Витольд Гомбрович - Дневник
«Редактору „Ведомостей“: Жаль, что наши писатели так мало работают над собой, материал хороший, но не отшлифован, один только Хемар заслуживает называться истинным европейцем. Работать надо! — Юзеф Б.».
«Редактору „Ведомостей“: В предыдущем письме я писал, что пан Роман лучше Жеромского, а теперь скажу я вам, что он вообще лучше всех. Ай да пан Роман, а последняя его вещица — просто шедевр!!! Так держать! Поцелуйте детишек! — Константин Ф.».
Уголок благодушия! Здесь и пан Винцент может высказаться, и пан Валерий дать волю своему возмущенному чувству, и пани Франтишка продемонстрировать свою эрудицию. Что ж в этом плохого? Ничего, наверняка ничего. В любом случае так популяризируется литература и растет просвещенность.
И тем не менее, это не что иное, как самоутверждение в уголке, в сторонке тех, кто не завоевал права занимать другое, даже менее приличное место… вот я и говорю, что это благодушие мне противно, поскольку Литература — дама крутого нрава и ее не следует затаскивать в угол и пощипывать. Основная черта литературы — ее острота. Даже та литература, что добродушно улыбается читателю, является результатом напряженного, упорного развития ее творца. И стремиться литература должна к заострению духовной жизни, а не к подпольной терпимости.
Эта деталь, не имеющая в принципе большого значения, тем не менее характерна, поскольку она подчеркивает мужское начало в той области, которая должна быть твердой. Той же литературе, которую беспрестанно смягчают разные добрые тетеньки, плодящие романы или фельетоны, да разные поставщики второсортной прозы и поэзии, да славящиеся легким пером тюфяки, этой литературе грозит опасность стать яйцом всмятку вместо того, чтобы быть, в соответствии со своим предназначением, яйцом вкрутую.
Суббота
Из статьи г-на Б. Т. в «Ведомостях»: «Осмелюсь однако высказать подозрение, что польский оптимизм, вопреки существующему мнению, проистекает непосредственно из лености ума… Всегда, как только ситуация становится трудной, мы прибегаем к традиции „бодрости духа“…»
А рядом, на той же странице, в статье г-на В. Гр. читаем: «Мы стали забывать, что величие литературы покоится на ее самодостаточности… Искусство никому не служит…»
Жара. Моей слабости не хочется читать дальше… однако эти отрывки будят беспокойство. Я мог бы подписаться под ними, их содержание мне близко. Но как раз потому, что они близки мне по содержанию, они становятся угрожающе враждебными. Поскольку это содержание идет от кого-то другого, оно явилось выражением других миров, результатом другой стилистической и духовной базы. Здесь достаточно прочитать любое из следующих предложений г-на В. Гр.:
«„Ухаживания Фирцика“[15] — настоящая литература… самодостаточная игрушка, подобно тому, как самодостаточной игрушкой является здоровый человек в веселых лучах солнца или в прохладной тени…».
…Одно лишь сопоставление «игрушка — здоровье» вместе с тем, что мне известно об авторе этих строк из других его работ, отдаляет меня от него и делает предыдущее его высказывание малоприятным. Как же много зависит от того, из чьих уст прозвучало мнение, которое мы тоже разделяем и поддерживаем. Я думаю, что идеям в Польше всегда не хватало людей… в том смысле, что люди не были в состоянии обеспечить идеям не только необходимую силу, но также и ту магнетическую привлекательность, которой характеризуется свободная душа. И что самое удивительное, так это то, что у нас было исключительно много благородных и даже выдающихся писателей. И тем не менее личности Жеромского, Пруса или Норвида, даже Мицкевича не были в состоянии вызвать (во мне, по крайней мере) того доверия, которым переполняет меня Монтень. Всё выглядит так, будто на путях своего развития наши писатели что-то в себе затаили и, в результате этой утайки, не были способны на всестороннюю искренность, как будто их добродетель была не в состоянии заглянуть в глаза всем разновидностям греха.
Однако вышеприведенные высказывания шокируют меня также и в другом отношении. А именно: в отношении этого самообразовательного «мы»… Мы, поляки, такие-то и такие… У нас, поляков, случается то-то и то-то… Наш, польский, недостаток состоит в том, что… Этот стиль утомляет, поскольку он повсеместный, и кто из нас сегодня не поучает таким образом народ? Вот одна из тех стилистических ловушек, которые ожидают пишущего человека, и которые — здесь я сужу по себе — так трудно обойти.
