Павел Пепперштейн - Весна (сборник)
Мы, Настя и Нелли Князевы, можем засвидетельствовать, что Любовь и Пустота — одно. Любовь это удвоенная пустота двух одинаковых девственных вагин, не знавших пениса и не желающих его знать. Рука в руке, вагина к вагине, плева к плеве, губы к губам, пупок к пупку, соски к соскам — так мы спали, обнявшись, всю жизнь. Мы всегда спали голые, и окна нашей спальни всегда были открыты, потому что дедушка говорил, что так мы станем закаленными. «Без Холода нет Здоровья», — всегда повторял дедушка.
Так, в обнимку, мы проснулись в нашей зеленой комнате на втором этаже дачи в тот день, когда невидимые и святые существа распахнули оконце, спрятанное в небесах, и огромные объемы Дополнительного Воздуха стали ниспадать с неземной щедростью на Прекрасное Подмосковье. В ту ночь мы спали особенно крепко, возможно, потому, что Княжко накануне вечером дал нам тазепам. Нам снился сон (один — на двоих, что случается нечасто и означает, что сон послан Небом) о том, что наконец-то началась Третья Мировая Война, что мир обречен и мы с ощущением необычайного счастья и легкости встречаемся с дедушкой на Киевском вокзале, садимся в электричку и едем в Переделкино, чтобы весело провести время до ядерного удара. Люди уже разбежались, как пауки, электричка пуста, и только солнце спокойно льется сквозь разбитые стекла на разбитые лавки. И поезд бежит словно сам собой, как будто веселый молодой Харон включил предельную скорость. И дедушка — живой, бодрый, посвежевший — рассказывает что-то смешное, размахивая руками. И мы хохочем.
Мы встали, приняли душ и, не одеваясь, стали разбирать дедушкин письменный стол, дедушкины шкафы. Без Холода нет Здоровья. В распахнутые окна лились неуверенные запахи зарождающейся весны, трепещущий бледный свет, сочащийся сквозь полупрозрачные бегущие облака, и колокольный звон (приближалась Пасха, и церковь звонила каждый день). Свет, звон и запах весны, земли и книжной пыли скользили по нашим голым телам, по волосам, которые в это утро были окутаны сиянием. Вскоре мы нашли то, что искали, — семь объемистых папок, надписанных рукой деда «С. С. Материалы». Теперь нам нетрудно было догадаться, что означают буквы С. С. — Советский Союз. И затем, пока не стало смеркаться, мы читали, листали, делали выписки, смеялись, плакали. Мы даже уничтожили кое-что. Немного. Совсем немного, чтобы придать документам дополнительную ценность. И тогда же поклялись друг другу, что этих материалов никогда не увидят ни Коленька Вольф, ни Олежка Княжко.
Вечером мы тщательно оделись, особенно долго выбирали духи — девушки, которые носят серое, с особым вниманием должны относиться к духам. В конце концов мы остановились на духах «Хлоя» — нам всегда нравился их запах, а название напоминало о тринадцатилетней пастушке, которая все никак не могла догадаться, как происходит совокупление.
Вечером мы должны были встретиться с Княжко и Вольфом и вместе отправиться в гости к Кларе Северной, куда нас звали участвовать в маленьком литературном чтении «для очень узкого кружка». Княжко всячески пытался заинтересовать нас этим визитом, намекая, что будет присутствовать нечто таинственное, какой-то сюрприз. Мы наобум взяли что-то из нашего романа à la Proust, чтобы утомить этими обширными описаниями слушателей из «узкого кружка».
Дом, куда мы пришли, был нам знаком. Гуляя вечерами, мы часто проходили мимо дачи Северных и неизменно смотрели сквозь забор на большое овальное окно, освещенное красной лампой, имеющей форму апельсина. Вдова Северного казалась молодой. Гладкие волосы, подстриженные à la Жанна д'Арк лежали на ее голове серебряной шапочкой, напоминая также серебряный шлем. Она встретила нас ласково. Других гостей не было. Пока хозяйка накрывала стол к чаепитию, Княжко повел нас наверх, показать комнату, где он жил. Небольшая, холодная комната с деревянными стенами, видимо, бывшая детская: в углу лежали мячи, пластмассовые клоуны, калейдоскопы, железные божьи коровки. Виднелся крупный фрагмент детской железной дороги, привезенной из ГДР: аккуратные вагончики, вокзал небольшого немецкого городка, где дожидались поезда крошечные женщины в оранжевых пальто и мужчины в шляпах и пиджаках. Мы попытались заглянуть им в лица — то были розовые пятнышки без черт. Висела цветная фотография девочки лет восьми, в красном купальнике, прыгающей через ручей. Видимо, дочка Северных, которая давно выросла и теперь заканчивала институт в Москве. Над узкой кроватью (наверное, в нашу честь) была приколота репродукция старинной картины: две одинаковые девушки в ванне. Одна аккуратно, кончиками пальцев прикасается к соску сестры. Точнее, не прикасается, а аккуратно держит сосок кончиками двух пальцев. На рабочем столике Княжко лежал роман нашего деда «Украина», вышедший в тридцатых годах. В те времена социалистический реализм еще не окончательно нащупал свои канонические формы, и дедушка позволял себе экспериментировать. В романе «Украина» он поставил перед собой задачу полностью обойтись без отдельных лиц: здесь действовали только коллективы, массы — рабочие одного цеха, крестьяне одной деревни, солдаты одного полка, пассажиры одного поезда… Коллективы общались между собой без посредников, с помощью простого совокупного голоса, который был подарен им автором.
