Дафна дю Морье - Прощай, молодость

Я ощущал свое превосходство: ведь я познал страдание. Он даже не представляет себе, что такое душевная рана.

Джейк помолчал минуту, а когда заговорил, казалось, сожалел обо мне, поскольку я сморозил глупость, и не щадил себя.

— Я сидел в тюрьме, — сказал он.

Глава четвертая

После того как Джейк произнес эти слова, я, ничего не видя вокруг себя, поднялся из-за стола, вышел через вращающиеся двери на улицу и побрел по тротуару, словно пьяный, натыкаясь на людей, которых не замечал, не разбирая дороги. Я не заметил, что он идет за мной, и, только оглянувшись, обнаружил, что он рядом. Отвернувшись, чтобы он не видел моего лица, я грубо велел ему уйти и оставить меня в покое.

— Не глупи, — сказал Джейк и схватил меня за запястье, прежде чем я успел его ударить. — Не глупи, — повторил он.

Я хотел оттолкнуть его, сбить с ног, каждое его слово меня жгло и осуждало: ведь я обвинил его в том, что он не сочувствует мне и совсем не знает, что такое страдание. Он молча выслушал мою бесконечную, бессвязную, приправленную самоанализом историю о том, как меня угнетали, даже не намекнув о своей жизни. Позволил мне продолжать этот поток глупостей, не прерывая мой рассказ, а ведь я, несмотря на все свои горести, жил в комфорте и безопасности. Он понял мои чувства и заметил единственную разницу между нами: у меня были лес и грачи, аромат цветов и человеческие голоса.

Я представил его в камере. Он поймал отблеск света в зарешеченном окне, и на лице — улыбка от благословенного облегчения, которое приносит ему луч солнца, а ведь я в это время руками и губами мог прикоснуться к пурпурным и золотистым лепесткам, опавшим с кустов азалии и рододендрона на лужайке возле дома, солнце грело спину, в ушах звенела песня дрозда, сидевшего на ветке каштана, а я при этом горевал о невозможности побега.

— Лучше уходи, — посоветовал я Джейку. — Ты не сможешь водить со мной компанию после того, что я наговорил. Не стоит тратить на меня время. Я должен уйти, исчезнуть вместе со всеми, от кого нет никакого толку.

— Не глупи, — повторил он. Мы оказались на углу улицы, возле фонарного столба. — Тебе ни к чему беспокоиться о собственной откровенности и печалиться о годах, которые я провел в тюрьме. Все это в прошлом, и я больше не переживаю об этом. Можешь говорить о чем угодно, если это тебе необходимо.

— Я чувствую себя просто свиньей, — сказал я. — Разливался соловьем о своих переживаниях — великомученик да и только! А ведь ты прошел через такой ад!

— Ничего, все в порядке, — успокоил он меня и даже рассмеялся, желая приободрить.

— А что ты сделал? — задал я дурацкий вопрос и тут же почувствовал, что краснею: разве это мое дело?

— Я убил человека, — ответил Джейк.

Я не знал, что сказать, и мне хотелось сделать вид, будто мне все равно, что он сделал, мол, я в любом случае на его стороне.

— О, я… — начал я, запинаясь. — Я полагаю… — Я не знал, как продолжить фразу. — Думаю, тот парень получил по заслугам, — нашелся наконец я, чувствуя себя законченным идиотом.

— Нет, — возразил Джейк, — что бы ни сделал человек, это не дает права отнимать у него жизнь. Я понял это в тюрьме — там есть время подумать.

Его слова были просты, но мне почему-то было невыносимо больно от мысли о том, как он в камере раздумывает о жизни и смерти.

— Не знаю, — продолжал я заступаться за Джейка, — может, тот парень совершил что-то такое, чего ты не мог простить?

— Бог мой! — улыбнулся Джейк. — Прощение — это ничто. Ты скоро это поймешь. Я был в твоем возрасте, когда это случилось, и, наверное, рассуждал тогда совсем как ты. Мне хотелось причинить боль, и в конце концов я причинил боль только себе. Человек, которого я убил, не стал от этого умнее. В тюрьме я скоро забыл о нем и о его поступке. Единственное, о чем я помнил, — это о годах, которые он мог бы прожить, и о тех, что потерял я, не удосужившись хорошенько подумать.

— Так что же произошло? — спросил я.

Он не дал мне прямого ответа.

— Когда ты молод, — начал он, — делаешь ошибку, вмешиваясь во все. Во всяком случае, так поступил я. Я считал, что могу подходить к людям с теми мерками, которые создал для себя. И негодовал из-за крушения иллюзий.

— Правда?

— Я ведь не понимал, что прежде всего жалеешь себя и что, как ни старайся, людей не изменишь. Я был так уверен в нем и убил потому, что он разрушил жизнь одной женщины, которую я даже никогда не видел.

