Мария Галина - Красные волки, красные гуси (сборник)

– А я уж пожалел, что просил вас, – сказал он. – Кому охота вставать на час раньше из-за постороннего человека:

– Я вообще рано встаю.

Обычно в это время я выхожу из моря – оно теплее, чем воздух, и похоже на жидкое полупрозрачное стекло. Ладно уж.

Читальный зал (на самом деле светлая, в три окна, но небольшая комната с двумя столами) был, понятное дело, пуст. На полках громоздились подшивки местного «Знамени коммунизма» и центральных газет, журналы «Огонек» и «Наука и религия». Отдыхающие их любили – там часто рассказывалось про всякие чудеса, а потом ученые авторитетно объясняли, почему эти чудеса невозможны. Объяснений отдыхающие не читали. На стене висел плакат Гражданской обороны – про действия в очаге ядерного поражения.

– Я принес с собой книгу. – Он вытащил из портфеля зеленый томик. – Это моя книга, я взял ее из дома. «Война и мир», собрание сочинений в четырнадцати томах. Том шестой. Тысяча девятьсот пятьдесят первый год. Вас еще тогда и на свете не было.

– Я не знаю, – сказал я, – по-моему, сюда нельзя приносить свои книги.

– Выносить нельзя, – возразил он. – Из читального зала. А насчет приносить ничего не сказано.

Я пожал плечами:

– Работайте.

Интересно, что он будет с ней делать?

– Погодите, – сказал он, поскольку я уже направился в абонементный зал, – у вас есть «Война и мир»?

– Да. Какой вам том?

– Тот же самый, – сказал он.

Он говорил, он сумасшедший. Тогда я думал, он шутит. Или намекает. Нет, откуда ему знать? Разве что… этот майор Иванов просто хотел меня проверить на лояльность – соглашусь ли я сотрудничать? На всякий случай я сказал:

– Вам привет от Иванова.

– От кого? – рассеянно удивился он. Он продолжал листать свою «Войну и мир». Искал что-то. Нашел, заложил страницу пальцем и задумался.

– Извините, – сказал я, – наверное, перепутал.

– Так у вас есть «Война и мир»? – переспросил он и жалобно добавил: – Пожалуйста! Я специально отпрашивался на утро!

– Я посмотрю. Если старшеклассники не забрали.

Старшеклассники не забрали. Я выложил перед ним зеленый томик, точно такой, как у него. Формуляр я вынул, а книгу отдал ему. И сел за соседний стол.

Все равно до десяти библиотека формально не работает.

Он покосился на меня, но ничего не сказал. А что он мог сказать: «Пожалуйста, выйдите»? Поколебался, раскрыл вторую книжку и стал сличать. Потом поднял голову и посмотрел на меня. Глаза у него были несчастные.

– Вот, – сказал он.

– Какая-нибудь ошибка? Типографский брак?

Вряд ли он собирался подменить книгу. На семнадцатой странице всегда стоит библиотечный штамп, это все знают, это легко проверить.

– Вот, – сказал он, – читайте!

– Я ее уже читал, – осторожно сказал я, – спасибо.

– Нет, читайте вот здесь!

– «С того дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых..» – Я вопросительно поднял голову.

– Да-да…

– «…Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым», – читал я, стараясь угодить сумасшедшему. – Ну и что?

– А теперь здесь! – И он пододвинул мне точно такую же книгу, раскрытую на той же, триста девяносто пятой странице.

– «Наташа…» – начал я, внутренне ужасаясь абсурдности ситуации…

– Дальше, дальше! – сказал он нетерпеливо.

– «…так и оставалась в неведении касательно личности их раненого спутника, тогда как Соня…»

– Вот оно!

– «…не отходила от бедного Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым». Это какой-то розыгрыш?

– Если бы, – горько сказал он, – в этом экземпляре Соня ходит за Болконским, и он, оценив ее преданность, делает ей предложение, а потом умирает у нее на руках, тогда как Наташа до самого конца так и не догадывается, что это за офицер едет с ними… Соня же посвящает всю свою жизнь его памяти и первая отказывает Николаю, так что тот без угрызений совести делает предложение княжне Марье, а Соня уходит в монастырь, и там… Совсем другая история, вы понимаете?

– Наборщик решил пошутить.

– В пятьдесят первом-то году?

– Ну, – я заколебался, – свихнулся. Экземпляры изъяли, но один случайно остался.

– В самом деле? – горько спросил он. – А в «Вертере» эта классическая сцена с бутербродами? В библиотеке есть экземпляр, если вы его откроете…

Я его уже открывал, но не сказал ему об этом.

– Обратите внимание, какой хлеб она нарезает.

