Неджма - Миндаль
Что это значит — «все мы»? Ее что, мой отец тоже насиловал, брал против ее склонности и против воли?
— Я не хочу принадлежать к племени бросовых женщин, увечных сердцем и лоном, как египтянки, тетя Сельма! Я так и сказала Найме, и она не возразила. Она даже помогла мне бежать.
* * *Тетя Сельма зажгла пятую сигаретку за утро и бросила на меня взгляд из-под полуопущенных век, властно подняв при этом указательный палец:
— Ну вот ты и избавилась от старого козла, который пердит в постели вместо того, чтобы тебя удовлетворять. Да простит Бог слепцов, которые отдали тебя этому импотенту. Есть кое-что в твоем рассказе, к чему можно придраться. Но время терпит. Мы об этом еще поговорим спокойно. А теперь отдохни. Наберись сил. Забудь.
И она сразу же спросила:
— Скажи-ка, откуда ты знаешь того парня, что привел тебя вчера сюда?
Я рассказала ей все, как было, и она, наверное, сочла мою историю правдой о первом «приключении» в Танжере. Она погасила сигарету о ножку жаровни:
— Пари держу, что он сегодня же вечером придет сюда и станет бродить вокруг дома! Кот не пропустит лакомый кусочек!
Мне хотелось помыться, и я сообщила об этом тетушке. Она поставила тазик с водой греться на керосиновый примус, который свистел и шипел, пока длинный тошнотворно-желтый огонек не стал голубым, а потом ярко-алым. Потом она отнесла лохань в кухню.
— Сегодня помоешься здесь, но скоро я поведу тебя в баню. Вот увидишь, ее не сравнить с тамошними мавританскими банями.
Слово «тамошними» прозвучало с презрением, которое прошедшие годы так и не смогли стереть. Наверное, после дяди Слимана тетя Сельма сохранила рану в сердце.
Потом она показала мне туалет, находящийся в углу двора:
— Два дня у тебя будет запор, как обычно на новом месте, но ты, по крайней мере, знаешь, где облегчиться. И не обращай внимания на большую крысоловку в углу. Ненавижу крыс, чтоб Аллах их за хвост подвесил! Ночами они вылезают из сточных канав, чуя запах сыра. Вот я и воздаю по их же грехам!
Оказавшись в горячей воде, я впервые за долгие месяцы ощутила легкость и полноту жизни.
Я закрыла глаза, руки боязливо коснулись плеч и бедер.
Вода весело зажурчала в дельте паха, кончики грудей напряглись под прохладным касанием воздуха.
* * *Тетушка Сельма не ошиблась насчет моего проводника. Он приходил не один раз, а пятьдесят, шагая по улице сначала бодро, а потом все более понуро. Он не отступал, пока лалла, взятая измором, не открыла ему дверь, пока он не застыл, неловкий, в феске набекрень, посреди двора, замощенного мрамором, голубые жилки которого я любила рассматривать в часы неопределенных мечтаний.
— Чего ты от нас хочешь? — спросила она. — Ты взялся проводить мою племянницу, и тебя щедро отблагодарили. Но это не причина для того, чтобы торчать перед моим домом, как аист на болоте, на глазах у всего квартала. Ты, что ли, думаешь, здесь у нас публичный дом?
Он густо покраснел, и я увидела, озадаченная, что тетушка Сельма, при всей своей городской утонченности, могла, разговаривая с мужчинами, быть грубой, когда хотела.
— Я серьезно говорю! Приходишь сюда, шляешься, бродишь вокруг дома! Показать себя хочешь? А что дальше? Здесь живут почтенные люди. Ты, докер, одно должен понять: нам здесь мужчина не нужен. Тем более уличный хулиган.
Две секунды он переминался с ноги на ногу, потом выпалил:
— Я пришел просить руки бинт эль хассаб вен насаб…[19]
Она перебила его разгневанно:
— Бинт эль хассаб вен нассаб никто замуж не выдает! Уходи! А ну, живо, убирайся!
— Но я хочу жениться на ней по закону Бога и его Пророка!
— А я этого не хочу! Ее родители послали ее сюда отдохнуть, а из-за тебя о ней пойдет дурная слава, она ведь ничего не знает о Танжере!
Он поколебался.
— Я хочу услышать это от нее самой.
— Что ты хочешь услышать?
— Хочу, чтобы она сама сказала, что я ей не нужен. И перестаньте на меня орать, а то я проломлю вам голову пестиком от той ступки, которую вы поставили сушиться в углу, слева от меня.
Сельма поперхнулась. Я убежала в кухню, вдвое согнувшись от хохота. Этот плут не испугался надменного вида моей тетки, и мне это понравилось. Когда я вернулась во двор, я увидела, как они серьезно обмениваются односложными репликами. Я почувствовала себя лишней, ушла и заперлась в комнате напротив, которая была отведена мне две недели назад. Чтобы отвлечься, я пересчитала плитки на полу от кровати до двери и попыталась сравнить их с коричневыми ромбами, идущими по диагонали.