Но, как всегда, стилистический насморк — симптом более серьезной болезни. Ошибка такого подхода отражена в афоризме: medice. cura te ipsum[16]. Действительно, это самое «мы» — всего лишь формула вежливости, поскольку здесь автор выступает в роли воспитателя, человека, который, столкнувшись с Европой, не без боли констатирует наши недостатки. За таким внешне незначительным замечанием скрывается довольно большая самонадеянность, не говоря уже о том, что нравоучительная весомость таких формулировок дается слишком легко и достается слишком дешево… так что каждый, изображая из себя «европейца», может их себе позволить. Но главный корень этой ошибки уходит так глубоко на наше дно, что нужна нешуточная операция, чтобы навсегда распрощаться с ошибкой.
Так в чем же она? Она — вопрос энергии и жизненной силы. Она — вопрос самого нашего отношения к жизни. Ох уж этот Адась, в школе он всё время пытался понять, в чем его ошибки и как их исправить; он хотел быть таким же набожным, как Здись, таким же практичным, как Юзек, таким же умным, как Хенрысь, таким же веселым, как Вацек… за что учителя его очень хвалили. А вот товарищи — не любили и с наслаждением поколачивали.
[2]
Понедельник
После шестнадцатичасовой вполне сносной автобусной поездки из Буэнос-Айреса (если бы только не танго, которыми надрывался репродуктор!) — зеленые холмы Салсипуэдес и я среди них с книгой Милоша под мышкой; книга называется «Порабощенный разум»[17]. Вчера весь день лило, сегодня завершаю чтение. А значит, так вам было суждено, такая уж наша судьба, такая дорога, старые мои знакомые, товарищи, друзья по «Земяньской» и по «Зодиаку»[18], что я здесь, а вы там, вот так все и определилось, так получилось. Милош гладко излагает историю банкротства литературы в Польше, и я еду на его книге через это кладбище плавно и без рывков, как третьего дня по асфальтовому шоссе.
Но страшна эта поездка! Меня не пугает, что tempora mutantur[19], меня пугает, что nos mutamur in illis[20]. Меня страшит не изменение условий жизни, падение государств, исчезновение городов и прочие гейзеры сюрпризов, так и бьющие из лона Истории, а то, что человек, которого я знал как Икса, вдруг стал Игреком, что он меняет свою личность, как пиджак, и начинает действовать, говорить, думать, чувствовать вопреки себе самому, — вот что наполняет меня страхом и ввергает в замешательство. Какое жуткое бесстыдство! Какая смешная кончина! Стать граммофоном, на который поставили пластинку с надписью «His master’s voice» — голос моего хозяина! Вот гротескная судьба этих писателей!
А писателей ли? Мы избавились бы от великого множества разочарований, если бы не называли «писателем» всякого, кто умеет «писать»… Знавал я таких «писателей» — это были люди в большинстве своем не слишком интеллигентны, с довольно узкими кругозором, которые, насколько я помню, так никем и не стали… вследствие чего им сегодня даже не от чего отказываться. Эти трупы при их жизни характеризовала такая особенность: им легко удавалось имитировать наличие морали и идеологии и срывать таким образом похвалы критиков и значительной части читателей. Я и пяти минут не верил в католицизм Ежи Анджеевского, а после прочтения нескольких страниц его романа в кафе «Зодиак» поприветствовал его мученическое и одухотворенное лицо столь двузначной миной, что обиженный автор немедленно порвал со мною все отношения.
Но и католицизм, и муки, и книга были приняты возгласами «осанна» тех наивных, которые разогретую строганину принимают за кровавый бифштекс из вырезки. Запойный национализм Галчиньского, в прочем действительно талантливого человека, стоил того же, что и интеллектуализмы Важиков или идеология группы «Просто-з-мосту»[21]. В варшавских кафе, как и в кафе всего мира, тогда витала потребность в «идее и вере», в соответствии с чем писатели с пятницы на субботу начинали верить в то или другое. Что касается меня, я всегда считал это ребячеством и даже делал вид, что меня это забавляет, однако в глубине души меня охватывал страх перед лицом этой увертюры к более позднему Великому Маскараду. Самое главное, что все это было дешевкой, и не меньшей дешевкой в большинстве случаев были слащавая человечность различных дамочек, поэтичность Тувима и группы «Скамандр»[22], находки авангарда, эстетическо-философские безумства Пейперов, Браунов и другие проявления литературной жизни.