– Какое это имеет значение?

– Вы понимаете. – Он отложил книгу и загрустил. – Я люблю классику. Всегда любил. Именно за то, что она неизменна. Вы молодой человек, вам трудно понять… Вот, скажем, «Молодую гвардию» Фадеев переписал, поскольку в первом варианте была плохо отражена линия партии. И в принципе должно существовать две «Молодые гвардии» – в одной линия партии отражена, в другой – нет, и молодогвардейцы действовали совершенно одни, без помощи, без поддержки, без партийного руководства… Просто мальчики и девочки, которых затянуло под колеса войны, понимаете?

Он все-таки провокатор, подумал я, его нарочно ко мне подослали. Господи, ну что им от меня надо?

– А классику изменить нельзя. Вы же не поручите Толстому переписать «Войну и мир», чтобы он лучше отразил роль народа? Чтобы мужики не угрожали княжне Марье тупым бунтом, а разъяснили бы ей губительную сущность крепостничества… Ее можно только запретить, но не больше.

– Ну и что? – Я специально говорил сухо, чтобы он понял: не на того напал. Пускай забирает свою по спецзаказу сварганенную книжонку и валит отсюда. Но он не собирался уходить. Наоборот, уселся поудобнее и вытянул ноги в старомодных дырчатых сандалетах.

– Я много переезжал, – сказал он задумчиво, – работа такая, и, конечно, книги – не тот багаж, который легко таскать за собой. Потом, везде есть библиотеки, а классику, как вы сами говорите, берут мало. За ней не надо стоять в очереди. Так что я почти не покупаю книжек. Но Толстой у меня свой. И Чехов. И Достоевский. И вот я захотел перечитать «Войну и мир» – все-таки замечательная вещь.

– Я ее не люблю. Сплошное моралите…

– Это потому, что вам ее в школе навязывали. Очень мудрая книга. Но, знаете, когда я открыл ее, я вдруг начал сомневаться. Я забыл, что случилось с Андреем Болконским. Он умер от ранения, да, но когда? И как?

– Все помнят, что случилось с Андреем Болконским, – сухо сказал я, – это как раз в школе проходят. Наташа ухаживала за ним преданно и самоотверженно, и он…

– Ну, вот видите. А я вдруг начал сомневаться. И когда открыл книгу и прочел… Оказывается, это была не Наташа, а Соня. И, согласитесь, при таком раскладе суть происходящего меняется. Соня становится чуть лучше, а Наташа – чуть хуже. Она вроде и не виновата, графиня не велела ей говорить, и Соня, руководствуясь жалостью к блестящему красавцу и лояльностью к семье Ростовых, взялась ухаживать за ним… И вот… она как бы уже немножко тургеневская девушка – совсем другой характер. Но это только в одном экземпляре – моем, понимаете? Я специально пришел, чтобы проверить – только у меня.

– Ну и что?

– А то, что в таком случае теоретически может существовать экземпляр, где Соня таки выходила Болконского. И они поженились…

– И были счастливы?

– И не были счастливы, поскольку характер у него постепенно все больше стал походить на отцовский, и он все время напоминал ей, что она ему не ровня, и она плакала, но продолжала его любить. Это же все-таки не дамский роман.

– Опять же – ну и что?

– А что, если весь тираж будет состоять из таких экземпляров? Все издания, наличествующие на данный момент? Как это отразится на всех нас?

– Никак, – неуверенно сказал я.

– Вы ошибаетесь. Я же говорю вам – все написанное и есть правда. В каком-то смысле. Ладно, мне пора.

Он сгреб в портфель свой экземпляр «Войны и мира» – я специально смотрел, чтобы свой, и направился к двери. Уже на выходе я окликнул его:

– Погодите. Так какой хлеб нарезает Шарлотта?

Он обернулся и устало мигнул:

– В вашем экземпляре, ну, который я брал на дом, она нарезает черный хлеб. Ржаной.

– Ну и что?

– А то, что дом, где на стол гостям подают ржаной хлеб, принадлежит совсем другой культуре. Вы понимаете? Одна деталь, и уже все другое. Сельское хозяйство. Традиции. Даже климат!

– Если это в одном экземпляре, то ничего, – неуверенно сказал я.

– А вы уверены, что только в одном? – спросил он через плечо и вышел. Я слышал, как он топает по железной лесенке.

– Алик, – трагичным голосом спросила тетя, – что это такое?

А то она не знает, что это такое.

– Я хотела постирать твои брюки. На всякий случай проверила карманы. А там…

– Ну, тетя Валя…

– Будет звонить твоя мама, что я ей скажу?

– Ничего, – сказал я сквозь зубы.