Ужин был недолгим и прошел в молчании. Я не понимала, как можно приготовить из рыбы королевское рагу, приправив ее всего-то несколькими оливками и кусочками засахаренного лимона.
— Все дело в маргет умеллех, соусе, рецепт которого мне дала соседка из Туниса, — сказала тетя Сельма. — Запомни название, а главное, запомни, что для этого рецепта требуется мероу. Ты знаешь, этот парень трогательный…
Я замолчала, теша свой вкус соком рыбы, приправленной каперсами, медленно пережевывая восхитительное белое мясо.
— Он влюблен в тебя, и он человек порядочный. Он может сделать тебя счастливой. Но, что до тебя, мне кажется, твой сосуд наслаждений не даст тебе покоя. Нет, не возражай! Ты даже не знаешь, есть ли он у тебя, а это такая штука, которая землю может сдвинуть с оси или заставить заплакать цветущий миндаль. Ты хочешь снова выйти замуж?
— Нет.
— Нет, потому что ты ничего не знаешь о мужчине. Твой Хмед трахал тебя, как старый козел — а он и есть старый козел, — но не пытался тебя изучить. Перед тобой еще столько неоткрытого…
— То, что я пережила, навсегда отбило мне вкус к мужчинам.
— Прошу тебя, заткнись на дне минуты и послушай меня, старуху, потому что пословица гласит: «Кто старше тебя на одну ночь, богаче тебя на одну хитрость»! Кто тебе говорит о мужчинах? Ты не знала Мужчины. Точка. Теперь я уверена, что этот докер Садек даст тебе понюхать пороху. Но у него нет ни гроша — только член и сердце, чтобы молить Аллаха на небесах даровать ему состояние.
Она воскурила палочку ладана, потом сигарету и выдохнула вместе с горьким дымом:
— Если ты хочешь мужчину, настоящего мужчину, если хочешь детей, прекрасных, как куполы Сиди Абделькадера, если хочешь смеяться всю ночь, а поутру чистить кожу жасминовой эссенцией, не думая ни о завтрашнем дне, ни о том, будешь ли ты когда-нибудь богата, получишь ли золотые украшения и бриллиантовые россыпи, просто возьми своего докера. Сейчас же. Пока ты невинна, пока у тебя нет желаний. Знаешь, он любит тебя, как умеют любить только девственники.
Долгие минуты она шагала по комнате или, скорее, по вытянутому в длину алькову и наконец продолжила:
— Но если ты хочешь другого… лучшего или худшего… Если ты хочешь вулканов и солнц, если земля не стоит ни гроша в твоих глазах, если ты чувствуешь, что способна перескочить ее одним прыжком, если ты можешь взять в рот пылающий уголь и не застонать, шагать по воде и не утонуть, если хочешь тысячу жизней, а не одну, если хочешь царствовать над мирами и не довольствоваться ни одним из них, то Садек — не твой путь!
— Почему ты говоришь со мной так? Ты же знаешь, я ничего не хочу. Только забыть все и спать.
— Ты будешь спать и при этом мучить себя вопросами. В твоем возрасте огорчение забывается быстрее, чем слеза скатывается по щеке, а радости вечны, как твоя душа. Я только прошу тебя поразмыслить и сказать завтра, хочешь ты этого докера в мужья или нет.
Я спала крепко-крепко, никого не видя во сне, не нуждаясь ни в ком. Я не сказала ни слова, больше заботясь о судьбе герани, чем о своей собственной судьбе, следя за тем, чтобы Адам, полосатый, совершенно дикий кот, в два часа пополуночи перекусил мясными фрикадельками, восстанавливая силы после похождений на крышах соседских домов.
Потом тетушка Сельма позволила Садеку приходить, когда он хочет и может, садиться на скамью оливкового дерева посреди двора, говорить и плакать. Плакать и говорить. Он поведал мне, что Танжер жесток, что он проводил меня сюда, к почтенной женщине, о которой слышал раньше, что она свободна и безумна, и так прекрасна, что и демона обратит в ислам. Но он хочет меня — только потому, что я никогда не говорила с ним, и потому, что мои глаза не дают ему спать. Работать не дают. Не дают сидеть за анисовкой с друзьями, как это принято. Что он бродит по причалам танжерского порта ночью, когда туман поднимается, а корабли гудят от горя, с животом, полным газов, и разрывающимся сердцем, вопя и богохульствуя во всю глотку. «Если ты откажешь мне, — говорил он, — я так и останусь ржаветь на причале, и ни одна лалла не встретит меня радостным возгласом, и я не смогу произвести на свет ребенка. Прошу тебя, Бадра, не оставляй мою мать без сына».
