Александр Новиков - Записки уголовного барда
Тем временем Файзулла почистил картошку, скинул ее в кастрюлю и полез под кровать за плиткой.
— Плитку тоже периодически при шмонах отбирают, — сказал он, сдувая с нее пыль, — но тут без плитки — никак. Чем. например, сушить планшеты? Отнимут — что делать? Приходится идти к Сан Санычу. Тот звонит на вахту. Иду, тащу обратно. Эта плитка где уже только не перебывала.
— Самое главное, что она им на хуй не нужна! Одни приходят, забирают — их жаба давит, что мы тут не голодные. Другие — чтобы потом вымогать что-нибудь. Дюжев приходил несколько раз — сам лично забирал. Представляешь, подполковник, зам. начальника, по колонии ходит, плитки собирает. Лично.
— Это чтоб на Филаретова хозяину капать. Мол, вот, в клубе бардак, грев туда завозят, целыми днями не работают, только жрут...
— Здесь в зоне все поделено, — начал объяснять Мустафа. — Производство, лесоцех, разделка — это вотчина Нижникова. Он любого зэка в зоне знает по фамилии, в лицо и в какой бригаде работает. У него память как компьютер.
У Сан Саныча — клуб, школа, ПТУ. Если с ним отношения хорошие, то он много чего решает. На УДО без его рекомендации не попадешь — характеристики для комиссии он дает. И на суде по досрочному освобождению почти всегда присутствует лично. От него все зависит.
А у Дюжева — хозобслуга, шныри, завхозы, комендант. Карцер! А еще столовая, швейка и склад. У этого больше всего. То-то он ходит жирный, как свинья.
— Он тут крутит дела — будь здоров, — добавил Файзулла. — Продукты на всю зону, шмотки, сапоги и прочее. Есть с чего поживиться.
— Да еще так тянет кое с кого. Тут же — лагерь, ничего не утаишь. А всех, кто в клубе, он не любит. Он вообще клуб ненавидит. Так и говорит: «Была бы моя воля, Мустафин, я бы из этого клуба еще один карцер сделал. Вот тогда бы вы с Файзуллой у меня на месте были, и душа моя была бы спокойна».
— Нет, ты представляешь, Александр? Из всего карцер сделать! Тебя он точно возненавидит. Если узнает, что был здесь — удавится, хе-хе.
— Зато Нижников любит петь. У него любимая песня: «Запрягайте, хлопцы, кони...» Ему Дюжев — по хую.
— Здесь как хозяин решит — так и будет. Пакости и про- кладухи с разных сторон, конечно, тоже будут. Но сожрать уже не смогут — хозяина боятся все. Каждый год смотр самодеятельности проходит. Из управления начальство приезжает. Нижников с Филаретовым лично программу принимают.
— А кто выступает, что за самодеятельность? — поинтересовался я.
— Да много чего. Хор, ВИА, танцоры, цыгане. Кто стихи читает, кто на гармошке играет, кто просто дуркует.
— Как понять?
— Ну, сатиру на лагерную жизнь гонит. Тут один пантомиму показывал на местное начальство. На Дюжева показал — он его на пятнадцать суток в карцер упрятал. Без вывода. За то, что кровать плохо заправил, или в сапогах нечищеных шел. Доебался, короче, до чего-то. Зато когда тот его на сцене показывал — а хули его не пародировать — брюхо показал — вот тебе и Дюжев! — все в зале ржали до упада.
— А хор... Хор раньше, еще в старые времена, из путних мужиков состоял. Даже блатные кое-кто пели, по раскумарке. А потом хозяин поменялся. Пришел новый замполит — дурак. Начал заставлять коммунистическую хуйню петь. Все, естественно, разбежались. Нагнали тогда в хор пидоров да чертей. Сделали певчий курятник. Ну и все. Это давно, еще до Нижникова было. Он пришел — все поменялось.
— Да, Дюжева поставь — он и сегодня курятник сделает!
— А сам впереди петь будет, ха-ха-ха!
— А гитары в клубе есть? — спросил я.
— Во!.. О гитарах. Я совсем забыл, — взвился Мустафа. — Здесь же до твоего приезда капитальный шмон был. Все гитары в отрядах позабирали и к Загидову в кабинет под замок перетащили. Дюжев с прапорами рыщет всю неделю по зоне, гитары из бараков выметает. Это к твоему приезду, Александр.
— Точно. До чего ж они тебя боятся. Как будто ты споешь что-нибудь и советская власть рухнет к ебени матери! — добавил Файзулла, открывая банку тушенки резцом по дереву.
— Да они не только в зоне — они и в батальоне охраны, который здесь за забором, все гитары вышмонали. Все магнитофоны у солдат из тумбочек позабирали, вместе с кассетами. Видно, из Москвы команда поступила.
— Да... Это плохо. Трудно тебе будет спрятаться. Будут пасти день и ночь.
— Да ладно, черт с ними. Мне сейчас, если честно, не до гитары. Я ее уж целых два года в руках не держал, забыл, что это такое.