Слушая Джейка, я представил, каким он был семь лет тому назад, — с ожесточением во взгляде, вызванным не поступком человека, которого он убил, а потерей идеала. Он распял себя без всяких на то причин. Я видел, насколько он нравственно выше: у меня никогда не было подобных принципов и мерок. Я воспринял бы случившееся как нечто естественное и нашел бы оправдание поведению друга. Я бы, возможно, даже позлорадствовал, праздно размышляя о том, привлекательна ли та женщина. Было бы неплохо на нее взглянуть.

— Ну, если он был таким… — начал я, но ощутил фальшь в своем голосе. — Что же он все-таки сделал?

Мне было так любопытно, и я уже презирал себя за это. Джейк посмотрел на меня, и мне стало неловко от его взгляда, я почувствовал себя маленьким шалуном, проявившим нездоровый интерес к рискованному месту в Библии.

— Просто он был эгоистом, — ответил Джейк, — и думал только о своих удовольствиях. — Он помолчал и добавил: — Она умерла в Швейцарии от чахотки. Совсем расхворалась после того, как он ее бросил. Понимаешь, он был у нее первым, но не задумался ни на минуту, бросив ее.

Я кивал, кусая ногти. Мне уже хотелось уйти от этого разговора, так как я не был силен в таких вопросах.

— Как ты его убил? — спросил я.

— Дрался с ним на ринге, — ответил он. — Это была всего лишь борьба за приз — один из тех дешевых аттракционов в шатре бродячего цирка, где со зрителей берут по полкроны. Я сломал ему шею. Никто, кроме меня, не знал, до какой степени намеренно это было сделано. На суде жюри присяжных вынесло вердикт: непредумышленное убийство. Я знал, что виновен, но не признался в этом. Поступил как трус. Теперь ты знаешь все. Я отбыл свое мягкое наказание.

Он рассмеялся, и я представил себе, каким ожесточенным был бы на его месте, каким обиженным на весь мир, каким сломленным от наказания, которое сам на себя навлек. А он смеялся, стоя под уличным фонарем и закуривая очередную сигарету.

— Может, я тебе наскучил? — сказал он. — Давай не будем больше об этом. Я рассказал эту историю лишь для того, чтобы ты понял, что совсем ни к чему бросаться с моста.

Лучше бы он не умел так просто заставить меня устыдиться, не оставляя ни малейшего повода для оправдания себя.

Наверное, впервые за весь вечер я понял, от чего он меня спас: если бы не он, я плыл бы сейчас, раздувшийся и обезображенный, по воле речных течений.

Он будто прочитал мои мысли.

— Я рад, что там оказался, — заметил он.

И я вдруг понял, что благодаря ему мое существование приобрело смысл и, куда бы меня ни забросила судьба и что бы меня ни ждало, я больше не буду один.

За то короткое время, которое ему потребовалось, чтобы поведать мне, что он сделал, что выстрадал в тюрьме, воспоминания об отце и о доме, который я покинул, настолько потускнели, что я даже решил, будто совсем избавился от прошлого.

Несколько часов, что мы провели с Джейком, сделали его ближе отца, окутанного будто туманной дымкой, и только благодаря Джейку я забыл о своих бесплодных грезах, узнав о подлинных лишениях и страданиях.

Так вот что значит жить, чувствовать тротуар под ногами и видеть фонарь, освещающий площадь, дышать теплым воздухом и беззаботно бродить, не задумываясь ни о чем, ведь никому, кроме нас двоих, нет до этого никакого дела.

Мы с Джейком брели по улицам, не разбирая пути, и было так хорошо оттого, что не нужно ничего объяснять — достаточно было одного слова, брошенного вскользь, обрывка песенки, которую насвистывал один из нас, или взгляда на небо и улыбки.

Я, наверное, мог при желании прочитать его мысли, он — мои.

Я знал, что эта ночь никогда не забудется: в памяти отпечатались резкий звук наших шагов, какие-то компании, появившиеся на улицах в районе трущоб, ветер, внезапно подувший из-за угла и взъерошивший нам волосы, волнующее ощущение приключения, острый запах речного ила из доков и огни кораблей, стоявших на якоре.

А еще никогда не забудется зрелище, явившееся нашим взорам перед рассветом, когда за большой грудой угля и черной пылью мы увидели серые очертания спящего баркаса, реи которого были едва различимы в тумане, ванты чуть заметны, как паутинка, а на корме белели буквы: «Хедвиг. Осло».

Мы с Джейком смотрели на парусное судно, не произнося ни слова, потом, посмотрев в глаза друг другу, улыбнулись и подумали об одном: это тот корабль, на котором мы уплывем.