Княжко рассказал, что тоже пишет сейчас роман под названием «Украина». Однако это не роман об индустриализации, а история любовного треугольника. Действие происходит в современной Москве. Муж обнаруживает, что у жены есть любовник. Скрывая свое знание об этом, муж окольными путями знакомится с любовником (молодым писателем), постепенно подчиняя его своему влиянию (муж — маститый писатель). Наконец, он рекомендует любовнику написать роман «Украина» и для этого отправиться в путешествие по украинским городам и селениям. Любовник пускается в путешествие, в то время как муж с женой весело проводят время в Москве, войдя в жюри какого-то международного кинофестиваля и просматривая в день по три-четыре фильма. Любовник все не возвращается. Наконец супругам сообщают, что молодой человек бесследно исчез где-то между Мукачево и Чопом. Перед исчезновением он оставляет в номере одной провинциальной гостиницы папку, которую в конце концов пересылают маститому писателю. Раскрыв папку, муж обнаруживает, что в ней — пачка пустых листов. Надписано только название романа — «Украина» и первая фраза: «Уголки Родины, истертые и почти отваливающиеся, как уголки страниц зачитанной книги…»
— Эта фраза и должна завершать мой маленький роман «Украина», — сказал Княжко.
У изголовья кровати наши зоркие очи заприметили новенький аэрозоль против астматических приступов. И в первый и последний раз мы испытали некоторое подобие нежности по отношению к Олегу Княжко.
Мы спустились вниз. После чая хозяйка предложила нам начать чтение.
В кровавом свете большого апельсина мы разложили на круглом столе мелко исписанные нами листки и стали читать по очереди. Это был большой фрагмент из незаконченного романа «Дедушка пробормотал». Мы писали о дедушке. Хотя все это было написано, когда дедушка был жив, впоследствии мы с удивлением обнаружили, что писали о нем как об умершем. И обо всем, что есть в мире, мы писали тогда как об ушедшем, исчезнувшем. На даче Северной мы прочли описание прогулки, которую мы часто предпринимали в раннем детстве, в Москве, когда жили с дедушкой на Пресне. Мы гордились слепящим и оглушающим эффектом пухлого и затянувшегося снегопада, постепенно съедающего образы и звуки. Нам казалось, что нам удалось передать этот эффект и то застревание, мечтательное торможение суточного цикла, которое делало слово «зима» снотворно-целительным, как тазепам, принятый в начале весны.
Вот что мы прочли:
«Иногда он брал нас с собой на прогулки — в зимние дни. Мы ясно вспоминаем его: в каракулевой шапочке, а на его бледном морщинистом лице в морозные дни появлялось подобие румянца, розовые паутинки на щеках. Мы особенно ясно различали облик дедушки во время тех прогулок.
…МЫ ОСОБЕННО ЯСНО РАЗЛИЧАЛИ ОБЛИК ДЕДУШКИ ВО ВРЕМЯ ТЕХ ПРОГУЛОК…
На улице, в ровном зимнем свете мы могли смотреть на него почти так же пристально, как на чужого человека, как на прохожего, и это отчуждение приближало его к нам. Мы наконец (как нам казалось) обретали и дедушку в ряду тех человеческих лиц и силуэтов, которые украшали фронтон нашей жизни. Этому способствовало и свечение снега, подчеркивающее границы фигуры в черном пальто, и морозный воздух, который словно бы схватывал черты лиц, не позволяя им таять; мороз придавал даже дряблой или полупрозрачной коже осязаемость, в то время как в недрах квартиры, в туманном свете маленьких ламп, с трудом цедящих свой свет сквозь розовые кружева абажуров, эта кожа показалась бы зыбкой лягушачьей шкуркой, которой из вежливости подернулось привидение, как болотце из вежливости пеленает себя в зеленую ряску, чтобы стыдливо скрыть тяжесть и тьму своих вод. В квартире как во сне, когда изо всех сил стремишься разглядеть очертания какого-либо предмета, но он отступает, словно яйцо в темной лавочке, которое Алиса тщетно желала купить, робко дезертирует по мере нашего к нему приближения; но вдруг, когда надежда уже почти потеряна, мы видим его с отчетливостью настолько пронзительной, что ее можно сравнить лишь с холодом.