— Надо переждать. Все утихнет, уляжется. Это первое время они будут во все шнифты глядеть, а потом отстанут.
Тогда можно и с Сан Санычем насчет клуба поговорить, — успокоительным тоном добавил Мустафа.
— Давайте лучше поедим. Пока Дюжев не учуял, хе-хе, — пригласил к столу Файзулла.
Он уже успел достать откуда-то из заначки сало, порезать хлеб, распотрошить чеснок и все это разложить на чистом листе белой бумаги.
— Сальцо... Не желаете, Александр... как вас по-батюшке?
— Васильевич.
— Сало, как вы знаете, в тюрьме — основной продукт, Александр Васильевич.
— У-у, жаба! — гримасничая, вытаращил глаза Мустафа. — Какой ты татарин, Файзулла? Представляешь, жрет сало день и ночь и называет еще себя татарином. Ты — не татарин, ты — хохол — «Файзулленко»! Нет, ты глянь. Завтра Загидову доложу, хе-хе...
— Доложи, доложи. Я давно знал, что ты — кумовская рожа, — откусывая сало, смеялся полным ртом Файзулла, — у Дюжева внештатным, поди? А вообще Коран не запрещает. Там написано: на войне и в плену, чтобы выжить, можно есть мясо самого грязного животного — свиньи. Аты сам, с понтом, не жрешь?
— Это свинья тебя должна есть! — не унимался Мустафа.
— А что, — не обращая внимания, отправляя в рот очередной кусок сала, продолжал он, — мы живем здесь как на войне — не знаешь сегодня, что будет завтра. Это раз. Срок мотаем — это тот же самый плен. Это два. Так что имею право есть сало по полной программе.
— Александр, ты угощайся, не обращай внимания на этот базар. Он так все сожрет. Он как верблюд — набивает впрок, хе-хе.
— В этом лагере на одной каше, без сала, не выжить, — ответил набитым ртом Файзулла.
Дальше была картошка с тушенкой, чай с конфетами и еще разные лагерные байки.
Мустафа с Файзуллой очень мне понравились. Были они совершенно разные. Маленький, коренастый, как колобок, Файзулла. Добродушный и весьма остроумный. И мощный, напористый Мустафа. Не менее остроумный, но более ядовитый в суждениях. Ильдар Файзуллин несколько лет назад учился в Свердловском архитектурном институте. Приехал поступать из Башкирии. Поступил. Не знаю, как уж так вышло, но сел он за грабеж. Кажется, по пьянке снял с кого-то шапку. Шапка ему была не нужна. Нужно было превосходство. Превосходство он получил, а с ним и сроку лет, кажется, семь. Но несмотря на это, был веселым и даже самоироничным.
Над собой он посмеивался легко и с удовольствием. Кто-то сказал, что основная черта великодушных людей — самоирония. Над другими — так же легко и всегда по-доброму. Даже о досадивших ему начальниках он говорил как о незлых злодеях. Художник он был, конечно, не Леонардо, не Брюллов, но все же с фотографий копировал достаточно точно, делая по лагерным заказам портреты чьих-то любимых и близких. Парочка таких незаконченных работ валялась на забитом до отказа подоконнике. Главным же ремеслом, которое его кормило, была резьба по дереву. В дальнем конце комнаты на стульях и коробках лежали заготовки кухонных наборов, шкатулок и прочей деревянной дребедени, которую ему заказывали и вольные, и зэки, и даже высокое начальство. Как у любого художника, в его лагерной каморке был полный бардак, который он характеризовал как «рабочий беспорядок».
— Зато при шмоне помогает, — пояснил он, — в таком бардаке даже мне ничего не найти, а уж ментам — и подавно. Загасить здесь можно хоть что. А в лагере это первое дело — загасить. Если, конечно, хочешь, чтобы у тебя что-то было.
Пристроиться художником ему помог Мустафа. До этого пришлось порядком поработать в лесоцехе на срывке. Срывка — одно из самых трудных рабочих мест. Долго там не протянешь. Поэтому Файзулла знал цену своему клубному месту. И относился к Мустафе как к старшему доброму брату.
Поели, посмеялись. Время незаметно перевалило за 2 часа ночи. Нужно было уходить. Я начал собираться.
— Подожди, не выходи. Я сейчас на лежневку с центрального крыльца выгляну, не дежурит ли там Дюжев у дверей, — пошутил Мустафа.
— А что, запросто. Может, и поставили кого. Да и сам Чистов мог шныря поставить, — подтвердил Файзулла.
— Серьезно, что ль? — спросил я.
— А ты думал. Вполне. Тут не СИЗО. Тут такие прокла- духи бывают. Чистов — он уже пересиженный, он все может. Другое дело, ему освобождаться скоро, поэтому вряд ли будет в штаб докладывать. Если спалишься, скажет, что ты самовольно ушел. Шнырь подтвердит. Шныря лишат, на худой конец, ларька на месяц, и всего делов. Ну, вы подождите, я схожу. Надо тихо, чтоб Загидов не проснулся.
Мустафа вышел и на цыпочках пошел по коридору. Отворил дверь и выглянул на лежневку.
