечером, когда дождь лил как из ведра и шумел, как подобранные шелковые юбки, когда вода в водостоках печально курлыкала по-голубиному и текла пенистыми потоками, Милли послала Алабаму с зонтиком к Джоанне. Алабама застала обоих тесно прижавшимися друг к другу, как намокшие марки в записной книжке. Потом Эктон сказал Милли, что они собираются пожениться. А Гарлан присылал по воскресеньям розы. Один Бог знал, где он брал деньги на цветы. Но попросить руки Джоанны он не смел — из-за своей бедности.
Когда зацвели и похорошели городские парки, Гарлан и Джоанна стали брать Алабаму с собой на прогулки. И Алабама, и большие магнолии с листьями, как шершавое железо, и кусты калины и заросли вербены, и лепестки японской магнолии, устилавшие газоны и напоминавшие лоскуты от вечерних платьев, укрепляли связывавшие молодых людей тайные узы. При Алабаме Джоанна и Гарлан беседовали о пустяках. При ней они не давали себе воли.
— Когда у меня будет свой дом, мне хотелось бы иметь такой куст, — сказала Джоанна.
— Джои! У меня нет денег! Давай я лучше отращу бороду! — взмолился Гарлан.
— Мне нравятся невысокие деревья, туя, можжевельник, и у меня обязательно будет тропинка между ними, похожая на шов в елочку, а в конце я устрою террасу, как у Клотильды Суперт.
Алабама решила, что не суть важно, думает ее сестра о Гарлане или об Эктоне, зато сад у нее будет замечательный — или об обоих сразу, в замешательстве поправила себя Алабама.
— О Господи! Почему у меня нет денег! — воскликнул Гарлан.
Та весна запомнилась Алабаме желтыми флагами, похожими на листы из анатомического атласа, прудами с лотосами, коричнево-белым батиком словно присыпанных снегом цветущих кустов, неожиданным жаром от легких прикосновений и мертвенной фарфоровой бледностью лица Джои, затененного соломенной шляпкой. Алабама интуитивно понимала, почему Гарлан звенит ключами в кармане, где никогда не было денег, и почему, пошатываясь, бредет по улицам, словно тащит тяжелое бревно. У других людей деньги были, а ему хватало лишь на розы. Даже без покупки роз у него все равно еще очень долго ничего не было бы, а тем временем Джоанна все равно ушла бы, разлюбила бы его, была бы потеряна навсегда.
Когда воцарялась жара, они нанимали легкую двухместную коляску с откидным верхом и ехали по пыльной дороге на луга с ромашками, как в детских стихах, где сонные коровы, оседланные тенями, сжевывали лето с белых склонов. Алабама шла позади и рвала цветы. Ей казалось особенно важным то, что она произносила в этом чужом мире затаенных чувств, и была похожа на человека, который воображает, будто сильно поумнел, заговорив на незнакомом языке. Джоанна жаловалась Милли, что Алабама слишком много болтает для своего возраста.
Скрипя и качаясь, как парусник в бурном море, любовный сюжет одолел июнь. Наконец пришло письмо от Эктона. Алабама заметила его на каминной полке в комнате Судьи.
«И, будучи в состоянии окружить Вашу дочь необходимым комфортом, а также, надеюсь, счастьем, я прошу Вашего согласия на наш брак».
Алабама пожелала сохранить письмо.
— Пусть будет в семейном архиве, — сказала она.
— Нет, — возразил Судья Беггс.
Он и Милли никогда ничего не хранили.
В ожиданиях Алабамы в отношении сестры было предусмотрено как будто все, но она не учла, что любовь может катить и дальше, забирая с собой тела павших, чтобы закрыть ими воронки от бомб на пути к очередной линии фронта. Много времени понадобилось Алабаме, чтобы научиться думать о жизни без романтических фантазий, как о длинной и беспрерывной череде отдельных событий, где всякий эмоциональный опыт служит подспорьем в подготовке к другому.
